Сила и возвышенная нежность стихотворений

Алексей Швабауэр — поэт загадочный. В некотором смысле мерцающий: то он есть в поэтическом пространстве, то пропадает. То радует прекрасными текстами и книгами, то его днём с огнём не сыщешь. При этом его поэзия глубока и порой парадоксальна, иногда близка к опытам ОБЭРИУтов, иногда намеренно провокативна, но чаще всего добра. В ней всегда происходит (пере)открытие чего-то нового в окружающем мире, на уровне сюжета ли или образа/ощущения, и хотя поэт любит «убивать» рассказчика, отодвинув субъект от текста, киллером своих текстов не становится; это лишь увеличивает дистанцию от него говорящего до воспроизводимого мира, а мира — до читателя, создаёт эффект собственного познания текста.

Несколько лет Швабауэр занимался «подпольным книгоиздательством», выпустив книги-артефакты для многих казахстанских поэтов: от Павла Банникова до Марии Вильковисской, и от Ивана Полторацкого до Каната Омара.

Мы поговорили обо всём этом, но начали с города, который стал истоком для немалого числа стихотворений Алексея Швабауэра.

 

— Алексей, вы родились в Алма-Ате. И, очевидно, какие-то особенности, дух/образ места, попали в ваши тексты. Какая она, ваша Алма-Ата?

— Когда я пишу, обычно представляю, что нахожусь на каком-нибудь знакомом пересечении улиц, и тогда реалии места могут проявиться в стихотворении, но только как отдельные элементы. Чаще всего этого, наоборот, не происходит, если только стихотворение не про конкретное место. Просто лучше работается с образами, когда чувствуешь твёрдую почву под ногами. Но с самого начала было понятно, что у человека, родившегося у подножья Тянь-Шаньских гор, широкий обзор, и можно выбирать любую литературную традицию.

— А кто из поэтов повлиял на вас в начале поэтического пути? Банников пишет, что вы «мелькнули в юности», а потом вернулись, набравшись, что называется, сил. Вот о юности и интересно. Были ли это вполне конвенциальные авторы, или вас сразу манило странное, непохожее, авангардное?

— К сожалению, кроме поэтов-шестидесятников, в ту пору я никого не знал. Поэзия Серебряного века осталась позади. Антология неподцензурной поэзии, конечно, попадалась в интернете, но сборника, составленного Сапгиром, я так и не осилил. Тем более что меня всегда больше манило авангардное. Если бы не прекратил писать в юности, так и остался бы эпигоном Вознесенского. Решил, что когда-нибудь обязательно избавлюсь в своих стихах от метафор. И первой же рецензией на мой новый сборник было: «Почитайте нового поэта. И заметьте, никаких метафор!» Это был успех!

— Чем в вашей жизни стало время «Мусагета»?

—  В «Мусагет» я попал на должность координатора интернет-галереи искусств через своих друзей-кришнаитов. Полдня проводил на флэтах с художниками — строил из себя нереально крутого фотографа. Первая в Казахстане цифровая камера на четыре мегапикселя позволяла это делать. А поэты в «Мусагете» всегда были на правах небожителей. К некоторым из них я и приближаться побаивался. Бурные тусовки мусагетовцев до сих пор помнят стены лучших гостиниц города, куда пару раз в год съезжались региональные авторы.

На литературный конкурс в «Мусагете» я тоже подавал и даже прошёл отбор со второго раза. Но мне хотелось получить оценку своим стихам, а это было не в свойствах Ольги Борисовны — выносить оценки. Поэтому, помыкавшись на курсах ровно два занятия, я благополучно слился. И даже не расстроился. Как сейчас понимаю, правильно всё сделал — ученичество бы меня уничтожило.

— Кстати, почему к Банникову-то обратились[1]? Это была необходимость в легитимизации — или совете? А, может, вам надо было найти силы, чтобы снова заявить о себе?

— А все дороги вели к Банникову. Отправил стихи в журналы — меня перенаправили в Банникову. Показал стихи кому-то из знакомых — те тоже отправили к Банникову. «Да что же это такое, — подумал я, — всюду у них Банников». И обратился, но только спустя ещё три года после их совета. Видимо, вновь подошло время погрузиться в безудержную вакханалию столичной тусовки. 

— В середине 2010-х вы создали своё «Подпольное книгоиздательство». В нём печатались Мария Вильковиская, Канат Омар, Иван Полторацкий, тот же Банников. Что побудило вас начать этот проект? И почему в какой-то момент серия оборвалась?

— Я прекрасно помню тёплый сентябрьский день 2012 года, когда я сидел на высокооплачиваемой работе, на которой с меня ничего не требовали, и от скуки плевал в потолок, пытаясь придумать очередное главное увлечение своей жизни. Следует сказать, что несколькими днями ранее я попал на поэтический вечер, где неизгладимое впечатление на меня произвело выступление алматинских поэтов. А может, и мне снова начать писать стихи? И в тот момент, когда раздумывал, в кабинет зашёл менеджер, распечатал на цветном принтере листовку, смял её, выбросил в урну. Нет, подумал я, не так это должно работать. С того момента судьба книгоиздания была решена. Навыки и оборудование у меня было. Я просто пошёл самым сложным путём. 

А книгоиздание сыграло свою роль в жизни каждого, кто был напечатан. Я отвёз книжки в Питер — Даше Суховей, единственной, кого я знал из всей литературной тусовки. И попал на вечер Виталия Лехциера в «Порядке слов». Но я не перебросился с ним ни словом. Вернулся в родной город на фестиваль «Созыв» и едва успел вручить напечатанные книги Илье Кукулину, как слёг с воспалением лёгких — питерский климат точно не для меня. Но цепочка событий привела к тому, что два этих человека сыграли огромную роль в становлении меня как автора. И за это большое им спасибо!

