Дальше будет легче

Рассказ

Вернувшись с работы, Иван Александрович Путёвкин лёг на диван и включил по телевизору передачу про Данилова, артиста театра. Только расслабился, как побежала по экрану строка текста, что вот-вот концерт начнётся да сколько звёзд там будут выступать известных, поэтому обязательно смотрите. Изменилось расписание, поскорее нужно было в пульт вцепиться да переключить с этих чудовищ на что-то иное. Иван Александрович раз, затем другой, и даже третий, а всё никак, ну ты подумай, с дивана не подняться! Что за напасть?

Тогда позвал жену, Зинаиду, голос не признал — тихий неприлично, всё потому, наверное, что пересохло в горле, губы и язык ворочались, как после наркоза у зубного. Хорошо, она услышала, пришла, смотрела недоверчиво, но потом в лице её что-то поменялось. Иван Александрович же попытался хмуриться, потому что как же так, глупая какая, никак подняться не поможет, а уж дальше бы он сам, а вместо этого побежала в коридор — звонить подруге Вере.

Тогда Иван Александрович Зинаиду позвал снова, но она лишь повторяла, что «сейчас-сейчас, Ванечка, ты полежи, не двигайся, Вера подойдёт, мы что-нибудь придумаем, да что же это такое, от чего же может быть…» и что-то далее — уже не различал. Жар по телу прокатился, выборочно так, как будто крестиками в квадратах лотерейного билета.

Прибежала Вера, бойкая, говорливая, голосок тоненький, скрипучий, слушать невозможно, но звёзды где-то сплели причудливый узор, что именно сегодня, когда двигаться не мог, внимать ей приходилось. Чего-то трогала Ивана Александровича, да беззастенчиво: руку поднимала, отпускала после, и глядела, как падает она, по левой стороне лица пальцем проводила, тыкала в губу. Большей порядочности он ждал от медсестры, пусть даже бывшей. Вот-вот бы лопнуть его оскорблённому достоинству, но опередила Вера:

— Зина, у него инсульт, врача!

Зина побежала вызывать, а Иван Александрович сдулся, мысли тяжелели, серели, пасмурно стало на душе. Одним словечком — чик! — и решительности нет. Он-то вынашивал, лелеял мысль, что это помутнение на несколько минут.

Иван Александрович лежал, безучастно наблюдая, как суетились женщины, бросали в пакеты какие-то покрывала, одежду, коробочки с лекарствами, но всё это как будто не о нём, он-то здесь, на диване, а не в тумбочках и шкафах со штанами и пальто.

Попытался хоть бы правой ногой пошевелить — в носке что-то кольнуло, не сильно, но у Ивана Александровича дыхание скрутило. Только не это, надо дотянуться, как же только мог забыть, старая башка, про заначку! Задёргался, кряхтел, никак не получалось дотянуться. Зинаида заметила, руками замахала:

— Куда, не дёргайся, сделаешь хуже!

Иван Александрович прекратил. «Лучше переждать, да, а то заметит, заметит непременно, она глазастая, как кошка, а после, в скорой, достану как-нибудь», — думал он.

Женщины закончили сборы, сумки в кучку поставили у шкафа. Зинаида упала в кресло, обняла себя за плечи, Вера по комнате шагала взад-вперёд, Иван Александрович моргал, сопел — ждали скорую.

Вот и домофон, сигнал бесящий, дребезжащий, по квартире прокатился. Зинаида вскочила открывать, Вера — следом. Затем в дверь постучали, через несколько секунд какой-то шум в прихожей, а после в комнату вошёл молодой мужчина с оранжевым чемоданчиком в руках. «Молодой какой», — зачем-то мысль неловкая у Ивана Александровича родилась, да тут же обмерла.

Врач осмотрел его, отметил паралич левой стороны, бледность, затем сказал, что не понимает, в чём может дело быть, хотя, наверное, это от жары, потому что сами видели, что за окном творится.

— Да что ты несёшь? — возмутилась Вера. — Вас вообще учат хоть чему-то в университетах? Это же инсульт, зови водителя, несите в машину да в больницу скорей!

Врач засуетился, оставил чемодан, побежал к двери, потом вернулся, чемодан схватил и снова вон. Минут через пять водителя привёл — мужика небритого, потного, помятого, внесли носилки в комнату, положили рядом с диваном на ковёр.

Иван Александрович следил за суетой, слушал разговоры. Врач не понравился: слишком часто он по сторонам глядел, изучая не его, больного, а то, что на полочках лежало, пока Зинаида и Вера считали ворон.

