Рождённый со звездой. Продолжение

Повесть

(казахстанское фэнтези)

Продолжение. Начало повести читайте в январском номере журнала.

***

Ирсай стоял на распутье, где смыкались два полноводных речных рукава. А перед ним лежала бескрайняя родная степь, которую пять лет назад он пересёк на своём верном друге, тогдашнем стригунке Жебе. И теперь они стали неразлучны — суровый воин Ирсай и его заматеревший боевой конь.

Им предстояло снова нырнуть в эту стихию, где, как казалось, остановилось время. Но всё же, погоняемое сухими ветрами, оно неприметно текло. Там, за степью, мирно дымили очагами юрты его родного аула. Там его ждала матушка, там же жила его сестричка — уже девушка на выданье. Теперь он, мальчишка Ирсай, ускакавший из дома пять лет назад, чтобы не обременять своим бесстыдным, неутолимым желудком женщин, возвращался домой зрелым воином и богачом.

Лицо его не исказили шрамы, ибо он был человеком со звездой, и она берегла его. Но было оно прокопчено огнями битв, чернело непокорной щетиной, а лоб был раздвоен впадинами морщин меж суровых глаз. И всё же сердце его переполняла радость, потому что за ним шёл небольшой караван из двух ослов, двух баранов и лошади с седоком. Ослы были нагружены чересседельными коржунами, полными добра. Один жирный, лунорогий баран шёл, дабы быть принесённым в жертву аруаху отца и Кок-Тенгри, а второй — чтобы быть съеденным в ауле, на тое в честь его возвращения.

На лошади, дюжей кобыле, пошатывался в такт ходу Майлыбай. Красавица эта, отнятая у толстобрюхого южного купца, видно, впервые покинула сытные конюшни и теперь неустанно бросала высокомерные взгляды на одноглазого Жебе. Сам же сирота Майлыбай ещё в покорённом городе пропил часть своей добычи и, дабы не ввергнуть оставшееся добро в нутро демона, напросился ехать с Ирсаем, составить ему общество и быть ему другом в радости встречи с родными.

***

— Лучше напейся хорошенько, друг Майлыбай, да наполни торсыки[1] водой. Нам предстоит долгий путь через Великую степь. Колодцы там редки, да и те иссушены, — говорил Ирсай, наблюдая, как его соратник умывает шею в студёной речной воде.

— Ойбай, ты, верно, шутишь, друг Ирсай! Видано ли — наполнять невкусной водой торсыки, в которых твой дальновидный приятель припас отменный кумыс! — отвечал Майлыбай. При этом он гордо стукнул себя в грудь, а Ирсай помотал головой и отвернулся, пряча улыбку. 

Они сделали последнюю остановку, перед тем как войти в степную бесконечность. По пути им предстояло найти могилу отца Ирсая, принести жертву его аруаху, умилостивить небесного жителя и после отправиться в аул. На сей раз Ирсай был как следует готов к трудному степному переходу и путешествовал подобно большому, знатному человеку.

— Скажи, Ирсай, как я выгляжу? Твоя матушка меня не прогонит? Или лучше надеть на голову шлем, когда прибудем в твой благословенный дом? А целомудренная сестрица твоя не побрезгует ли разделить со мной дастархан? — беспокоился сирота Майлыбай, не видевший никогда уюта дома, где хранительницей очага была женщина, не говоря уж о присутствии там девицы.

Ирсай понимал тревоги друга и спешил его успокоить:

— Жирный[2], ты дурак! Не говори ерунды! Ты — мой друг по оружию! Поверь, моя добрая матушка отдаст тебе последний кусок, а сама останется голодной. Кроме того, ты — гость. Тебе должно быть ведомо, что дать кров и усладить желудок путника и гостя — святая обязанность любого степняка.

— Так-то оно так… — сомневался Майлыбай и для храбрости, заблаговременно, за несколько дней до прибытия в аул, отхлебнул огромный глоток кумыса.

