Рассказы

За пределами «можно»

Наше с Витькой детство запомнилось множеством школ: физико-математическая, языковая, рисования, музыкальная и, наконец, спортивная — художественной гимнастики для меня и акробатики для Витьки. Важной Витька считал только акробатику. В конце концов, благодаря ей он заслужил уважение старших мальчишек: выполнял сальто и садился на шпагат, «как Ван Дам», отталкиваясь от скамейки, ловко кувыркался в воздухе.  Его огромная «рэперская» футболка, в ворот которой легко могло поместиться две его пятнистые шеи, надувалась парусом. 

Мамы друзей звали Витьку «маячком». По его морковного цвета макушке можно было отыскать всю дворовую банду — за гаражами, на заброшенной стройке, намывающими «жигули» на разрезе. Когда мальчик выглядит так, будто на него просыпалось ведро молотой куркумы, сложно остаться незамеченным. На его тощем туловище не было ни одного сантиметра, не покрытого веснушками. 

Я добывала себе свободу отметками в дневнике, начищенными кастрюлями и глаженными простынями. Витька брал её вероломно. Плевать, что она коротка и закончится взбучкой. Он хватал её, как шкодливый щенок хватает со стола пирожок и удирает под возмущённые хозяйские крики.

Хорошо помню день, когда вернулась с сольфеджио и услышала, как Витька возится в ванной. Слишком громко даже для него. Звонко стучит о чугун душ, вода с напором льётся из крана, Витька за дверью шуршит, суетится.

— Танька, это ты?

— Я!

— Слушай, чем ты эту штуку смываешь, которой прыщи замазываешь?

— Тональник? Тебе зачем?

Открыв дверь, я увидела красного, как помидор, Витьку. С выбритыми висками и затылком. Как раз в тех местах, где кепка не покрывает волос. Вниз по шее стекали бело-бежевые струйки. Руки, кончики ушей вымазаны то ли белёсым кремом, то ли гримом.

— Что с тобой?!

— Танька, у меня всё лицо горит.

— Ты чем вымазался?

— Мы с пацанами в кино ходили… Там «Миссия невыполнима 2».

— А вымазался зачем?

— Чтоб меня тётя Ира не узнала. Она же там работает, по-любому маме сдаст. Волосы я кепкой закрыл, а веснушки пришлось закрашивать.

— Чем закрашивал-то? У тебя аллергия! Глянь, моська вся горит.

— И уши с руками… Белой гуашью.

Я наклонила Витькину голову над раковиной.

— Слушай, гуашь бы легко отмылась. Ты с чем её смешал, балда?

— Ну с этим, как ты его назвала?

— Тональник? Ты прямо стратег. Главное, вымазаться, чтоб тебя не узнали, ты додумался, а то, что мама своего тональника хватится…

Живот неприятно скрутило, будто в предчувствии чего-то нехорошего. Я кинулась в комнату. Из тайника достала тушь, палетку Ruby Rose и сплющенный, скрученный в улитку тюбик «Балета».

Прихватив скакалку, я кинулась обратно в ванную.

— Открывай, засранец пятнистый! Ты знаешь, сколько я обедов голодная в школе проходила, чтобы его купить?! Маму можешь не бояться: ты до её прихода не доживёшь!

— Тань, ну что толку, что ты меня отлупишь? — тянул из-за двери Витька. — Всё равно маме рассказать не сможешь. Лучше помоги отмыться, чтоб она про косметику не узнала. Тоже ведь спросит, чем мазался.

Пришлось выдохнуть.

— Открывай.

Густо намылив руки, я водила по Витькиному лицу ладонью, нарочно стараясь попасть в глаза. Он кряхтел, сильно жмурился, но терпел.

Мы уничтожили следы маскировки, отмыли ванную, намазали Витьку детским кремом. Тётя Ира полтергейста на рабочей территории не приметила. Витькины друзья хрюкали и кукарекали на совесть, пока он пробирался в кинозал. Маме он наврал, что съел на спор пять пачек «Юпи». Употребление сомнительной химии в нашей семье наказывалось не так строго, как несогласованный просмотр боевиков или использование косметики.

