Астероид

Рассказ

И я, в общем, знаю, что это неправильно — начинать предложение с предлога «и», но как по-другому продолжить давно начатый диалог? Как по-другому дать понять окружающим, что вы уверены в них настолько, что нет необходимости объяснять общепринятые вещи.

Огромный астероид появился внезапно и врезался в Землю в южной части Евразии. Ударной волной нас всех выкинуло в открытый космос, и теперь мы бесцельно болтались там. Сперва показалось, что я там совершенно один, но вскоре начал замечать вокруг других, таких же выкинутых, равномерно разбросанных в кромешной тьме. Какой-то мужик тревожно пялился в смартфон, красивая девушка продолжала безмятежно спать в тёплой кроватке, продавщица из магазина на углу нервно курила одну за одной.

Старик из дома напротив каким-то образом умудрился прихватить с собой своего такого же дряхлого пса. Скорее всего, в момент импакта они гуляли вместе. Я приветственно помахал им рукой, старик подслеповато прищурился, но всё-таки узнал меня и обрадовался.

— Молодой человек! Вы же из дома тринадцать? Нет, вы скажите, какого чёрта происходит?! — он скорее возмущался, чем реально интересовался текущей ситуацией.

Я беспомощно развёл руками и приготовился к долгому монологу, но тут его вовремя утащило инерцией дальше, куда-то в сторону Бетельгейзе. Внизу — родная планета, пылая, с грохотом разваливалась на куски. Единственной вещью, которую мне удалось захватить с собой, был абсолютно ненужный в космосе бумажник. Казалось бы.

 

Продавщица заприметила меня и встрепенулась.

— Э, сосед, когда долг занесёшь? Кассу надо закрывать.

— Ой, я забыл совсем, извините, — я отсчитал нужную сумму и метко скинул в направлении продавщицы. Она показала большой палец и полностью потеряла ко мне интерес.

У меня всегда была привычка записывать долг в смартфон, чтобы не забыть. Было какое-то удовольствие в том, чтобы после, по возврату денег, открыть это приложение и поставить галочку напротив долга. Галочка с довольным шуршанием сворачивалась, и завершённое дело растворялось где-то в цифровой шамбале. Вообще списками с галочками пользуются либо старики с деменцией, либо такие задроты, как я, которым нравится иллюзия полного контроля.

Смартфон остался дома, поэтому закрыть галочку не представлялось возможным. Теперь она висела в своём облачном чистилище, навеки неприкаянная, одновременно активная и в то же время зачёркнутая. Взгляд её был полон отчаяния и укора.

Я повертел в руках тяжёлый бумажник, но решил всё-таки оставить. Он был последним оплотом порядка в творящемся вокруг хаосе. А хаос — это всегда хорошая возможность привести дела в порядок.

 

Заяц уже издалека начала кричать мне что-то восторженное. Реального её имени я не помнил, но запомнилось ласковое прозвище — заяц.

— Я грю, ты всегда был тормозом, Аза! Привет! — её притянуло на мою орбиту, и она начала активное вращение, наращивая импульс. — Ты не представляешь, сколько секса ты упустил, сукин ты сын! Кажется, я тебя любила.

— Я предпочитаю это называть эмоциональным интеллектом, стремящимся к нулю, но да, возможно, тупил. Могла б намекнуть.

— Да я тебя, вообще-то, за жопу хватала, мудак ты такой! — Судя по всему она хотела приблизиться ко мне вплотную и повторить успех, но я увернулся.

— Вот оно чо. Никогда не умел читать этот ваш язык тела.

— Ха, мне всегда нравилось твоё чувство юмора. Наверно, над самыми лучшими шутками не обязательно смеяться — достаточно ощущения той внезапной гармонии, возникающей при словах, сказанных в нужное время и в нужном месте. Как будто нащупала g-spot у Вселенной.

— Я как настоящий тормоз придумывал эти шутки с изрядным опозданием. Ну хоть эта сейчас пригодилась.

— Ну я рада, что хоть тут я была полезна, — она с заметным сарказмом сделала последнюю попытку ухватиться за мой g-spot, но тут набрала критическую кинетическую массу и сорвалась с орбиты прямо в чёрный вакуум, кажется, матерясь.

 

— Нужно же проговаривать вещи, — моя бывшая жена бесшумно нарисовалась рядом, выплыв из тени Луны.

— О господи, — я закатил глаза, — кто ж спорит. Но трудно же «взывать к логике и здравому смыслу и неожиданно обнаруживать, что тебе противен сам звук моего голоса».

— Я такого не говорила.

— Это Довлатов сказал… Слушай, я всё понимаю, я был не самым лучшим мужем. Но в своё оправдание имею сказать, что я тебя предупреждал. Видела же, на что идёшь.

— Ну я же думала, что ты изменишься.

— Менять взрослого мужика под своё ТЗ затея изначально гиблая, нет?

— Ну да. Но настоящий мужчина может измениться, если…

— Да слышал я всё про этого голема. Этот ваш «настоящий мужчина», судя по описанию, — редкое уёбище. Кстати, заметь, мужики никого не стараются поменять. Мы, можно сказать, идеальные создания Божьи.

— Блин, начинается. Ты постригся штоли?

— Не-а, у меня волосы сами так выпадают упорядоченно. Очень удобно.