Водитель недоволен был, не докурил, на улице — парилка, ну и вообще — должны быть санитары. Врач зашипел в его сторону какие-то слова, незнакомые супругам и подруге Вере, но своего добился. Водитель тут же сделал шаг к Ивану Александровичу, ухватил его подмышками, посмотрел на врача, тот взялся за ноги. Кивнули, подняли, опустили на носилки, Зинаида причитала, что она сейчас поедет тоже и готова заплатить. Но врач и водитель если и слышали её, то не подали виду, сосредоточились, пыхтели, несли Ивана Александровича к машине.

Носилки погрузили, Зинаида мужа за руку взяла, скорая в больницу понеслась. Быстро добрались, не прошло и десяти минут, выскочили, подхватили носилки, понесли через задний вход — там был грузовой лифт.

Дальше цепкие лапы замелькали, только успевай деньги в каждую совать, чтобы там местечко получше у окна подобрали, а вот тут — вежливого доктора вытащили едва ли не из отпуска, и всё ради вас, а здесь — передовые методы лечения достали с антресолей. Зинаида верила, всем раздавала, но ручек было много, и когда Ивана Александровича дозволили на койку уложить, в кошельке ничего не шелестело и даже металлом не стучало.

Водитель хмыкнул, покачал головой, скрылся, врач же похлопал Зинаиду по плечу, тоже собрался уходить, но та остановила, Христом просила подсобить, переложить больного. Они взялись — он за ноги, а она — подмышками, подняли, кое-как перенесли, Зинаида оправила подушку, провела рукой по щеке Ивана Александровича, увидела, что глаза его раскрыты широко, навыкате, вниз смотрит. Она за взглядом проследила, рядом с левой ногой мужа лежала пара купюр. Наверное, ваши, сказала Зинаида врачу, тот ответил, что действительно его, да как удачно, а то бы потерял, после чего поспешил к выходу, помахав на прощание больному.

Иван Александрович видел, как подлец удаляется с его заначкой, а эта ухмылка и подмигивание на прощание говорили, что врач оказался более глазастым, чем жена, наверняка заприметил ещё дома. Сказать об этом, к несчастью или нет, ничего не мог, язык пьяницей дремал во рту, и только звуки «э-э-э» и «м-м-м» мог Иван Александрович издать.

Зинаида погладила его по лбу, снова по щеке прошлась, потом из сумки вытащила их фото с отдыха в Крыму, давнее, чёрно-белое, поставила на тумбочку, чтобы смотрел, хоть немного память шевелил, потому как инсульт мог этот повлиять.

За всеми заботами, врачами, деньгами и больницей Зинаида позабыла связаться с дочерьми. Вымолила телефон в регистратуре, набрала старшую, которая жила вместе с ними, но та была на работе, приехать быстро не смогла бы, обещала вечером, а потом и младшую, жившую отдельно, которая оказалась дома, в больницу прилетела ветром. Позднее втроём собрались, поговорили о причинах, обсудили, что им делать дальше.

Две следующие недели реабилитации пронеслись. Улучшение видели только с речью, да с правой стороной, левая так чужой и оставалась. Когда Ивана Александровича привезли домой, он видел, что всё изменилось: была это не квартира из воспоминаний, а больничная палата, только неумело замаскировали её личными вещами. Даже любимый диван обернулся пошлой, неудобной койкой.

Зинаида глядела на больного, вспоминала разговор дочерей, когда обсуждали количество денег на лекарства, на тренажёры, на сиделку, хотя вот от последней отказались. «Как же, зачем тогда мы клятву эту давали друг другу? Вот, было здоровье, а теперь — болезнь! Изволь!»

Зинаиде казалось, что без труда она после завода справится со всем, что воли хватит и сил, но иначе повернулось, слабину дала, сперва незаметно, где-то, в чём-то, в пустяке каком, а потом поймала себя на дурном. Недели тогда лишь начинали тянуться. На одной из них Зинаида в сердцах сказала мужу, который за ужином неловко подцеплял вилкой макаронины:

— Хватит свинячить, я устала уже пятна оттирать, не видишь, что ли?!

Иван Александрович посмотрел на неё долго, промолчал. Вроде забылось. Другой раз она в ванной кинула со злости тряпку, та по стене сползла улиткой грязной, а Зинаида на свои руки посмотрела, вздохнула, что кожа вся дурная, выросли мозоли, какие-то полопались, безобразными кружками розовеют, и прошипела:

— Зараза! Да чтоб ты поскорее…

Остановилась, зажмурилась, последнее слово проглотила, а ведь ещё лишь миг — и всё, простить себя бы не смогла.