Так, в дружеских беседах, путники вошли в степь. Было странно, что там, у реки, на водопое, и перекрёстке кочевых дорог, где встречались караваны и кочевья, путники и купцы, на этой некогда живительной степной артерии не было ни души. Ирсай подумал, что Уркер[3] обманули его, и они прибыли на место слишком рано или слишком поздно, когда кочевья давно ушли на свои стоянки. Но один голос путники всё же услыхали неподалёку.

— Джигиты! Эй, джигиты! — кричал кто-то из-под уродливого древа с корявыми, облысевшими ветвями. — Помогите же, эй, джигиты!

Ирсай направил Жебе туда, к древу, но осторожный Майлыбай удержал его.

— Не нравится мне эта коряга, друг Ирсай. Не к добру!

— Брось, жирный. Не видишь — человек зовёт на помощь.

— Пусть себе. Разве хороший человек будет сидеть и вопить под одиноким древом? Что он делает в степи? Не нравится мне это.

— Басе! Не ослышался ли я? Это говорит храбрый Майлыбай, пронзивший пикой первого стражника Актаганда, или здесь щёлкает зубами трусливый кролик?

— Ха-ха! Вижу, ты совсем не понимаешь шуток, мой друг! Куда тебе, тугодуму, разглядеть тонкость изысканной шутки! Одно слово — невежда! — посмеялся Майлыбай и с некоторым трепетом, впрочем, едва заметным, двинулся рядом с Ирсаем в сторону одинокого дерева.

Под ним взору джигитов предстало нечто. Вокруг смердело кислятиной, а под лапой когтистой ветви махал руками, казалось, ребёнок в половину человеческого роста. Он то ли сидел, то ли стоял под древом. Майлыбай натянул поводья и не сдержал гримасы отвращения. Но уродец заговорил вполне языком взрослого, пожившего человека.

— Да наградит вас Небо, путники! Я думал, что помру здесь как последняя собака! — воскликнул он и приподнялся на руках. Ног под ним не было, но он ловко переставлял ладони, будто ступни, и так передвигался. Несколько расширенный плешью лоб и брови дугами делали его лицо доброжелательным, напоминавшим славного дядюшку-трактирщика из благодатного Алмабака, который подкармливал джигитов сладкими баурсаками, когда они ещё были сопливыми помощниками батыра Алтынгазы.

— Прости моего друга, отец! Мы возвращаемся с войны, и там его хорошенько стукнули по голове, — сказал Ирсай и спешился. Наклоном головы и хлопком кулака по груди он приветствовал старика. Спешился и Майлыбай, гадливо озираясь.

— Ничего, ничего, юноша. Я привык, что к моим увечьям относятся с неприязнью.

Ирсай поднёс старику свой торсык с водой и дал напиться. Когда тот стал жадно глотать, Ирсаю сделалось донельзя стыдно за Майлыбая и его отвращение к бедному уроду. Он подумал, что старик потерял ноги после страшной сечи в какой-нибудь палатке северного врачевателя, — такого он насмотрелся вдоволь за пять лет походов. Ирсай сразу проникся к старику уважением и воинским сочувствием. Он дождался, пока старший напился и первым заговорил:

— Меня бросили здесь умирать, храбрые джигиты. Как видите, ног у меня нет, но я умею ткать и валять шерсть для войлока. Этим и кормился у нашего бая. Только, когда пришло время кочевать на кыстау, он решил бросить меня, потому что не хотел давать для меня отдельную лошадь или осла. Но добрый журт[4] вступился за меня и умолил изверга привязать меня поверх юрты, гружённой на верблюда. В пути эта животина сломала ногу о торчавший из песка камень и вскоре померла. Но бай свалил всю вину на меня, дескать, это из-за моего лишнего веса верблюд споткнулся и помер, — рассказывал старик и, наблюдая за выражением лица сердобольного слушателя, вдобавок горестно расплакался. — Тогда он исколотил меня камчой и оставил под этим вот древом. Так и сижу тут десять ночей без еды и воды.

