Два букета

Мы сидели за круглым столом и играли в «Я никогда не…». Эта игра — подростковая лишь на первый взгляд. Если отвлечься от всяких бесштанных дел и заглянуть туда, где бывают мысли, то она интереснее. Но это приходит со временем.

— Я никогда не завидовала, — сказала Саша. — Никогда не завидовала другим семьям.

Сказала и отпила. Это значит: да, завидовала. В игре такой финт ушами приветствуется.

Мы понимающе покивали: у Саши было неудачное детство и болезненный разрыв с отцом. Отец — тот случай, когда человек обеспечен, образован и близким никакого житья не даёт.

Мы пошли на балкон покурить.

— Но это не то, что вы подумали, — вдруг сказала Саша и отпила заодно ещё немного. — Я не завидую тем, у кого благополучные семьи. Хрен бы я тогда стала художницей: без надлома ничего не бывает. Я завидую тем, кто общается с братом или сестрой.

Все вернулись в комнату. Кто-то что-то пошутил, кто-то ответил, и игра снова стала весёлой.

А парой дней позже я пригласила Сашу гулять по скверу: едва-едва сошла половина снега, половина ещё не сдавалась, и то подмерзало, то припекало. Поэтому мы надели резиновые сапожищи, покидали в рюкзаки свитеры и отправились топать по лужам.

— Расскажи, — попросила я, — про брата. Мне интересно.

Я поняла так, что об этом она ещё никому не рассказывала. Про отца знали все, но как у них получилось с братом, почему не общаются — неизвестно.

Саша погрела руки о стаканчик с кофе. И рассказала.

 

***

Брата я любила. С вызовом донашивала за ним джинсы, пока другие девки со двора гоняли такие все модные в клёшах с Черкизона[1]. Играла с ним в куклы — ну да, я с ним, а не он со мной. Я была за плюшевых, потому что за кукол говорить — это позорище, вот Валерка и говорил тоненьким голоском за младшую недобарби. Путалась под ногами у его друзей, восторгаясь таким количеством взрослых ребят у нас дома и доводя их до истерик. Правда, однокурсники меня потом признали. «На равных общались!» — скажет мама.

У нас у обоих серые глаза, но у него зрачки занимали столько места, что серой каймы было почти не видно, только в совсем уж солнечный день зрачки чуть сужались. «Черноглазый», — говорила я про него. Наверное, уникальный случай, когда черноглазым кого-то называют буквально.

Однажды бард Майк Шапошников, знакомый нашей мамы, подарил нам по кассете: мне детские песенки, а ему по какому-то фэнтези, которое он недавно прочёл. И брат врубал эти песни и дирижировал в майке и труселях так, что мне казалось — стены от величия момента рухнут. Я приоткрывала дверь, подкрадывалась к нему и на арии злой королевы, в том месте, где Шапошников поёт: «Святых короле-е-ей!», — тоже махала руками и пела: «Бесштанных кома-а-анд!» За это брат выписывал мне лещей и ронял с дивана. Короче, фэнтези я не люблю.

Я брала с него пример, причём в самых неожиданных жизненных ситуациях. Училась рыгать на заказ, как он умеет. Но вместо шикарных раскатов у меня получалось, помнишь, как в «Короле-Льве», когда Симба пытался зарычать и выдавал что-то милое и детское. Позже я пожалуюсь другу, художнику Упсальскому, что, видимо, парни это умеют лучше. «Начни с одного слога, — посоветует Упсальский, — потом можешь переходить на более сложное: “карамба”, например, или “эпитет”. И я вот жену научил, так что нечего всё на гендер сваливать!»

Но вообще брат родился в трусах интеллигента. За это мама любила его сильнее. Я в её системе координат была какое-то быдло. Наверное, я бы на её месте относилась к себе точно так же, но было обидно. Родился быдлом — не виноват.