— С тобой абсолютно невозможно разговаривать.

— Извини. За всё. Я вот иногда думаю — я ж тебя выбрал не из-за сисек или борща, а из-за вот этой твоей изрядной доли здорового похуизма. Что бы стало с менее крепким человеком?

— Да уж, повезло тебе. Ладно, удачи тебе. Я за детьми.

— Поцелуй их за меня, пожалуйста. Просто в какой-то момент мы стали разговаривать на совершенно разных языках, — прошептал я уже в пустоту. — И это — скалка на балконе спрятана! — крикнул я, дождавшись, когда бывшая отдалилась на безопасное расстояние.

— Какая скалка!? — потом пустота взорвалась ругательными верещаниями, впрочем, быстро растворившимися в вечном ничто. Я ехидно хмыкнул.

 

Про скалку. Последней каплей для меня стал пластиковый поддон. Супруга в какой-то момент взяла моду — выкидывать мои вещи. Обычно мелочь, типа деревянной подставки для ароматических палочек. Я всегда был далёк от восточных практик, но любил зажечь одну, например, во время уборки дома. Чистая вселенная с запахом сандала — что может быть лучше? Помню, как я взбесился, но больше не факту несанкционированного распоряжения моей вещью, а тупым непониманием моего возмущения. Призыв выкидывать своё собственное барахло, уже не помещавшееся на ста квадратных метрах, не был услышан.

Увы, она на этом не остановилась. Когда-то давно я озадачился проблемой протечки крана на кухне и решил её установкой дешёвого пластикового поддона. Вдобавок я собственноручно установил туда копеечный датчик протечки, который начинал противно верещать, если поддон начинал заполняться водой. Я называл это верхом инженерной мысли для бедных и искренне гордился своим детищем. Пока однажды не обнаружил его полного отсутствия.

— Я выкинула его.

— Почему?

— Он был грязный.

— Но ведь можно же было помыть.

— Ой, да отстань, чо из-за мелочей скандал устраиваешь.

— Ла-а-а-адно, — сказал я тогда, и все разошлись по своим углам.

Пока она через какое-то время не обнаружила пропажу своей любимой скалки.

— Я выкинул её.

— Почему?

— Она была грязной.

— Но ведь можно же было помыть.

— Ой, да отстань, чо из-за мелочей скандал устраиваешь.

Надо ли говорить, что никто никогда не открывал врата ада настолько широко. Это, наверно, один из основных недостатков техники отзеркаливания, особенно если человеку на самом деле просто противен звук твоего голоса. Я сам удивился тогда, что всё мое добро поместилось в один большой горный рюкзак. 80 литров делить на 15 лет = 5,3 литра за год. Нормально.

 

Тут мне на плечо опустилась чья-то гигантская лапа. Это оказался мой старый друг Олежка-каратист (мы звали его слонярой за добрый нрав и габариты). Какой-то там дан кекусинкая и боится маленьких собачек. Больших не боится, а маленькую увидит — обходит за километр. При этом у него становится такое жалкое лицо. Бывает же такое… Теперь он медленно проплывал мимо меня, такой же большой, с неизменной широкой улыбкой.

— А помнишь, ты со Светкой дрался? —  в постапокалиптическом космосе привыкаешь к неожиданным вопросам. Олег, не дожидаясь ответа, засмеялся и поплыл дальше, своим гравитационным полем собирая по пути мелкие спутники.

— Олег, подожди! Я тогда не ответил на твой вопрос, но сейчас, кажется, могу. Мне как-то самому пришлось ответить на него. Я отпустил любимого человека. Было трудно, отдирал по живому. Хотелось, дико хотелось приковать её к чугунной батарее, чтобы не убежала, носить её любимые вкусняшки и фильмы и орать ей прямо в лицо: «Je t`aime, дура, je t`aime!», как в кино. Но тоже отпустил. И, наверно, это был самый храбрый поступок во всей моей жизни — просто стоять и смотреть, как она уходит.

— Или глупый. Да и ладно. Всё, что не убивает нас...

— Вообще-то, этот лозунг убил больше людей, чем Гитлер, — скептически сморщился я. — Да и Гитлера тоже он убил.

Олег многозначительно подмигнул мне и умчался в сверкающие звёзды.

 

А ту драку я помнил, конечно. Я тогда занозился неверием друга в меня как в бойца, начал бить себя в грудь и требовать подтверждения квалификации. Общим пьяным решением было решено меня не калечить и поставить в спарринг Свету. Она на тот момент была девушкой Олежки и занималась в той же университетской секции.

По-настоящему мне стало страшно, когда с меня сняли очки и надели шлем. Размытое белобрысое пятно, бывшее до этого милой девушкой, надвигалось неожиданно агрессивно. Я сказал себе: «Азик, ты же мужчина…», сглотнул слюну и в отчаянии кинулся на пятно.

Вот тогда-то, собственно, я один-единственный раз в жизни и ударил женщину. А когда очнулся, Светка, склонившись надо моим бренным телом, извиняюще причитала. Тело локально болело. Олег стоял рядом и яростно ревновал.