Ирсай даже приоткрыл рот, пока слушал грустную историю старика. Он знал, какими жестокими бывают степные баи к простым людям, и ненавидел их всей душой. Но теперь он был воином, да при том богатым, и не позволит больше ни одному баю беспричинно обижать обездоленных.

— Что же, отец, видно, это аруахи привели нас к вам. Я не могу отвезти вас куда пожелаете, ибо спешу в свой аул, к матушке. Но, если хотите, мы можем взять вас с собой. Там неподалеку будут стоять аулы и, может, вы сумеете найти там работу. Валяние шерсти везде потребно.

Старик рассыпался в благодарностях, а слёзы омывали его лицо неустанными потоками. Ирсай попытался ухватить старика за подмышки, чтобы усадить на Жебе, но конь внезапно взбрыкнул и жалобно заржал. Ирсай подумал, что это неприятный запах, который исходил от калеки, так повлиял на поведение обычно приветливого коня. Он взялся за нащечный ремешок и стал успокаивать Жебе, обошёл его слева и зашептал на ухо несколько насмешливых слов, упрекая друга в непристойном поведении. И конь смирился, хоть и гордая морда его возвещала об обиде.

Ирсай усадил старика в седло позади себя и велел держаться за него, чтобы не упасть. Старик обхватил торс джигита истово, длинными руками почти в полтора хвата. Майлыбай, который молча и с лицом, подобным морде Жебе, наблюдал за происходящим, сначала закатил глаза, но потом даже подивился длине рук старика. Много он услышал странностей в рассказе бедняги и не проникся к нему сочувствием, подобно другу. Не похож был толстощёкий уродец с лоснящимся от пота лицом и хитрыми глазами на человека, не вкушавшего пищи десять дней. И старик поглядел на него с улыбкой, как будто ехидной, обнажившей редкие, но клыкастые зубы.

Дальше шли по степи безмолвно. Солнце закатило свой шар под западную землю, и тьма заключила в объятья бесконечное пространство. Тогда небо сменило свои одежды на тёмные, с украшениями жемчужин из светил, и Ирсай разглядел Кус-жол[5] — Птичий путь, который вёл пернатых на запад перед зимой. Туда держал путь и Ирсай. Он помнил, что могила отца находилась в одном переходе от перекрёстка кочевий к западу. Но вновь природа заставила его засомневаться в своих наблюдениях за небесными светилами. Он увидел в сумеречном небе стаю чёрных птиц, летевших к ним навстречу. Над головами путников раздались тревожные перекрики и звенящие позывы тысяч птичьих глоток, будто небесное войско собиралось обрушиться на землю. За стаей следовала стая — птицы летели на восток, когда светила указывали им путь на запад, будто стояла не поздняя осень, но отмякшая весна.

— Кок-соккыр![6] — выругался Ирсай. — Ничего не понимаю!

Старик обхватил Ирсая настолько крепко, что казалось, будто его привязали ремнями, и потому, в безопасности, он спал сном праведника, а джигит чувствовал мокрое пятно на спине от слюны утомившегося уродца.

Ирсай замедлил ход и пребывал в сомнениях, глядя на нескончаемую орду крылатых. Но вскоре звёзды, по которым он выбирал направления, укрыла пелена мутных облаков. В воздухе запахло влагой, а ветер колко просвистел, неприятно проникая во все неприкрытые одеждой места. Майлыбай поморщился.

— Ойбай, нужно побыстрее отыскать могилу твоего почтенного батюшки! А не то замёрзнем насмерть. Гляди на этого старика — спит как ребёнок, будто ему снится гарем шаха!

— Оставь его, жирный! Разве он тебе на ногу наступил? Идём.