Если брат спал, а я заходила в комнату, на меня орали. Если спала я, а брат заходил ко мне, я просыпалась и говорила маме: «Чего он меня разбудил?», — то снова орали и снова на меня. Ему портфель собрать надо, он учится, не то что некоторые, весь день по двору шатаются! Однажды я зашла в комнату, где мама и брат смотрели кино. В этой комнате был не только телик, но и нитки с иголками, а у меня порвался рукав. Я понятия не имела, что это за кино. Господи, да я даже не знала, что у них в планах культурный вечер. Но стоило мне скрежетнуть дверью, явив ровно четверть своей морды лица, как разверзлась бездна. Саша! Не смей заходить! Тут взрослая сцена!! Они кричали хором. Я зажмурилась, заплакала и убежала. Фильм назывался «Уайльд». Позже я специально посмотрела этот фильм раза три, но не увидела ни одного эпизода, из-за которого, на мой взгляд, стоило так орать.

Меня бы это устраивало, если бы была обратная сторона медали: например, к нему бы больше цеплялись и требовали жить нараспашку. Но и тут у Валерки была привилегия: вся свобода доставалась ему. Когда я была в ванной, мама заходила без стука и не хотела ничего слышать о том, что так вообще-то нельзя. «А к Валерке ты тоже так заходишь?» — спрашивала я. «Валерка мужчина», — следовал железный аргумент.

Правда, Валерка и сам открывал ей гораздо больше, чем открывала я. Мама знала про всех его девушек и их к нему отношение. Моя личная жизнь, если так можно назвать всякие дворовые интриги, оставалась за семью печатями.

— Мне нужно с тобой серьёзно поговорить, — спокойно, но твёрдо начинал мой брат воспитательную беседу. — Я не могу больше смотреть, как ты доводишь маму до слёз.

— А тебе какое дело? — спрашивала я.

— Такое, что, чёрт побери, это и моя мама.

Кто бы мне тогда рассказал, что через десяток лет мы поменяемся с ним местами.

Я уступила брату письменный стол, махнув рукой и подтверждая свою репутацию уличной девки. Сначала репутация работает на тебя, а потом ты на неё работаешь.

Книжные полки тоже все постепенно стали Валеркиными: он скупал книги по семиотике, как если бы хотел построить из них ковчег и спасти кого-то. Он ставил их на полки прямо в пакетах по несколько штук, чтобы зря не пылились. Однажды они с женой распродадут их, но обо всём этом позже.

Тут надо понимать: я не завидовала, хотя мама в ответ на все мои выступления обвиняла меня и в этом. Зависть — это когда стрелы направляешь на того, кому досталось хорошее. Я тогда уже понимала, что брат не просил к себе такого отношения. Чуть погодя ещё и пойму, что лучше уж как со мной: я прошла все этапы подросткового отстоя и переболела, а брат потом долго приводил в порядок крышу. Так, кажется, и не привёл.

«Он мой лучший друг, — говорила мама про него, а за меня оправдывалась: — Ну, такая психика». За это я с ней не разговаривала. «Да ты как наркоманка», — сокрушалась мама, и получался замкнутый круг.

После я прочла какую-то дебильную книжку от психолога с шизотерическим уклоном и перестала беситься с того, что лучшим другом считают не меня. Не дай бог никому, чтобы родители считали лучшим другом.

Даже дебильная книжка может серьёзно кому-то помочь.

А ещё семья у нас раскололась. Мама плакала, прибегала в гостиную, хлопала дверью — ни одна дверь у нас не запиралась, — рывком открывала дверцу нижнего шкафчика, доставала плюшевый фотоальбом и вырывала, вырывала оттуда свадебные фотографии. Те, на которых отец похож на Джима Моррисона, а у мамы полуоткрыт рот и такие глаза, будто она прямо сейчас верит в сказку. «Когда тут не останется ни одной фотографии… — начинала она, и я думала с облегчением: когда не останется, они перестанут ругаться, ведь нечего будет рвать, — …меня в этом доме уже не будет», — заканчивала мама, и теперь плакала уже я.

Брат, конечно, был с мамой, а отца осуждал вместе с ней. А я решила, что буду с папой. Тем более он ко мне внимательнее, чем к брату. Ну да, ссорятся они, папа бьёт маму, и что? Так, наверное, в каждом доме, считала я и каждый раз пыталась их помирить.

Знаешь, комикс про Неми? В одном выпуске глав-главначальник орёт на главначальника, главначальник орёт на просто-начальника, тот орёт на Неми, а Неми приходит домой и орёт на плюшевого мишку. Примерно так мама поступала со мной. «Вот подрастёшь — он и за тебя примется», — говорила она и даже как будто злорадствовала. Вместо того чтобы предотвратить это. Ну, в общем, ты понимаешь.