Откуда только взялось, ведь любимый человек, думала она, глядя в зеркало, но ответ не приходил. Зато легко так задышала, отпустило что-то.

Старшая дочь проходила тот же путь иначе. Сначала страх, конечно, ведь с отцом такое, вон лежит колодой, мать носится вокруг, а выздоровление если будет, то мы и сами до него не доживём — настолько далеко.

Жизнь навернулась и сломалась — вот главное. В мгновение Лена, старшая, превратилась из женщины понятной в кого-то, кому, по-хорошему, надо бы сочувствовать, с ней осторожней говори теперь, ведь ты слышала, у неё отец — «лежачий».

Квартира, которую она с родителями делила, в палату превратилась: туда не приглашают в гости, там не посидишь, за вином не потрёшь о мужиках, не посмотришь даже фильм, потому как часто слышится из-за стены голос больного, который просит очередную папиросу. 

Лене хватало лишь почуять «Беломорканал», чтобы взбелениться. Хорошо, что Петечка, сынуля дорогой, в ту пору пропадал с друзьями на прогулках, такой её не видел. Довольно было того раза, когда разбила ему плеер, который через провод от розетки слушал, зацепила, рванулась слишком быстро в комнату родителей, чтобы взорваться.

«Беломор» отравлял всё. Иван Александрович, «парализованный валет», как его однажды соседка Вера назвала, выходил сперва на улицу, сидел возле подъезда, курил там, но и тогда Лена проклинала дым, который несло в окна — жили на первом этаже.

Обленился Иван Александрович не сразу, постепенно списывал нежелание выходить на боли, которых не было. Скрепя сердце курить разрешили в туалете.

Лена ударила отца лишь раз, когда тот закурил, не вставая с дивана. Почувствовала запах, дома был Петечка, что её не остановило: вмиг рухнуло забрало, кровь вскипела, вылетела в комнату, наотмашь влепила больному по лицу. Сигарета вылетела, упала на ковёр, чёрную оставила отметину, но это не повлияло ни на что — и дальше отец в комнате курил.

Обои желтели, цветы увядали, в комнате стариков, в какой час через неё ни пройди, перекатывалась пушистая дымка. Когда только началось, Лена слышала, что кашляет мать, но теперь она и здесь, заодно, вместе с мужем, и порхать перестала. Так появилась трещина, ширилась, отделяя мать с отцом от дочери старшей.

Младшая же у родителей редко появлялась: у неё жизнь сперва споткнулась тоже, но быстро нашла новую тропу, и побежала — внутри крепло желание создать новые отношения взамен рухнувшего недавно брака.

Была эта младшая дочь, Вика, шебутной, яркой, мелькала по работам разным, мужчинам и делам, но никто её не осуждал, напротив, сестра завидовала втайне, сперва из-за смелости отдельно от родителей жить, потом из-за того, что не оставила себя на обочине с ребёнком, ловила попутку, а завершалось всё отцом — сталкивалась с ним, даст Бог, в неделю раз, а потому могла и о любви поговорить.

Любовь её толкала на слова, которые она швыряла пачками в матерь и сестру. Вика сплетала буквы умело, оттого ранило сказанное сильно. Почему не гоните его ходить, почему не подсовываете ролик для ноги, почему не купили эспандер, почему то, другое, в районе третьего «почему» Лена уходила к себе в комнату.

Справедливости ради, что она, что мать правда забывали эспандер купить, а ролик в последний раз куда-то затерялся. Но Лена не могла смириться с тоном, с которым насыпали обвинений.

Когда обязательная часть укоров и уколов завершалась, Вика залетала к Лене, рассказывала о том, что на работе Светка её познакомила с таким отпадным парнем, его звали Коля, вообще он не последний человек там, и что на этот раз получится, не как с тем, который приносил подарки её сыну, а оказалось потом, что не покупал, а отнимал у своего ребёнка, того, что от первого брака. Потом вихрем улетала по делам, бросив напоследок «пока», да несколько купюр в их общий «котёл» по уходу за отцом.

Так бы повторялся цикл, но вмешалось тёмное пятно на левой голени Ивана Александровича. Без объявления войны, болей, чего-то иного, оно просто появилось.