И он был странным образом прав. Кто ж знал, что некоторым женщинам достаточно ушатать парня грамотным учимаваши, чтобы фул-контакт органичным образом перешёл к более близким отношениям. В маленьком городке прятаться от всех было сложно, но мы как-то справлялись. Слава богу, я очень быстро ей надоел, и она вовремя уехала учиться, попутно порвав с Олегом.

 

— Ну вот заставил ты её, женил, нарожали ребёночков, и чо дальше?

— Да все так живут, привыкнет. — Замызганный пластиковый стол практически треснул под тяжестью Олежкиной длани.

— Светка? Светка не привыкнет, ты же сам видишь, что ей наш городок как тюрьма. Да ей даже эта Москва мала будет.

— Но какой с меня прок, если я вот так отпускаю свою любимую? Разве не должен я бороться? Вот ты бы отпустил?

— Да пойми, тут твоего косяка нету, бороться не за что. Была бы это одна из этих марамоек, — я кивнул за соседний столик, где в пьяном угаре веселились тёлки, — на них это, может, и сработало бы. Но Светку отпусти, не стой на пути, мы для неё уже прошлое, — я разлил остатки водки.

— Да отпустил я её уже, — Олег помедлил и опёрся подбородком об ладонь, — представил, как через десять лет мы завтракаем, и я смотрю, как она ребёнка кашей кормит, а вижу лебедя с подрезанными крыльями. Но пожалеет же, что упустила меня!

— Конечно, пожалеет, бли-и-ин, дура! Вот за это и люблю тебя. На вид страшный, а внутри умнейший человек… Давно она уже это решила, видно же было. Да и её хрен развернёшь, если она решила, сам же знаешь. И я уеду, брат.

— В смысле «видно было»? Ты знал, что ли, что она уезжает?

— Ну догадывался.

— Аза, скажи мне честно: у тебя с ней чо-то было? Я злиться не буду, уже поздняки злиться, мне просто надо знать. Надо знать.

— Нет, — чересчур быстро ответил я, и кабацкие стены медленно начали сдвигаться вокруг меня. Если бы топор мог висеть в этом прокуренном воздухе, тут он был бы кстати.

— Ну ладно, пошли к марамойкам. Куда уезжаешь-то?

— В Алмату, куда ещё.

 

Генри Миллера я заметил издалека по клубам дыма. Он был в шляпе, с неизменной сигаретой в одном уголке рта и еле заметной ухмылкой в другом. Мы, шумно галдя, обнялись, я надел его шляпу, отобрал дымящуюся сигарету и жадно затянулся. Генри скептически покачал головой.

— Похож, похож. У тебя случайно сигарет не осталось? Мои кончатся скоро.

— Неа, остались там. — Внизу вместо Земли теперь был пульсирующий огненный шар. — Слушай, я чо ещё придумал про тебя. «По сути житейской, обычный паразит Миллер просто живёт свою жизнь, медленно, но неотвратимо продвигаясь к своей заветной щели. Но ему удалось кое-то важное, что мало кому удавалось вообще. Он не остановился перед лицом правды, как, например, Хемингуэй, а просто привычно начал пользовать её — трахать правду-матку, то, что у него получалось лучше всего.  Поэтому и получилось так автобиографично, поэтому порнография и лирика, объединившись, не оставили места пошлости». Как тебе?

— Ну ты и ебанутый, Аза. Оставь затянуться. Ладно, пошли, найдём бар какой-нибудь.

— Не могу, дела ещё остались.

— Кстати, решил проблему с водобоязнью? Я тебя вижу — сразу вспоминаю твои рассказы, как ты чуть не утоп в детстве.

— Да вроде. Там проблема была больше не в водобоязни, я и так к ней близко не подходил. А в остаточным эффекте — в снах, в которых я тонул снова и снова. Это когда во сне уходишь под воду и задерживаешь дыхание. Отчаянно, до самого конца, когда кажется, что сейчас лёгкие разорвёт от напряжения. В этот момент рывком просыпаешься со страшным вдохом, как в кино, и потом долго сидишь на кровати и не можешь отдышаться.

— А как вылечился?

— Просто — в бассейне сворачивался в позу эмбриона и дрейфовал, как в лоне матери. От фантомов избавился, но, если закинуть меня в открытый водоём, боюсь не сдюжу.

— Одно скажу: будешь бояться — так и будешь вечно барахтаться на поверхности. Как занырнёшь поглубже — тогда и бойся. Шляпу оставь себе.

Да мне и на поверхности хорошо. Я как комар, скользящий по дрожащему от утренней прохлады пруду. Слишком лёгкий, чтоб утонуть, я иду и создаю круги на воде.

 

Пару дней назад на пешеходном переходе я пропускал эту старушку и раздражался. Есть такие создания, скорость которых на переходе внезапно замедляется, причём после перехода они обычно возвращаются к бодрому галопу. Таких людей мне всегда было даже немножко жаль. Ведь этот пешеходный переход, по сути, — единственное место в их жизни, где им позволено хоть как-то почувствовать власть.

Теперь она так же нарочито медленно пролетала мимо меня на геостационарной орбите, злобно посверкивая на меня крысиными глазками. Я отвёл глаза и трусливо начал теребить пуговицы на рубашке, стараясь не делать резких движений.

Потеряв ко мне интерес, старушка ускорилась и направилась к спящей девушке, на ходу вынимая клюку.