Так и оказалось. Когда отец впервые поднял на меня руку — не помню. Странно, это ведь должно бы запомниться, как первый поцелуй или первый лифчик. Или он просто всю жизнь так делал, а я до поры не замечала, — не знаю.

Из близких остался мне только двор.

Гулять мне более-менее разрешали. По сути, меня даже и не больно-то строго воспитывали. Все рукоприкладства случались не в наказание, а просто. По зову души.

Я клала болт на школьные предметы, которые мне были не нужны. А брат долбил физику. «Директриса считает меня идиотом, — говорил он, — вот я и хочу утереть ей нос». У него была поговорка «утереть нос», а у меня — про бисер, который метать не стоит.

Позже с отличным аттестатом и красным дипломом он вздумал уволиться из универа, где защитил диссер и преподавал. Пришёл в контору, а там начальница — его бывшая студентка. Свалила, видимо, сразу, и поднялась. Как он умудрился не послать их и проработать там пару месяцев — я не знаю. Спроси что полегче.

Зато я знаю, зачем он ушёл из универа. Просто Валерка женился.

 

***

Дашина мать сказала: негоже с чужими девками обниматься (Валерка танцевал латину) и семь тысяч домой нести. В этой женщине было что-то такое обезьянское: насмешливые глаза, рот, способный растянуться в широкую и противную улыбку. Дашин отец, сухопарый и сдержанный, как многие мужья таких жён, рассказывал, как в юности зажимал эту худенькую девочку в угол и заставлял пискнуть, как мышь из какого-то мультика, и только тогда отпускал. «Владимир Николаевич! — воскликнула наша мама. — Никогда бы не подумала, что вы на такое способны!»

После женитьбы брат перепорхнул из-под маминой юбки прямо жене под каблук.

Я в те времена работала на трешовых работах, кое-как училась в своём худграфе и переехала к парню жить.

— Вот потому он и обозлился, — говорила мне сокурсница, когда мы гуляли между станциями метро, по набережной и под мостом. — Он всю жизнь кому-то что-то доказывал. Ты наплевала на всё и выбрала свободу. Послала нафиг «очко» и ушла на заочку. Ты была для всех плохой и только так смогла остаться хорошей. А он пытался быть хорошим. Надеялся, что воздастся. А ему — во (она показала фигу). Всю жизнь берёг нервы и не понимал, что он убивает характер, потому что нельзя сохранить всё сразу. А ты запорола нервы, а характер остался.

Я, честно говоря, не знаю, насколько это правдиво. Если так посмотреть, то всё что угодно можно раскурочить и думать, что поступаешь верно. Можно бросать любимых и пойти вразнос и злорадно фыркать, если кто-то более чуткий оказался несчастнее тебя. Быть может, вопрос лишь в том, как идти вразнос и наоборот. Быть разумным тоже надо с умом.

В итоге брат устроился в какую-то юридическую контору. Стал зарабатывать, но продолжал иногда ездить на научные конференции по старой памяти. Напечатал свою диссертацию в виде книжки и поставил себя с ней на аватарку. Я только что выпустила собственный фотокалендарь и тоже щёлкнулась с ним на аватарку, в той же позе, что и Валерка, с той же хитрой и гордой улыбочкой. Мы вообще-то похожи. И чувством юмора в том числе.

 

***

Всё это моя привязанность к брату выдержала. Не разрушила её и Валеркина жена. Она больше похожа на мать, а старшая сестра её — на отца. Даша, жена Валерки, маленькая, худенькая и с зелёными раскосыми глазами. Сестра высокая, статная — смешное слово, но тут как раз, — со стрижкой как у дам из фильмов про Пуаро, в красном платье и вечно улыбающаяся — но не гламурно, а так тепло, по-свойски. Я заметила, что старшие братья-сёстры часто брачуются позже младших или вообще никогда. Дашину сестру родители всё пытались сосватать, но Даша знала больше о положении дел. Её сестра встречалась с женатыми.