— Согласитесь, в вашем «книгоиздательстве» было что-то карнавальное. Минимальные тиражи, некоторые книги — с разными по цвету обложками… Вы намеренно хотели сбить пафос серьёзного книгоиздания? Или тут другое?

— Не было пафоса. Просто руки работали быстрей, чем мозг. Был доступ к принтерам и масса свободного времени. Поэтому и книжки выходили с завидной регулярностью, с разными названиями и в разных обложках. Пока определишься, как он должен называться, — сборник уже напечатан. Гораздо интересней было понаблюдать за реакцией уже состоявшихся авторов, которые гордо воротили нос от самиздата — какая-то степень изощрённости во всём этом присутствовала.

— Ваш первый сборник — «По праву родства» — появился тоже в рамках этой серии. Как вы для себя объяснили необходимость выпустить его самостоятельно? И каким теперь — спустя годы — видится вам эта первая книга?

— Мне эта книга видится прекрасно свёрстанным, склеенным и обрезанным вручную артефактом на полке. Конечно, первая книга необходима сомневающемуся начинающему автору. Но вторая, самиздатовская, вышедшая следом — «Мысленная пловчиха», — была уже интересней. А вдогонку ещё несколько забракованных сборников, изданных параллельно. 

— Ваши стихи часто парадоксальны. Догадаться, какой образ возникнет в следующем тексте — совершенно невозможно (в этом они мне напоминают этюды Андрея Сен-Сенькова). Как они рождаются у вас? От прочитанного/увиденного или вся работа идёт в голове?

—  Сперва сталкиваются в голове две строчки. Если в них заложен конфликт, я сразу замечаю, что из этого может что-то получиться. Я отдаю их лирическому субъекту — в дальнейшем разговаривает он, а я только наблюдаю и перенимаю опыт. В конце стихотворения убиваю невольного рассказчика, потому что он уже почувствовал власть над автором. Этим приёмом я неосознанно пользовался в «Небесных носорогах», но в дальнейшем отошёл от него.

— Кстати, а это сложное решение — понять, как написать текст: верлибром или в рифму? Не видите ли вы некой исчерпанности регулярного письма?

— Обычно стихотворение само диктует. В верлибре мне проще выразить мысль, а в рифмованном тексте — образ. Но мне всегда импонировало регулярное письмо. В нём могут возникнуть неожиданные повороты. А верлибры мне интересней читать в чужом исполнении. И да, я никогда не задавался вопросом исчерпанности регулярного письма.

— У вас особые отношения со временем. Современность в ваших текстах проявляется чаще в деталях, именах, общем бэкграунде мира. Как вы ощущаете себя — поэтом сегодняшнего дня? Или поэзия для вас дело вневременное?

— Я всегда стремился к тому, чтобы стихотворение было цельным и все детали работали в чёткой загруженной последовательности. Если разбирать тексты, там, как правило, всё взаимосвязано. Меня невозможно поймать одним моим стихотворением — я сразу спрячусь в другое. Возможно, это своего рода защита. Естественно, из-за подобного подхода возникают и побочные эффекты — порой твой текст интерпретируют не так, как ты рассчитывал. Поэзия — это точка сборки. Там столько всего происходит в момент написания стихотворения, что вот так, с наскоку, невозможно выяснить, поэт какого ты дня или времени.

— Ваша первая «большая» книга — это, конечно, «Небесные носороги», вышедшая в издательской серии «Цирка “Олимп”+TV». Скажите, перекличка в названии со сборником Елены Гуро «Небесные верблюжата» — осознанный ход?

— Переклички с Гуро нет. Первоначальное название сборника было «Цомян». В ту пору я был просто нищим и мне постоянно хотелось есть. Непозволительной роскошью было заглянуть по дороге с работы в лучшую на районе лагманную. А название «Небесные носороги» предложил издатель. Как образ, который сочетал силу и возвышенную нежность стихотворений и схватывал экспрессивную суть книжки. И, чтобы название сборника больше не ассоциировалось у меня с едой, я с радостью согласился. Вложил последние деньги в билет и рванул в Самару. Никогда не забуду изумрудных глаз самарской таможенницы, которая вертела в руках моё, похожее на тряпочку, удостоверение, и спрашивала у меня какие-нибудь другие документы, удостоверяющие личность. И тогда я гордо протянул ей свежеотпечатанную книгу, но не подарил. Боялся, что меня загребут за контрабанду, — всё-таки чемодан книг вёз на родину. Самым сложным оказалось реализовать это всё. Помню, пришёл на какой-то концерт, хотел раздарить книги, но встретил несколько неприятных для меня людей и не стал этого делать. Потом стоял возле какой-то мусорки, рыдал в трубку Ольге Передеро, что в сию же минуту избавлюсь от своих книг, а Оля меня успокаивала и приводила в порядок.

А лагман всё же сыграл свою роль в казахстанской поэзии — спустя год Рамиль Ниязов-Адылджян назовёт уже свой сборник «Мои лягмянные ночи». Вот где перекличка! И угадайте с первого раза, кто издал эту книгу!

— Думаю, тут даже гадать не нужно! А насколько для вас — внутри вас — целен ваш поэтический мир? Или вам интереснее создавать фрагменты разных миров?

— Раздроблен. Я всегда стремился выйти к единственно верной для меня реальности, используя фрагменты, образы, осколки действительности. То есть всё, что попадалось под руку.

 Беседовал Владимир Коркунов