— Ваня, двигайся больше, я тебя прошу, ты же видишь, что с ногой всё плохо, Ваня, — шептала Зинаида.

— Да помажь ты мазью, которую врач выписал, и всё. Пройдёт!

Как охотно заржавел он, с какой радостью бессилием укрылся, впитал поблажки от жены, склонил её на свою сторону, выставляя парализованные конечности тяжким, неподъёмным крестом.

Мазь волшебная как началась, так и закончилась, двигаться больше Иван Александрович не собрался, а лежать меньше — не научился. Случилась гангрена.

Лена наблюдала, как скорая отца в больницу увозила, ходила по пустой квартире, морщилась от запахов, но те лишь немного ещё побыли, да тоже убрались.

Тогда-то почудилась в ногах ей слабость, нос заложило, а в глазах щипало, но прогнала этот морок без усилий, удивилась, потому что не осталось и следа. Открыла окна, подмела, помыла, всё вычистила с остервенением, со злостью, снова взорвалась, но по-другому, пришло облегчение после, а не тяжесть.

Квартира сияла, Лена будто в прошлое вернулась, когда о чистоте помнили все, а не только она. Солнце вновь сквозь занавески хитрыми лучами играло с хрусталём за стеклянными дверями шкафа, а не пробивало едва-едва огнями маяка через пелену дыма сигаретного и пыли.

Так две недели радовалась уборкам, а мебель, цветы, полы, стены, казалось, помолодели, обновились. Но лишь шаг через порог больницы, где лежал отец, — и всё долой, будто вычерпывали счастье, в колодец бездонный выливали.

После операции, когда она первый раз явилась навестить, то не сразу и признала: побледнел отец, тонкий, невидимый, особенно причёска его Лену поразила — врастрёп, хотя обычно волосы лежали аккуратно на прямой пробор. Отец неопрятность презирал. «Верно, это кто-то другой», — вспыхнула мысль у неё тогда.

Когда приходила к нему после, немного пообвыкнув, то следила за лицом; отец шептал, глаза линии короткие чертили, ни на чём не задерживались долго; она механически кивала, а сама в кармане брюк ключи сжимала крепко от квартиры, словно прятала, чтобы не увидел, не отнял, не вернулся.

«Прекрати, нельзя же так», — тихо говорила себе позже, возвращаясь домой. Пришла, села на кровати, зарыдала, смех полез, полился, испугалась, еле успокоилась, но не поняла, как ни старалась, почему так больно.

Тянулись две недели, пузырь ожидания надувался соразмерно, дома повисла атмосфера, что вот-вот разразится, вспыхнет и взорвётся.

Отца из больницы привезли безвольного, прозрачного, положили на диван. Лена просидела у себя весь день, боялась выйти, потому что тишина и этот безногий человек на диване — сочетание неосмысляемое. Когда мать включила под вечер телевизор, то новая комбинация устрашила лишь сильней. Клубочком этих ощущений раскручивалась новая, безногая жизнь.

Вика примчалась следующим утром, крутилась, вертелась, как обычно, но Лена и Зинаида заметили, как отец под её потоком слов немного оживился, криво улыбался, слушая рассказы о каких-то глупостях.

— Да ты не переживай, пап! — щебетала она, хлопая отца по плечу. — Люди и без ног, и без рук прожить могут, будешь на костылях прыгать, привыкнешь!

Иван Александрович смотрел на неё, такую молодую, дурную, с удивлением подмечал, что совсем она не изменилась, такая же в детстве была точно, болтала, все уши в лапше после неё.

Он поглядел на своё тело, такое неудобное, будто одежда не по размеру, пошевелился, устроиться пытаясь удобнее, рука левая неловко соскользнула с живота, утекла под бок, а вернуть её обратно сил не было настолько, что Иван Александрович заплакал.

Девочки тут же утешать его, укладывать, особенно старалась Вика, а Зина с Леной всё молчали больше, отрешённые, но он тень на их лицах ухватил, у обеих одинаковую, неясного какого-то чувства.

Иван Александрович посмотрел в окно напротив, за которым цвело, парило лето, июль, как в прошлом году, когда впервые не смог он встать с дивана. Жизнь вся там была, здесь же, в квартире, увядала, пахла старым телом, памперсами и папиросами, кричала, рыдала, и вроде бы всё это похоже на жизнь тоже, но не нужно обманываться — так выглядит смерть с лучшей из своих сторон.