Я разрезала истерзанный Витькой тюбик, в надежде соскрести хоть что-то с серебристой изнанки и тоскливо прикидывая, сколько ещё больших перемен мне придётся слоняться по коридорам, пока другие наслаждаются сосиской в тесте.

Через две недели я нашла в тайнике новенький тюбик тонального крема и записку: «Танька прасти». 

— Ты где его добыл?

— Мы с пацанами машины за гаражами мыли. Продавщица сказала, что этот хороший. Ты только не переживай, мама не узнает, я не в нашем магазине покупал. Мы на великах до «Океана» гоняли.

Я не удержалась и поцеловала его в вихор на макушке.

Витькина шкодливая душа была такая же рыжая, апельсиновая, как он сам.

Наше детство запомнилось множеством школ, тайниками с косметикой и этой самой макушкой, вечно мелькающей где-то далеко за пределами «можно». 

 

 

Девятнадцатое июля

 

1. Базарный день. 

 

Хороший сегодня день. Базарный. Пятнадцать лет Лара торгует цветами и первый раз такое — чтобы в июле за день недельную кассу сделать.

«Кредит в “Каспи” закрою, — думала Лара, приписывая фломастером два нуля к девятке. — Кате кроссовки куплю, уже месяц ноет».

Лара довольно глянула в окно — проверить, не едут ли ещё машины. Вместо этого увидела Тому, успевающую одновременно послать ко всем чертям Ваську-дворника за похабный комплимент её подпрыгивающей на бегу груди и знаком показывать Ларе, мол, «я к тебе».

— Лар, ты ценник на цветы меняешь?

Лара прикрыла ладонью цифры на картонке:

— Конечно! Раз такая торговля попёрла!

— Ларка, я сама в шоке. Вчера мертвяк мертвяком был, прости, Господи, — хохотнула Тома, — а сегодня до одиннадцати почти двести штук продала. Ты почём ставишь?

— По девятьсот пятьдесят.

— Я тоже так поставлю.

Тома, вытирая пот с висков, направилась к двери:

— Слушай, Лар, прям, как в песне: миллион алых роз. Хотела б так? 

— Сплюнь, дура, — махнула рукой Лара.

— И то правда. Побежала я, Лар, пока торговля прёт. Ты точно по девятьсот пятьдесят ставишь?

— Да точно-точно!

Тома побежала к себе в ларёк, увлекая за собой вышедшего из машины парня: «Молодой человек, пойдёмте со мной. У меня розочки по девятьсот тенге всего».

«Зараза», — проводила её взглядом Лара. Наспех переписала цифры на картонке и вышла на улицу зазывать покупателей.

— Девчонки, заходите ко мне, у меня все цветочки свежие! По восемьсот пятьдесят!

«Хороший сегодня день, — думала Лара, перевязывая лентой стебли, — товарный. С Катькой вечером пиццу закажем».

К обеду переполох на цветочном базаре утих, и жизнь пошла своим чередом.

И всё же этот июльский, раскалённый солнцем день остался в памяти карагандинских цветочниц волшебным днём, чудным днём.

Кто-то из них сытнее пообедал, кто-то великодушно махнул рукой на принесённую в дневнике двойку, а кто-то был чуть не задушен в объятьях в благодарность за новые кроссовки.

В этот день золочённые китайские жабы были вдоволь накормлены монетками, а «денежные» деревья щедро политы.

 

2. Дом для души.

 

Ольге хотелось успеть до… Раньше это называлось «девятнадцатое июля». Теперь, когда время отменилось, было вовсе не обязательно. И всё же по старой привычке хотелось успеть до чего-нибудь.

Дел было много: выбрать место, соорудить жилище. Ольге новые хлопоты пришлись по душе. К тому же это не кажется слишком сложным. Ведь всё творится силой мысли или движением руки — кому как удобно. Тем более уж она-то, Ольга, точно знает, как должен выглядеть дом мечты.

Перебирая пальцами воздух, словно играя на струнах, она возводила стены, колонны, оконные витражи, высаживала клумбы и вымащивала полированными камешками дорожки. Она собрала воедино накопленные за всю жизнь мечты, фантазии, впечатления. Разве могло получиться плохо?