Ветер набирал силу, и вскоре порывы его стали бить путников нарастающими сильными волнами, резкими, так что приходилось прижиматься к скакунам. Те также тревожились, но напрягали могучие мышцы, чтобы покрепче врезаться в землю и тем удерживаться. Рывком грянул грохот грома. Небо озарилось яркой вспышкой, и лошадь Майлыбая вздыбилась от страха. Но он был опытным всадником, так что усидел в седле и натянул удила.

— А, чтоб тебя, потаскуха! Что, не слыхала, как ржёт Небесный жеребец? Ха-ха!

Вскоре он привёл кобылу в полное подчинение. За громом последовал мелкий, противный телу дождь, и ветер вихрями вертел потоки капель. Из чёрных тел птичьих стай он вырывал цельные куски и бросал со шлепками на землю. Путники поняли, что это джинны[7] устроили нечистую пирушку. Нужно было найти могилу, иначе тёмные духи могли озвереть в этой бешеной круговерти, пока глаза аруахов затуманены непогодой, и напасть на путников. Поистине, в такое ненастье просыпается вся нечисть и норовит совершить насилие над земными обитателями.

На совершенно плоской степной поверхности зоркий глаз Ирсая углядел бугорок. Он уцепился за спасительную мысль, полный надежды на то, что это и была насыпь — бедняцкий курган его отца. Ирсай мысленно указал путь своему Жебе, а Майлыбаю пришлось исхлестать зад своей высокомерной кобылы камчой. Они поскакали к кургану рысью, а блеющие барашки и напуганные ослы побежали за ними нелепым своим галопом без натяжки арканов.

На кургане Ирсай обнаружил косой глиняный слепок — тот самый, что изготовил вечно хмельной, криворукий ваятель из байского аула. Это всё, на что хватило скудных кожаных монет Ирсаевой семьи. Но всё же это был знак почтения к усопшему, и семья надеялась, что аруах будет доволен. Монумент сей выделялся из однообразия степи, указывал на наличие под ним могилы, чтобы проезжие могли остановиться там на ночлег и получить защиту от любых напастей, земных или потусторонних.

Путники спешились и низко поклонились аруаху. Спавшего всё время калеку уложили под камнем, и после, укрывшись за насыпью от дикого ветра, Майлыбай пытался разжечь костерок, а Ирсай вознёс приветственную молитву отцу. Ветер ревел и рвал воздух в куски, но за могильную насыпь проникнуть не мог. То аруах приветствовал сына и его спутников, укрыл их своим теплом.

Решили лечь спать, а наутро совершить жертвоприношение, подкрепиться и с новыми силами отправиться дальше.

Засыпал Ирсай с чистыми помыслами, в спокойствии и радости от встречи с аруахом отца во сне. Только вот ночь — это время злых духов. Они свистели вокруг и обрушивали свой бесплодный гнев на степную тишь, чары их разбивались о неприступный щит могилы честного человека. И всё же, помимо бестелесных обитателей мира, есть ещё и демоны земные.

Безногий проснулся в средний час ночи, когда буря вокруг завывала с наибольшей силой. Когда он понял, что находится у могилы, то сначала испугался. Но после осознал, что джигит сам приволок его к кургану, и оттого аруах покойника ему был не страшен. Ему тоже нужно было тепло, а костёр горел кое-как, и потому он потянулся к своему спасителю. Он пристроился рядом с Ирсаем и снова обнял его длинными руками, забирая у спящего тепло. Ему стало хорошо, и руки потянулись дальше, обвили живот, потом грудь. Настолько уродец сладостно размяк, что из усечённых донельзя культей ног стали вытягиваться арканы, которыми он обхватил ноги Ирсая, повязал туловище, пока не дотянулся до шеи. И её плотные жилы он обнял, повязал крепко и стал натягивать, вгрызаясь в живительные вены.