Когда священник спросил Вольтера, лежащего на смертном одре, отрекается ли тот от дьявола, умирающий подумал и решил не давать ответ. «Мне кажется, сейчас не самое лучшее время наживать себе новых врагов», — сказал он и быстренько умер.

Бумажник попал старушке точно в затылок и взорвался купюрами и карточками. Это придало ей необходимое ускорение, и она, беспорядочно кувыркаясь и сыпля проклятьями, скрылась в направлении пояса астероидов.

— Старая ж ты… жопа!  — выдохнул я вслед, и мне полегчало.

Девушка так же безмятежно спала и, кажется, видела хороший сон.

 

Как-то в подростковом возрасте мы с родителями оказались в Сарайчике, возле Гурьева. Когда-то это была столица Золотой орды, центр огромной империи монголов. Потом город сравняли с землёй последующие завоеватели, и теперь на его месте располагался глухой саманный аул посреди бескрайней степи. Летом тут был ад, спасала только прохладная река. Урал, разливаясь, постепенно вымывал из грунта древние стены и человеческие кости. Приехали мы в гости к совершенно неожиданным людям в этих краях. Интеллигентная пожилая пара москвичей-геологов, отцовских коллег, почему-то решила проводить летние месяцы именно тут, объясняя это невероятной энергетикой места. Они жили в старом казачьем домике и вели нехитрое хозяйство. Помню то невероятное ощущение, когда увидел, как православная бабка молилась в одном доме вместе с казахскими татешками — каждые своим богам.

Баба Ира была непростой, могла лечить биотоками и видеть насквозь. Родители, научные атеисты, на всякий случай попросили её заодно посмотреть, что не так с моими глазами. На тот момент у меня были толстые очки — около -9 диоптрий, я был практически слеп, и меня можно было брать голыми руками. 

— И, если чувствуешь, что глаза устали, берёшь свои ладошки, — бабка не спеша показывала мне своё вуду, — трёшь сильно друг об друга, чтобы они разогрелись, и прикладываешь к глазам.

Через шесть лет я и в самом деле полностью снял очки и вернул стопроцентное зрение. Правда, это было после лазерной операции в Москве, и магом выступил злобный хирург-армянин, больно пихавший меня в голову, если я случайно двигал зрачком. Но той методой продолжаю пользоваться: она каким-то странным образом снимает напряжение и головную боль. Помню, как врачевал своих ленивых друзей-греков, также одуревших от бесчеловечности академического британского образования — там нужно было учиться.

— Подожди, дай посмотрю твою ауру. — Я покорно остановился и наблюдал, как бабка водит руками над моей головой. — Вижу прям много зелёного, принесёшь добро в этот мир. И ещё, — она мягко гладила меня по голове и плечам, будто стряхивая какие-то соринки, при этом крепко держа меня, — осторожнее с водой: не ладится у тебя с ней, вижу. Но когда придёт время — прыгай.

— Куда прыгать?

— Поймёшь потом. Иди, там дед судака нажарил с картошкой. Ещё увидимся, — она очень хитро посмотрела на меня.

 

Бабу Иру я узнал по изумрудному свечению вокруг её головы, похожему на ионизирующее излучение.

— Помните, как вы увидели, что я принесу добро в этот мир? Я сейчас просто воспитываю двоих детей, и мне кажется, что самый главный вопрос в воспитании ребёнка — говорить ли ему, что он изменит этот несовершенный мир или пусть всё-таки будет счастливым? Можно ли взваливать на человека эту непосильную ношу? Этот ребёнок ведь, в конце концов, просыпается одним важным утром, читает синтоистскую молитву о вечной жизни, завязывает повязку на лоб и чуть позднее этим днём направляет свой зиро прямо в американский крейсер. Но врезается в укреплённый борт корабля, и всё, что от него остаётся, — это смутно видимый силуэт самолета на броне. Как будто и не было.

— Ой, как у тебя всё сложно, дружок. Яиц тухлых больше не попадалось?

— Э-э??

— Мама твоя рассказала один случай с тобой. Она готовила что-то, а ты, десятилетний что ли, сидел рядом за столом, делал уроки. И вот она собирается добавить в тесто несколько яиц, а тут ты внезапно поднимаешь голову и рекомендуешь разбивать каждое яйцо отдельно. «Почему?» — спрашивает она. «А вдруг одно тухлое, тогда ты испортишь всё тесто», — говоришь ты. «Ой, ерунда! Никогда такого не было», — говорит мама и разбивает очередное яйцо в миску с тестом. И ей попадается испорченное яйцо. Ни до и никогда после этого она не видела тухлых яиц.

— Да, помню её лицо при этом. Тоже, кстати, ни разу не встречал после. Хотя пророка из меня не получилось, сразу скажу.

— Никто и не ожидал пророка. Но ты сделал то, что мог. А прислушались ли к тебе — это уже не твои проблемы. А касательно ноши — каждый сам решает, идти ему на Голгофу или ну его нафиг. Да и вообще, поменьше слушай сумасшедших бабок, нам только дай волю, — она звонко рассмеялась, и вместе со смехом затрясся зелёный нимб вокруг её головы. Потом она показала пальцем в сторону. Что-то огромное заслонило Солнце.

Это оказался Шланг.