И всё же… Если бы она всё ещё могла плакать, она бы обязательно заплакала от досады. Насколько нелепо всё получилось: замкоподобный дом с винтовыми лестницами и окнами в пол; на заднем дворе — миниатюра Прованса, с вечно-фиолетовым небом; спереди ровно двадцать пять шагов до океана — столько, сколько Ольге лет, — как полагается, с пенящимися волнами-барашками и перламутровыми раковинами на берегу. Всё выглядело зарисовкой. Колонны с капителями вблизи оказывались столбами с условными загогулинами сверху. Книги в теснённых переплётах, которые Ольга разместила на полках от пола до потолка, слепили пустыми страницами. Полными были только те, которые она прочла на самом деле. 

Плавным движением руки Ольга смела сооружение и присела на траву. Можно, конечно, ещё разок облететь земной шар для вдохновения. Но, пожалуй, в этом мало толку. Даже обидно: получив возможность вмиг оказаться где угодно, её маршрут всё равно выстраивался по мотивам странички модного тревел-блогера.

Не всё так просто. Ольга думала: стоит здесь оказаться, как мудрость снисходит на тебя божественным, искристым лучом, и открываются все знания со дня сотворения мира. Увы. Выходит, сюда приходишь лишь с тем, что успел набрать там. А дальше — в распоряжении вся вечность. Пожалуйста, учись, познавай, открывай и потихоньку строй.

 «Скорей бы уже, как они», — подумала Ольга, глядя на соседей.

Иоанн Креститель, Абай, Сократ и Мандельштам подолгу сидели друг напротив друга, молчали, иногда одобрительно, с улыбкой, кивая, как будто соглашаясь мыслям друг друга. Удивительно, что Ольга узнавала их, но не могла различить, кто есть кто. Словно они одновременно были и Абаем, и Сократом, и Иоанном, и даже её бабушкой с дедушкой.

Наверное, бесконечность и отводится для того, чтобы однажды стать одновременно всем. Тогда ты всё и ничего, везде и нигде. Ты и Абай, и Мандельштам, и собственный родитель, и ребёнок. Ты — прошлое, будущее и настоящее.   

С таким до «девятнадцатого» не управишься. Но, пожалуй, можно с него начать. Ведь именно там она остановилась.

 

3. Невеста

 

Говорят, в момент, когда человек переживает страшное горе, он начинает думать о чём-нибудь совершенно постороннем. Так мозг защищается от того, чтобы не сойти с ума.

Я вспоминала Ольгино платье с подсолнухами: «Лиз, я такое платье купила! Хочешь примерить?»

Её застиранная с белым зайцем футболка, брошенная после сна на спинку стула, тушь для ресниц, помада наивно ждут её возращения домой. В её комнате время застыло. Там всё ещё утро пятнадцатого. В нём Ольга носится по дому с кружкой малинового чая, выгоняет меня из душа: «Лизка, хватит плескаться, я на работу опаздываю!», ищет брошенную где-то расчёску.

Движимые скорее языческими инстинктами, чем христианской верой, мы вырядили Ольгу в свадебное платье. Этот же порыв заставил нас купить самое дорогое из всех, что были в свадебном салоне, не подумав о том, как метры кружева и капрона уместятся в обитой красным бархатом коробке. Нам зачем-то хотелось, чтобы всё было самое лучшее. Как будто даже становилось легче.

Оказалось, что не только нам. Бесчисленное количество людей, которых я не видела долгие годы и которых даже не помнила, — бывшие одногруппники, коллеги, старинные друзья — вспомнили, как сильно Ольга любила розы. Так же, как мы, они утешались большими букетами.

Я не могла оторвать взгляд от красных гор, погребающих мою сестру на два часа раньше положенного. Они ложились ей на грудь, на ноги. Цеплялись шипами за гипюр, падали на пол. Я злилась на себя за то, что думаю о цветах в час, когда должна страдать и прощаться с Ольгой. Но не в силах была отделаться от мысли, как тяжело ей держать эту гору.

Зачем так много этих дурацких цветов? Зачем фата? Зачем фотография, где она смеётся и сзади море?

«Со Святыми упокой…» — затянул священник и принялся размахивать кадилом.

Его прервал вой. Горловое, со всей дури то ли рыдание, то ли крик. «Господи, зачем так голосить?» — подумала я, оглядываясь по сторонам.

Ко мне подскочили, схватили под руки и вывели.