Ирсай всей душой искал во сне аруах отца и, когда увидел его, помчался навстречу. Он хотел поклониться в ноги и обнять его. Ему стыдно было за то, что не было его рядом, когда волки напали на байское стадо. Стыдно было и за маленький холмик, который он с матушкой сумел навалить на могилу, за некрасивый этот болван, который установили за последние монеты. Он хотел пообещать отцу, что вскоре поставит на могиле большую кирпичную гробницу с четырьмя башнями и двумя охранными истуканами у входа. Он хотел, чтобы благосостояние отца в том мире возросло трудами почтительного сына в мире земном. Но аруах отца гнал его прочь. «Вернись, вернись, — звучал его голос. — Уходи, сын, иди назад». Ирсай не понимал, отчего аруах прогоняет его, но ему не было обидно. Он хотел хотя бы мельком увидеть отца и поэтому пребывал в состоянии блаженной неги, хоть им и не пришлось побыть вместе.  

Ирсай открыл глаза и даже улыбнулся. Его разбудил какой-то вопль. Но когда он попытался вдохнуть, то не смог и стал глухо захлёбываться. Он вдруг осознал, что душа его почти покинула тело. И тогда он схватился за ремни, которые стягивали его глотку и не давали дышать. Он никак не мог втянуть воздуха и был близок к потере сознания, а за ним и жизни. Поверх себя он разглядел Майлыбая, который с дикими глазами колотил его тупым концом шокпара. Неужели в его друга и соратника вселился злой дух, и он решил прикончить его и ограбить? Но боли от ударов Ирсай не чувствовал. И более того, натуга непонятных ремней на шее ослаблялась, и вскоре мышцы тела стали слушаться его. Он освободился от пут и услышал:

— Вставай, друг, поднимайся! Это демон! — орал Майлыбай, а рядом с ним приплясывал Жебе, норовя потоптать нечто, лежавшее рядом с Ирсаем. Тогда он понял, что не его хотел убить Майлыбай.

— Пощади-и! Пощади-и! — пищало существо с руками в пять локтей длиной и кожаными верёвками вместо ног, которыми оно беспорядочно пыталось защититься от ударов Майлыбая.

— Получай, проклятый Конаяк![8] Я тебя сразу распознал!

Старик рыдал и истекал потом. От него несло тухлятиной, а изо рта пузырилась гнилая алая пена. Хоть и отвратительное зрелище он представлял собой под ударами Майлыбая, но Ирсаю он всё ещё казался беззащитным, несмотря на хлёсткие ремни его мнимых ног. Когда Ирсай отдышался, он попытался сдержать Майлыбая:

— Погоди же, погоди, друг! Ты убьёшь его!

— Поделом! Он хотел тебя задушить! — кричал Майлыбай. Жебе вторил ему ржанием.

— Пощади, батыр! — кричал в ответ Конаяк. — Я ведь старый и немощный!

— Значит, ты — демон-Конаяк? — спросил Ирсай.

— Да какой я демон, храбрый батыр! Все мы ходим под синим Небом! Тенгри ведает, что я не хочу душить и пить кровь. Но когда наступает такая непогода, когда духи свирепствуют, мне не лезет в глотку вяленое мясо и кумыс, которыми ты любезно меня потчевал. Я хочу тепла, еды и питья, но живого, с вкусными вздутыми венами… Такова моя природа, храбрые батыры! В обычные дни я питаюсь кашей и пью водицу, но, когда начинается вихрь, зов манит меня… А ты был так добр ко мне, юноша, и я захотел тебя обнять, согреться…

— И задушить! — закончил за него Майлыбай и снова замахнулся, но больше порядка ради. — Ну, получай, гадина!

— Пощади! — плакал Конаяк.

Джигиты переглянулись. Майлыбай ждал решения друга и уже видел, что тот склонен простить немощного демона.