Ночью не спалось, ворочался, проваливался в дрёму вязкую, пугался, очнувшись, ему казалось, не чувствует левую ногу, полз рукой по ней, а там обрыв, тогда жмурился, зубы сжимал, не завыть бы, потому что нога, любимая, ну почему же не выдержала ты.

Слёзы всё равно текли, проклятые, он шмыгал, глубоко вздыхал, выдыхал прерывисто, в темноту смотрел, где на своём небольшом диванчике спала Зина, нелепые мысли лезли, что в её жизни мужа теперь вроде меньше, а хлопот прибавилось. Хмыкнул горько, курить хотелось страшно, так, что дрожал всем телом.

Небо за окном сперва тёмное-тёмное, потом начало сереть, вот уже проснулись птицы, машины зашумели, хлопнула подъездная дверь, кто-то зашаркал на работу. Иван Александрович чувствовал, что жизни совсем-совсем мало в нём осталось, это было похоже на подступающую жажду, странную сухость во всём теле, поэтому все звуки и цвета впитать старался, продлить оставшегося себя здесь ненадолго. «Напрасно», — шепнул голос в голове.

Подумал о внуках: редко виделись, хотя один из них, Петя, жил за стенкой, но жаловаться нечего, мальчишка растёт, ему сейчас не до семейных дел, вон дома не появляется почти, небось за девочками бегает. А Ваня, младший, не приходит с тех пор, как началось. Вика говорит, он учится, занимается, секции какие-то, но плохо в это верилось, поэтому Иван Александрович решил, что мальчика берегут от дурных новостей, для него дедушка отправился в командировку, а после, видимо, останется в командировке этой навсегда.

Как же хочется нырнуть в воспоминания, в далёкие дни, когда он так же летом или осенью любимой возвращался с работы, покупал двум шалопаям, которые доводили Зину своими хулиганствами, какие-нибудь игрушки или сладости и только ключ в замок вставлял, а уже слышен был топот сильных ножек молодых, у дверей встречали, потом играли, не разлей вода, благодарили.

Иван Александрович закрыл глаза, вздохнул — туда не нужно возвращаться, ну сделай над собой хоть небольшое усилие, будь хотя бы здесь мужчиной, закрой окошко, не заглядывай, счастье было, оно поддерживает где-то за плечом, но доставать, разглядывать его не нужно. Так уж и быть, он согласился, приготовился.

Лена вздрогнула, лежала в сонном замешательстве, пока её трясли за плечи. То была мама, на чудище походила в полумраке: пятна-провалы вместо глаз, а волосы длинные, большая её гордость, спутались, торчали.

— Скорая нужна.

Мысли в голове у Лены танцевали вальс, но дальше их пары разбивались, причудливо дробились. «Ты только до сути не скребись, — себе она шептала, одеваясь, — цепляйся за техническое, спокойствие, холод, цифры там какие, плюс, минус, разделить».

Посмотрела на часы — там шесть едва-едва, «спать бы ещё, спать», встала, нетвёрдо первые два шага, к родителям в комнату вошла.

Отец лежал неровно, дугой влево изогнулся, голова свисала с дивана, глаза раскрыты широко, увидел Лену, воткнулся взглядом, веки дрогнули, рот был открыт, оттуда хрипы, а грудь едва-едва вздымалась.

— Уже скоро.

Лена кивнула словам матери, а сама думала, пока шла поднимать и собирать Петечку к сестре, что «как коротко и точно, до чего язык великий, всего два слова, а сколько уместилось, мимо долгих разговоров, напрямик».

Вызвала такси, отправила сына, вернулась к дивану отца, а тот как раз шептал так тихо-тихо: «Зина, Зина».

«Как игрушечная кукушка, что сама себе отмеряет, но только что: минуты, часы?» — непрошенный образ. Да прекрати ты, оборвала себя, обняла мать, постояли.

— Скорая?

— Едет.

Вика звонила в дверь через двадцать минут, влетела, цапнула за руку отца, захрипела:

— Папа! Даже не думай, не смей, я запрещаю!

Тот не в себе, глаза остановились, не моргали, а слёз не было; это не укладывалось, что не слезились глаза!

— Ваня? Ванечка! — Зинаида бросилась к нему, а он уже пустой, трясла, всё болталось некрасиво, как резиновое, но остановиться не могла.