— «Ты как бульдозер прёшь» — это вообще-то нихуя не комплимент был, — сходу огорчил он меня.

— Звучит как комплимент.

— Нихера. И никогда не забуду это твоё «и чо?».

— Не понял.

— Ну помнишь, я тебе написал, что Дашка сломала ногу. И ты ответил: «И чо?»

— И чо? — не сдержался я.

— Чёртов психопат, — прошипел Шланг.

— Это, вообще-то, было полное сочувствия и сострадания «и чо».

— Да што ты, блядь, гавариш!?

— Ну я же не виноват, что ты толстокожий, бесчувственный чурбан, неспособный считывать эмоции с монитора. То есть когда кто-то ломает ногу — это же по дефолту печально, разве нет? ...Прекрати душить меня, каюсь, не признаю условностей структурного языка. Это же всё интернет виноват: новая письменность, метамодерновые руны. Не видя и не слыша своего цифрового собеседника, нам приходится надстраивать его возможные предполагаемые эмоции, и это чревато разночтениями. Вариативность тут, сами понимаете, как при ковровой бомбардировке. Так что я тебя не виню, — я на всякий случай отстранился подальше от его длинных рук.

Но Шланг лишь с безнадёжной улыбкой покачал головой.

— Помнишь, когда вы с Мири разбежались, ты в какой-то момент закрылся от всех нас? Послал на хуй всех, кто каким-либо образом напоминал о ней. Всю нашу компашку.

Тут очень вовремя внизу оранжевым всплеском размером с Аризону полыхнула Йеллоустонская кальдера, и Шланг отвлёкся на пару важных секунд.

— Да неправда. Просто готовился к экзаменам.

— Мне-то не ври. Ты тогда просто наказывал весь мир, ну и нас заодно.

— Да всё навалилось, и да, я на самом деле хотел поменять обстановку. Куда ты смотришь вообще?

— Я тебе Мири привёл. Я вас познакомил тогда, и мне тоже надо закрывать гештальты. Смотри, не проеби.

А потом я увидел Мири. Мы остановились в десяти метрах друг от друга и начали медленно вращаться вокруг какого-то невидимого центра тяжести.

 

Она снилась мне все эти годы. В кампусе, в своей уединённой студенческой келье, с распухшим от написания диссертации мозгом, зачастую мне удавалось заснуть, только обнимая воображаемую её.

Неудивительно, что она, потревоженная, являлась ко мне. Сны эти были одновременно и благословением, и пыткой. Я просыпался счастливым, но день уже изначально был обречён. Я уже не мог нормально функционировать и зачастую прослушивал лекции в сомнамбулическом состоянии, видя перед собой только её. Слава богу, на следующее утро я просыпался и забывал.

Помню, как завершился один из этих снов. В моих руках оказался пирожок с чем-то невкусным, и я пошёл по дороге. Откусывал от него большие куски, но пирожок даже и не думал уменьшаться. Какой-то камешек попал мне в ботинок и здорово мешал мне. Чем дальше я шёл, тем больше мне надоедал этот пирожок, а камешек всё так же впивался в мою ногу при каждом шаге. И чем дальше я шёл, тем дальше удалялся от неё.

Этот блядский пирожок всё не кончался, а острый камешек в моей обуви не позволял мне идти дальше. Я встал на дороге и проснулся. Мозг всё-таки очень проницательный фрик с гениальными способностями к метафорам.

 

В тот день мы отдыхали на море. Я начал отмечать днюху друга ещё на пути туда, был жизнерадостен и весел. Она же весь день была немного грустна, но я не придал этому значения. Мы сидели вдвоём на берегу и наблюдали, как наши друзья беззаботно плещутся в мутной воде с водорослями. Я никогда не любил воду, а ей просто не хотелось. Потом мы вернулись в город и вдвоём зашли ко мне. Я был молод, влюблён и остаток дня собирался провести, приставая к ней самым бесстыжим образом. Я обнял её сзади и дал рукам свободу. Мы начали целоваться, скидывать одежду и передвигаться по направлению к спальне. Но что-то было не так — обычно податливая, мягкая, вкусно пахнущая материя родного тела внезапно стала превращаться в железобетонную стенку. Я остановился.

— Мири, что не так?

 — Я хочу уйти.

Я посмотрел на неё, понял, что она не шутит и мгновенно протрезвел. Быстрее я приходил в себя, наверное, только в глубокой молодости — когда понял, что уазик, набитый нашнобившимися пацанами, едет уже по весеннему льду Урала.

— Что случилось? Я что-то не то сделал? 

Она молчала, опустив глаза.

— Поговори со мной.

Но с каждым моим словом она будто ужималась в размерах. Мой самый любимый человек, который мог заболтать меня до смерти, прямо на моих глазах превращался в безмолвный соляной столб. Это, наверное, и было самое страшное в ситуации — понять, что между нами из ниоткуда появилось пространство, абсолютно чужеродное и холодное. Я ушёл в кухню, налил воды и только тогда осознал, насколько у меня пересохло в горле.

Она стояла у стенки, подперев её ногой. Так красиво, как только она умела. Я сел поодаль и постарался стать поменьше. Наверное, я был похож тогда на маленький, пыхтящий вулкан аккурат перед извержением.

— Я хочу уйти, — так же тихо сказала она.