— Ты раскис, как старушечьи груди, друг Ирсай! Сейчас ты его пощадишь, а следующей ночью он тебя обнимет крепче отъявленной блудницы из благодатных притонов Актаганда! Впрочем, ежели тебе по нраву ласки вонючего старика…

Ирсай рассмеялся так заразительно, что даже робкий теперь Конаяк улыбнулся. Следом заржали Жебе с Майлыбаем.

— Нет, дружище. Мне такие утехи не по нраву! — смеясь, сказал Ирсай и присел рядом с Конаяком.

Жёсткими рывками сильных рук он натянул ремни, торчавшие из ног демона, и перевязал их в тугой узел.

— Так.

— Не бросайте меня здесь, джигиты! Мне ведь тоже надо что-то кушать! А других путников, похоже, не будет до самого падения Небес. Меня никто не накормит, — жалостливо клянчил Конаяк.

— Ладно, я возьму тебя с собой, да только веди себя смирно. А иначе… — Ирсай указал на шокпар ухмылявшегося Майлыбая, и этого было достаточно, чтобы обратить демона в лучшего друга и покорнейшего слугу джигитам.

***

Утро выдалось хмурым. Вихрь оставил после себя тягучий стальной воздух, а солнце не показывалось вовсе, будто напуганное ночным пиршеством духов. Сумеречная темнота изредка освещалась далёкими зарницами из-за облаков, но раскатов не было слышно.

Несмотря на суровые предзнаменования, на глупый, роковой полёт птиц в неверном направлении, на разгул потусторонних сил и встречу с земным демоном, Ирсай решил совершить обряд и принести жертву. Много сил и времени он потратил, чтобы найти лунорогого белоснежного барашка с плешью между ушей и жёлтым пятном на носу. Теперь, восхвалив Тенгри, Ирсай перерезал барашку горло и посвятил жертву аруаху отца. Ему будет вольготнее отныне в царстве по ту сторону Неба. После этого почтительный джигит вынул из коржуна серебряную чашу, украшенную ярко-сизыми каменьями из горных рудников сказочного Махатарского полуострова. Он уложил сию чашу в сокрытое место под глиняным истуканом, чтобы отцу отныне было из чего пить кумыс, как настоящему богачу.

— Аруах пусть будет доволен! — сказал Майлыбай.

А Конаяк, полностью смирившийся со своей зависимой участью, добавил:

— Пусть дойдёт до тебя, аруах! Это сильный дух, юноша. Прости меня, но я почувствовал его мощь, когда ты был в моих объятиях. Видно, что отец твой был человеком праведным.

Майлыбай промолчал, чтобы не обижать Ирсая, ведь произнесённые слова были похвалой его отцу. После он усадил обезвреженного Конаяка, которого с тех пор стал считать подхалимом, на осла, чтобы он не мешался и не приставал к его другу в пути.

— Ты ревнивый и злой человек, батыр Майлыбай! — обиделся Конаяк.

— Я пока ещё не батыр, дуралей! Но поверь, будь я батыром, размозжил бы твою потную башку вот этой рукой! — он показал пятерню, которой и вправду можно было раздробить черепушку ребёнка. — Поедешь на осле и смотри, грязная душонка, не присосись к нему. 

В доказательство серьёзности своих слов Майлыбай хорошенько облизал ногти и устремил взор на замутнённое тучами небо — так он дал клятву.

— Если убьёшь своими ремнями моего осла, демон, клянусь Небом, я откушу тебе нос, зажарю с душистым перчиком и пожру его.

— О, пусть меня покарает рогатый Эрлик — я боюсь этого человека! — пропищал Конаяк. — Поистине ты Майлыбай[9], если такая трапеза тебе по нраву!

— То-то же! И будь добр, не раскрывай пасть так часто, а то оттуда несёт, словно из могилы!

— Разве я виноват, разве виноват? Это всё злые духи путают меня! А не то жил бы как добрый человек, валял бы шерсть и шил тапочки или детские шапчонки…

— Так и подпустили бы тебя к дитяткам, подлец. Да тебя не иначе как надо трижды очистить огнём и зарезать быка в честь От-ана[10]. Может, тогда тебя и примут в каком-нибудь поганом вертепе.