Зинаида хлопала по щекам Ивана Александровича, за рукава рубашки дёргала, вглядывалась в застывшее лицо, напряжённая, боялась упустить надежды огонёк. Кто-то завыл, отвлекал, она оглянулась на дочерей, там Лена обнимала Вику, как в детстве, младшая голову ей на плечо, но у обеих лица серые, застывшие, а значит, это в ней проснулся волк. Она зажала рот, свободной рукой стучала мужа по груди, но тот заснул крепко по привычке, не добудишься, можно попробовать и позже, а пока пускай…

Снова развернулась к дочерям, Вика одна уже стояла, смотрела на отца, сжалась, маленькая, совсем девчонка, Зинаида обняла её, а тепла-то нет, как будто манекен в руках. Пока объятия длились, слышала, как с кухни хрипло старшая звучала, говорила с Петечкой.

Зинаида отпустила дочь, в кресло села — пускай всё подождёт, нужно отдохнуть, глаза закрыла. Мельтешили мысли, но удержать хотя бы одну не получалось — торопились, как пассажиры на вокзале, Зинаида ещё за ними чуть понаблюдала, надолго не хватило, провалилась в сон.

Лена разговор закончила, вернулась в комнату родителей, а там мертвец, сестра столбом и мать разбитая на кресле. Спросить хотелось: «Да вы обнаглели?» — но её мысль удержала, что лучше бы молчать, а то ещё ответят, даже отец, тот не любил, когда возмущались при нём. Она заглянула в телефон, нашла там номер скорой, нажала вызов, закапали гудки.

Приехали, увезли отца, причём когда зашли врач с санитаром, то словно пробежала рябь, Лена с матерью, сестрой забегали, деловые, хлопотали, как будто не было паралича. Перекидывались фразами, друг другу отвечали что-то, но не были слова важны, всё только действия.

Она себя поймала на том, что такое и прежде случалось, когда у подруги её Кати несчастье родилось — супруг скончался. Тогда они ходили по разным кабинетам, вместе отбивались от крыс из ритуальных контор, выспрашивали какие-то номера, словом, в движении были, поражались вместе хамству, блаженному бессердечию людей, смеялись и шутили. Сейчас так же, но уже семьёй, узнавали об участке на кладбище, звонили в разные учреждения.

Домой вернулись, договорившись с этими и с теми, осталось дать финальное «добро». Пока дочери подсчитывали деньги в комнате у Лены, Зинаида подошла к дивану мужа, на полку посмотрела, взяла их фото, то, где на отдыхе в Крыму, вгляделась в лица молодые и, как впервые, заметила, что счастлив муж, глаза сияют, решила — кладбища не будет.

Дочери согласились, отца кремировали, поместили прах в урну синюю, чуть больше полуторалитровой банки, сразу распланировали поездку.

Остались у Ивана Александровича друзья, их дороги резко разошлись, пока болел, но теперь семья всех разглядела — в этих крепышах, лошадках заводских, мешалась слабость с желанием отдать долг чести.

Среди них один, Василий, активный больше прочих, со связями, брат чей-то или дядя, помог не только деньгами, но позвонил куда-то пару раз. Приехал через пару дней к Путёвкиным мужчина, бумажку Зинаиде в руку положил — добро даём, печать, а ниже закорючкой роспись, прошептал, что это вам от Василия Сергеевича, так пропустят, вы не сомневайтесь.

Сомневались, ну а как же, когда такие махинации, но нет, троих всех с урной пропустили. Бумажку прозвали меж собой «Путёвкиных путёвка», та каменные лица раскалывала на улыбки, а закостенелые руки служащих без скрипа поднимались открыть перед семейством двери.

Вот берег с фотографии, ничуть не изменился, здесь так же — Зинаида помнила — прогуливался ветер, ковыль волнами шёл, кричали птицы, стеснялось краснотой девичьей небо, но лучший из художников бросил себе вызов: ниже и до горизонта лежало одно море, палитра — в ней сплавились лазурь, сталь и трава.

Женщины стояли, каждая в памяти зависла, кто глубже, кто — не очень, но объединял всех он, отец и муж. Словно месяцев болезни не было, здесь, на берегу, хорошее оживало, сладкая истома приливала, от которой сердца удары пропускали, щекотали слёзы щёки холодком.

Лена держала лопату, по земле легонько «тук-тук-тук» — тело нашло ритм, пульс; Зинаида поглаживала фото — плотная шершавая бумага — почти бесшумно, но ведь тоже нота, а Вика спасти пыталась дыхание из капкана, на вдохе получалось «у-ух», болезненное, хриплое. Впервые семейная мелодия звучала, но в ней каждая своё место заняла как будто по предначертанию или тайному закону.