— Но почему?

— Я боюсь, что ты меня ударишь.

— Я!? Тебя?! Мири, ты дура?

Она наконец расплакалась. Я опустился на колени и, обняв её, уткнулся лицом ей в живот. Потом я отпустил её, и она ушла. На улице было жарко, город медленно погружался в красный закат. Я смотрел в окно на её удаляющуюся спину и вспомнил, что влюбился в неё, в том числе, из-за её походки. Она всегда медленно парила над землёй, как будто шла босиком по траве, покрытой росой. Моё отражение в стекле начало потихоньку мерцать. Я перевёл взгляд на руки — они постепенно растворялись. Контуры тела зашлись в мелкой ряби, туловище стало прозрачным, и я рассмотрел сквозь себя паркет кухни. И прихожую, где Мири опять забыла зонтик. А потом я исчез полностью. Пространство, которое я занимал до этого, исказилось, задрожало и схлопнулось, по кухне прошлись плотные концентрические круги, и потом всё затихло. Чайник докипел и с щелчком выключился.

После этого мы с ней виделись всего лишь несколько раз в общих компаниях. Она не избегала меня, но уходила от моих попыток закончить разговор. И в какой-то момент я, ценивший свободу превыше всего, плюнул и дал эту свободу нам обоим. В конце концов, я знал куда её применить.

Это лето я потом в своей собственной мифологии называл «летом любви». Каждую пятницу я находил себе в неоновых огнях новую любовь, одноразовый перепих на заднем сиденье автомобиля, а вот он — я, пьяный, пристально смотрю на своё отражение в зеркале шумного кабацкого туалета, it’s not my fault all the beautiful music is hellava blues, её зубная щётка в моей ванной, работа, экзамены, промелькнувший, как молния, год в Эдинбурге с его студенческими попойками и отрезвляющими семестрами. И komorebi — непереводимое слово из японского языка, означающее то неуловимое состояние грусти, возникающее при наблюдении из окна автобуса за тем, как солнце мелькает между деревьями.

 

— Хорошо выглядишь.

— Спасибо за комплимент.

— Это не комплимент, а констатация факта.

— Ну конечно, — она рассмеялась, — ты всегда был романтиком. Я, кстати, до сих пор храню ту валентинку.

— Которую?

— Ой, как будто у тебя их много было. Ну эту, которая «любовь — это когда она уехала в командировку, а ты дрочишь на запах её подушки». Помнишь?

 

Это была единственная валентинка, вышедшая из моих рук за всю мою жизнь. Октябрьская валентинка. Мы тогда лежали, обнявшись, напротив открытого окна, и тёплый ветер прокатывался волнами по нашим разгорячённым и уставшим телам.

— Знаешь, это, наверное, лучшее, что может сказать девушка на день рождения парня.

— «Делай со мной всё, что хочешь?» Возможно, это лучшее, что может пожелать себе девушка на день рождения, — она приподнялась и посмотрела мне в глаза.

— Намёк понял. Но боязно как-то, мало ли что ты задумала, — я испуганно спрятался за одеялом, оставив наружу только глаза.

— Ой, ладно. Любой человек должен иногда полностью положиться на течение бурной реки...

— Ну ок, хоть решили проблему подарков, — я беспардонно перебил её, но она закрыла мне рот ладошкой, и её понесло.

— ...чтобы она подхватила тебя своими сильными волнами, прогнала через буруны, ударив несколько раз о подводные камни и чуть не задушив в своих объятьях. И вот когда ты, с лёгкими, полными воды, уже попрощался с жизнью, река выталкивает тебя на поверхность тихой заводи. И, отдышавшись и грязно выругавшись на реку, ты внезапно благодаришь её.

— Ого, не знал, что я настолько хорош. Обращайся, если чо, — я небрежно похлопал Мири по макушке и тут же получил увесистый удар под рёбра.

Мы немного шумно повозились под одеялом, взвизгивая и хохоча, потом я наконец зафиксировал её и поцеловал.

— Мири, очень красиво про реку. И кстати, именно это я и имею в виду, когда говорю про хорошую смерть.

— Опять ты про свои горы! Это же опасно, у меня у папы друг так и лежит где-то там до сих пор. Я знаю, что это эгоистично с моей стороны, но я боюсь за тебя.

— Ну я как бы тоже боюсь за свою жалкую жизнь и поэтому осторожен вдвойне. И вообще, это же не про отстранение от жизни, напротив, именно про прыжок в реку с опостылевшего берега. Да и не воспринимай ты это так серьёзно, возраст у меня такой. Все же когда-нибудь остепенимся, мы же не идиоты. И ещё я никогда не верил людям, утверждающим, что они не боятся смерти. А горы я люблю. И тебя люблю.

— Знаю, — сказала она. — У тебя такие жёсткие непослушные волосы. А теперь послушай меня.

 

— «У тебя такие жёсткие непослушные волосы. А теперь послушай меня, — сказала она.

 

Эта грусть, она откуда-то из других мест —

из солёного пространства, бьющего в лицо океана,

заваленных базальтом отрогов далёкого кряжа

и безмолвного звёздного холода Арктики.

 

Как долго бы ты ни бежал, лишь бы отсюда,

в конце путешествия, долгого и странного,

на пирсе, в окружении чаек и баркасов,

ты снова встретишь себя, того же самого.