— Ирсай, дорогой! Теперь батыр Майлыбай хочет меня поджечь! — незамедлительно пожаловался демон. 

Ирсай слушал препирательства друга с демоном и усмехался по-доброму. Он стал к этому привыкать и, несмотря на чувство благодарности к Майлыбаю, спасшему ему жизнь, сам он не питал к демону отвращения, ибо чувствовал, что душа Конаяка, хоть и подлая, теперь принадлежит ему.

***   

С просветлённым сердцем, исполнив сыновний долг, Ирсай повёл своих спутников в степь, в край оранжевых песков и древних опустошённых долин, когда-то бывших морем трав и царством животных. Несмотря на туман, Ирсай не терял дороги. Не вдумываясь, он следовал Темир-казыку по ночам, Пастушьей звезде на рассвете и свечению Злой бабы[11] из-за мерцающих пунцовых туч. Так шли они от колодца к колодцу, от одинокого дерева до придорожных могильных курганов, и дальше. 

Когда до аула жатаков оставался один конный переход, путники решили заночевать у одинокого саксаула в степи, покрывавшего своими лысыми, но многопалыми ветвями расстояние в шесть-семь ног от себя, будто крышей.

— Послушай, друг Ирсай! А не оставить ли нам здесь этого пройдоху? Не под такими ли деревьями этот бездельник любил охотиться на путников? — спросил Майлыбай больше для демона, нежели у друга.

— Как мне надоели твои насмешки, батыр Майлыбай! Я к нему со всем почтением, а он всё норовит меня обидеть! — в который раз расплакался старый Конаяк.

Ночью наконец хмурые рати туч рассеялись, оставив небеса в покое после многодневной осады. Видно, всадники Тенгри прогнали-таки их орды со своих небесных полей. Звёзды засветили поразительно ярко, и показалась первая луна. Воины, и даже безногий Конаяк, почтительно поклонились ночной богине, но тут же отвели глаза, ибо всем было известно, что на луне живёт противная старуха, которая, если успеет сосчитать ресницы задумавшегося простака, непременно его угробит.

Путники соорудили становище и развели костер. Сварили в казанке похлёбку, поели всласть и расположились почивать, глядя на прозрачное Небо. Там, в сторону Каракурта[12] , полетела звезда, таща за собой огненный хвост. За ней появилась вторая и тоже загорелась в неумолимом падении.

— Похоже, двое сегодня перетянут кушаки с поясов на шеи[13], — сказал Конаяк не без удовольствия.

— А ты не каркай, ворона! Ишь, изыскался прорицатель! — рыкнул на него Майлыбай совсем уж привычно, как поругивает нерасторопную женщину пожилой супруг.

Но падающие звёзды, означающие людскую смерть, и вправду были неприятны взорам путников, хоть и не им было обсуждать волю Небесного Отца. Да только немного погодя за двумя падающими светилами последовала ещё одна и другая, и вскоре пурпурная чернота бездны озарилась сотнями погибающих светил. Теперь стало по-настоящему страшно, ведь столько душ за раз должны были отправиться к праотцам!

— Видно, где-то разразилась жестокая битва… — предположил Ирсай.

— Жуткое предзнаменование, мой друг! — отвечал напуганный Майлыбай, и даже нечистый Конаяк обнял себя длинными руками и едва не задушился.

Утром, однако, Майлыбай сиял так, будто спал на перинах в кровати верховного посадника Алмабака. Щёки его бурели румянцем, глаза светились игривым блеском, а движения отдавали гордыней петуха. Ирсай, невольно поддавшись магии смеха, на мгновение предал свою почтительность по отношению к старшим, сказав:

— Что такое? Чего ты сияешь, как девка перед смотринами? Уж не задушил ли ты ночью нашего демона?