 

А это счастье — оно ведь только твоё и ничье больше.

Его много, практически бесконечно много,

даже у самого жалкого и смертного из нас.

И никто не сможет отобрать его у человека,

Потому что только он знает о нём.

С чего мы взяли, что счастье — грех?

Это единственный замысел.

 

Я закончил декламацию эффектным жестом.

— Ух ты, ты помнишь этот стих. Плохонький, конечно, но про тебя. Я очень старалась.

— Никогда не забывал. Он мне всегда помогал, когда было тяжело.

— Ты так же используешь стихи как прикладную дисциплину?

— Ах-ха. Ну я же атеист, «Отче наш» не знаю, приходится подбадривать себя альтернативными текстами. Наверно, это один из источников успеха религии — регулярная молитва день за днём встраивает слова в ДНК, и ты веришь. Каждодневная семантическая тренировка способна сделать зилота из любого сомневающегося.

— Ты, вообще-то, используешь стихи для физических нагрузок. Не знаю другого такого богохульника.

— Ну да, когда идёшь по пустынному горному плато с тяжёлым рюкзаком на плечах и мучительно складываешь по крупицам полузабытый стих, который когда-то знал наизусть, как ни странно, становится физически легче, груз меньше давит на плечи, ноги переставляются легче, и в какой-то неуловимый момент ты уже над облаками. Кое-что ускользает, что-то прячется погребённым в подкорке, забытым, но не исчезнувшим. Но в какой-то момент ты складываешь текст до конца.

— И — веришь, — она закончила мою речь. Так точно, как только она умела.

Мы приблизились друг к другу ближе на несколько метров. Видимость вокруг была не очень, поднятая пыль ограничивала обзор, отсветы искрящейся планеты резали глаза.

— Это на самом деле ты. Ты реальна?

— Вполне. Сомневаешься?

— Честно, немного. Тебе знакомо состояние, когда человеку кажется, что всё вокруг него не реально? Ты один есть, а остальные вокруг тебя — манекены. Они выглядят как живые, ходят на работу, даже любят как живые. Ты удивлённо наблюдаешь за ними, как будто смотришь в гигантский, супердетализированный аквариум, и не перестаёшь удивляться реальности происходящего. Это, наверное, как быть богом.

— Аза, это называется солипсизм, ещё древние этой фигнёй страдали. Так что, увы, вынуждена тебя огорчить — ты не один такой особенный. 

— Блин, бесишь. Впрочем, ты всегда была умнее меня.

— Про бога — хорошо. Но я бы сравнила солипсизм с чёрной дырой, ну раз уж мы тут, — она широко взмахнула рукой, — точнее, при этом именно ты являешься чёрной дырой. Ничто не проходит мимо тебя, ты захватываешь абсолютно всё по одной простой причине: этот мир создан только для тебя.

— Но всех нас, и я уверен в этом, в какой-то момент выбрасывает из уютного мира, и мы оказываемся в ледяном космосе. Это как ты существуешь в своей персональной геоцентрической системе, а потом происходит что-то важное (например, кого-нибудь сжигают на костре), и ты теперь вращаешься по гелиоцентрической орбите, как какая-то паршивая планетка.

— Причём, я читала, эта перемена в восприятии очень сильно коррелирует с лайфстайлом. Дети из богатых семей сталкиваются с этим сравнительно позже, чем их менее обеспеченные сверстники. Единственный ребёнок из любящей семьи, типа меня, может находиться в этом облаке очень долго. Но да, всех выкидывает. Причин множество: деньги, дети, война, смерть. И что-то ещё. Хочешь яблоко? — Мири достала откуда-то мою любимую красную американку.

Я поймал яблоко и откусил кусок. Мири всегда таскала в карманах что-то съестное. Первое время я потешался над этой её привычкой, пока не оказалось, что печеньки на самом деле предназначались мне. Много ли надо двадцатитрёхлетнему парню, чтобы влюбиться окончательно и бесповоротно?

— И что-то ещё. Прости, но я про нас с тобой. Я как-то наткнулся на цитату Айрис Мердок, которая меня просто потрясла своей как раз-таки, прости, Господи, квантовостью. Мне пришлось перечитать её несколько раз, чтобы удостовериться, что я всё правильно понял. И что это про меня тоже. Слушай: «Любовь — это невероятно трудное осознание того, что кто-то помимо тебя, реален». Честно, я был просто оглушён знакомым ландшафтом. И ты стояла в центре этой картины.

Мири несколько раз пробормотала цитату, будто пробуя на вкус.

Мы притянулись друг к другу уже вплотную и остановились.  Обстановка вокруг неуловимо поменялась. Мы были стационарны по отношению друг к другу, но теперь вокруг нас вращался окружающий нас космос. И спящая девушка, и мужик со смартфоном, и плавящаяся планета, и звёзды вокруг.

— Можно обнять тебя?

— Да, конечно. Ты повзрослел, совсем седой, — она коснулась моих волос. — Ты не спросишь?

Какое-то время я не слышал ничего. Просто обнимал её, вдыхал её запах, и это казалось таким же иллюзорным, как той промозглой ночью в Северном море. Мы с друзьями тогда наняли рыболовное судно, просто чтобы прочувствовать жизнь шотландских рыбаков. Вдоволь проблевавшись от качки, продрогнув до костей и пропитавшись запахом рыбы на всю жизнь, я вышел после ужина на палубу. Море и так было неспокойно, пара пинт внутри добавляли этому миру неопределённости — приходилось держаться за металл, чтобы не свалиться за борт. Яростный воздух сверху, снизу обманчивая бушующая поверхность воды, и рваный горизонт между ними — всё это неутомимо двигающееся пространство вокруг при всей своей бесконечной динамике поражало монохромной нарисованной однообразностью, и двухмерность эта подразумевала тупик. Ветер с солёными каплями, сигаретный дым даже не успевает попасть в носоглотку, за спиной шумно дышит дизель, и я стою, вцепившись в окоченевшие поручни. Где ты? Всё ещё на том баркасе?

— Ты не спросишь?

— Нет. Честно, сейчас это не особо-то и интересно. Я знаю, что я был ребёнком. Жестоким ребёнком. Знаю, что ты боялась чего-то. Возможно, меня. Возможно, оправданно. Возможно, ты знала меня лучше меня самого. Просто тогда ты стала моим персональным горизонтом событий. Я очень хотел посмотреть за него, но не мог. Это было больно. Потому что именно тогда начинаешь сомневаться в своем собственном существовании. То есть схематически я не вернулся в солипсизм. Более того, теперь мир вокруг меня был реален, как никогда, а меня в нём уже не было.

— Мне кажется, древние греки наверняка это как-то называли.

— В жопу древних греков. Я пытаюсь объяснить тебе структурно, чтобы было понятнее.

— Аза, в жопу схемы. Я понимаю, ты учёный, но задрал со своей структурностью. Я, если помнишь, умнее тебя была всегда. И я всё понимаю. Всё, что ты сейчас говоришь. И о чём не говоришь.  Знаешь, почему мы никогда не ругались?

— В смысле? Мы не ругались разве? Господи, мы никогда не ругались.

— Я лично и так знала, что скрывается там, в сингулярности, — она осторожно ткнула пальцем мне в грудную клетку, — абсолютно то же самое, что и в видимом мной пространстве.

— Мне лично ругаться было не о чем.

— Я вообще-то могу, я обычная женщина, в конце концов, — Мири притворно-угрожающе похлопала кулаком в ладонь, — просто я знаю, что мы всегда смотрели друг на друга широко открытыми глазами. И всё, что ты считал своими острыми углами, было благословением для меня. И колючесть твоя дурацкая, и мизантропия, и порядок до савантизма, и смешная прямолинейность. И как я смеялась над твоей коробчонкой с ненужным барахлом, но первым делом бежала к тебе, если мне вдруг нужна была какая-нибудь верёвочка.

— Всегда подозревал, что я настолько великолепен.

— А помнишь, как мы в первый раз пошли в кино и нарвались на ту жутко романтичную мелодраму? Когда они там начали клясться друг другу в вечной любви, я, осторожно косясь, посмотрела на тебя и поняла, что тебя так же начинает тошнить.

— Чуть не блеванул, честно говоря.

— Это тогда, когда мы уже убежали из кино и гуляли по центру, тогда я поняла, что почему бы и нет. Циник, не верящий в любовь, — это ж мечта каждой девочки.

— А я тогда пытался представить, что у тебя под одеждой.

— Не сомневаюсь. То-то ты так загадочно молчал.

— Мне, кстати, всегда казалось, что я не умел разговаривать с тобой.

— Не-а, не умел, но мне этого и не нужно было — зачем, если и так всё понятно. И иногда очень важно оставить диалог открытым. Да — иногда просто НУЖНО не договорить.

— Ненавижу открытые финалы.

— Кто сказал, что это финал? — Мири почему-то начала без предупреждения раздеваться. — И, кстати, ты реален. Всегда был реален для меня.

Происходит яркая вспышка, и космос возвращается в обычное состояние, Земля снова блестит океанами. Мы внезапно оказываемся на крутом берегу реки. Облачно, вода покрыта небольшой дымкой.

Мири, на ходу скидывая одежду, разбегается, прыгает с высокого берега и с визгом входит в воду. Река глубока, сверху она похожа на сверкающий блёстками бетон, тёмная вода скрывает в себе опасность. Почему-то отчаянно не хватает воздуха, хотя ноги мои всё ещё пригвождены к твёрдой земле. Вспоминается начало какого-то стихотворения, неожиданно вылезшее откуда-то.

— Уже за версту, в капиллярах ненастья и вереска, густ и солон тобою туман, — как заведённый, задыхаясь, повторяю я сам себе.

Можно использовать время, пока я снимаю одежду, и найти безопасное место для спуска. Время бежит чересчур быстро, и вот я уже снимаю ботинки. Внезапно замечаю в одном из них камешек и растерянно вытряхиваю его. Можно остаться на берегу и дождаться Мири. Зарядил дождь. Где её носит, я тревожно смотрю на поверхность воды, расходящуюся кругами, и только одна мысль колотится в моей голове. Но Мири уже вынырнула и со счастливым смехом вытирает воду с падающих на лицо волос. 

— Холодная! — кричит она.

И я разбегаюсь и прыгаю.