Конаяк подал голос и плаксиво простонал что-то неразборчивое. Так он смутил Ирсая, но всё же дал знать, что предположение в корне неверно и душа его всё еще связана с немощным тельцем. Но для ревнивого и верного Майлыбая презрительные слова друга о ненавистном демоне прозвучали сладчайшей мелодией жетыгена.[14]

— Если бы, дружище, если бы! Но я, похоже, примирился с присутствием на матушке-земле этого противного старикашки! — говорил Майлыбай, натягивая на себя начищенную кольчугу.

Поверх он надел толстенные пластины на плечевых и боковых ремешках, покрывавшие живот, крылья рёбер и спину. Довольный собой и с обезоруживающей улыбкой, он водрузил на голову дамасский шлем, обрамлённый бармицей. На лобной золотой окантовке красовалась вязь иноземных племён пустыни, которая выглядела как изысканные узоры для людей, не знавших их письма, а заострённый кончик купола был украшен лебедиными перьями. За такой шлем, снятый с головы убитого им эмирова сына, купцы в Актаганде предлагали целое состояние, на которое можно было приобрести полутысячный табун коней в степи или деревянный дворец с подворьем из трёх дюжин слуг в благословенном Алмабаке. Но воину Майлыбаю, каждый день подвергавшемуся смертельным опасностям, было важнее выглядеть пристойно и богато перед вратами подземного мира, к которым он мог быть низвергнут в любой миг этой земной жизни. Кроме этого, защитные боевые качества такого шлема были неоспоримы.

Он накрутил смоляные усищи кверху, постучал себя по шее и, довольный своим бравым видом, изрёк:

— Вот. В таком виде твоя почтенная матушка меня ни за что не прогонит! Каково? Хорош, да?

Выглядел он поистине женихом. Или павлином. В крайнем случае, богатым батыром, и Ирсай никак не мог понять, для чего его друг прихорашивается, когда сам он готовился испытать стыд из-за бедности своей юрты.

— Во-от оно что, господин мой, батыр Ирсай! Твой друг, бедняжка-сиротинушка, никогда не видал домашнего очага и оттого нарядился, будто собрался штурмовать твердыню джиннов! — хихикнул Конаяк.   

— А ну, заткнись, поганец! — разозлился Майлыбай и дёрнул за рукоятку сабли.

— Что ты, что ты, храбрый батыр! Разве же я молвил что-то худое? Ведь вас, сиротинушек, любит Небесный Отец и оберегает! Ох, навидался я таких как ты, обездоленных малышей!..

— Если ты не заткнёшься, подлец, мне придётся связать твой язык в узел, как мудрый Ирсай поступил с твоими грязными ремнями!

— Дружище, успокойся же. Я и вправду удивлён, ведь мой дом беден, ты знаешь… А ты разоделся как на поминки великого хана!

— Что, думаешь, я излишне наряден? — испугался Майлыбай. — Твоей почтенной матушке и скромной сестрице это может быть не по нраву?

— Во-от оно как! — снова заверещал гадкий голос демона. — В этом дельце ещё и девица замешана!

Если бы Ирсай не обнял Майлыбая медведем, то Конаяк непременно лишился бы и языка, и носа, и даже рук.

— Нет, мой друг, что ты! Увидев тебя, сбежится весь аул, уж поверь! Ребятишки будут следовать за тобой по пятам, а ты будешь рассказывать им о наших подвигах! Думаю, вскоре нагрянут гости из байских аулов, чтобы посмотреть на покорителя Актаганда! А уж в скромной юрте матушки, верь мне, — тор[15] будет всегда за тобой!

Так Ирсай успокоил наивного скромника Майлыбая и снова спас бестолковую жизнь ручного демона.

Путники повязали ленточки на ветви древа, давшего им кров, помолились о благополучии будущих странников и поскакали навстречу Тагдыру.

 

Продолжение следует…