«Валера, ещё хлеба хочешь?» — спрашивала моего брата Ольга Сергеевна. «Хочет, хочет, — говорила Даша и чётко отработанным жестом клала Валере хлеба в тарелку. — Конечно, хочет». Я многозначительно смотрела на брата. Он виновато улыбался мне и как бы взглядом разводил руками.

Брат всегда был изящнее меня и питался лепестками одуванчиков. Даша готовила ему торты с нажористым кремом и крупицами скорлупы, и Валера заматерел. Вернулся на землю, сказала мама.

Но это их дела, а у нас с ней ничто не предвещало. «Ты не протухла вчера?» — написала мне Даша после ознакомительного ужина. Я это оценила.

«Я-то нет, а у тебя вид тоже не слишком энтузиастичный был», — ответила я.

«Ну я по жизни не энтузиаст, — написала она. — Во мне чаще один негатив, а то и два».

Я немного удивилась. Но решила, что раз она сама про себя так считает, значит, надо делить на тридцать три.

Мы ещё поперекидывались разным. А потом, устав от скандалов родителей, я ушла из дома. Переписка с Дашей продолжилась.

«Я в универе тоже хотела пойти работать в магазин, — писала она мне, — но родители не позволили».

«Тебе сколько лет-то? — фыркнула я. — Не позволили, тоже мне».

«Ну мои попытки принести деньги в дом они воспринимали как личную обиду. Учись как следует, говорили».

Наверно, это счастье — не понимать, как можно докатиться до такого, что ты валишь из дома, не спрашивая «можно?» и вообще разрывая те взаимоотношения, при которых все эти вопросы вообще имеют смысл и имеют право быть.

Близился день свадьбы. Я спросила Валерку, что им дарить. Валерка с нашей мамой посовещались и попросили: давай, что ли, пароварку.

После этого мне написала Даша.

«Слушай, — писала она, — давай только не пароварку. Лучше миксер (самый дешёвый бери). Потому что кормить тридцатилетнего мужика парными котлетками и овощами — это, конечно, мило и ЗОЖненько, но не по мне».

Я оценила про «самый дешёвый бери» и ответила: «Ну, справедливости ради, пароварку тридцатилетний мужик сам попросил». Валерке было двадцать семь, Даша слегка накинула.

И тут я получила такое, от чего присела бы, не сиди я и так уже на стуле за компом:

«Пусть этот псевдомужик не лезет со своим недомнением. А пароварка мне не нужна».

Позже, когда мы с Валеркой встретились по всяким делам, я показала ему переписку. И спросила: вы что, поссорились?

— Поссорились, — ответил он, и вид у него был виноватый, как обычно, когда он врёт. Стало быть, нет, не поссорились, а случай это самый обыденный.

— Даш, — спросила я на той же встрече. — Какого лешего? Зачем при постороннем человеке унижать собственного мужа?

Я понимала, что она просто качает права, что в двадцать четыре нельзя просто взять и мягко попросить не дарить одно, а подарить другое. Что в этом возрасте твою вежливость слишком часто принимают за слабость, поэтому приходится жестить, раз у всех такой бесячий менталитет в голове. Ну это я надеялась, что она мыслит именно так. Что сама вежливость за слабость не принимает, а просто это окружение, и так далее, и всё такое. Но мне-то вообще двадцать. На меня окружение реагирует примерно так же. И я-то точно всё понимаю. На меня-то зачем жестить?

— Э, — ответила Даша, — это, видимо, для тебя «мужик» значит что-то за-тобой-как-за-стеночное. А для меня это нечто жрущее и срущее. А по теме — не надо бы рассказывать незнакомому человеку, как любимый отец избивает жену и детей до синяков и оскорбляет твоих друзей. Либо он тогда тебе не любимый, либо ты его любишь и сор оставляешь в избе. А то отдаёт лицемерием или мазохизмом. Или тем и другим.

…Знаешь, кто бы мне тогда рассказал, что большинство таких непуганых людей просто ничего не знают. А вместо этого я слышала от мамы: сильная девушка Даша. Легко быть сильной и спокойной, когда главная проблема в твоей семье — родители в разных комнатах.

— Вообще-то, — сказала я, — мазохизм — это когда любят именно за издевательства. А у меня вопреки. Это раз. Незнакомый человек и посторонний — разные вещи. Это два. И если ты считаешь, что рассказывать о побоях равно выносить сор из избы, то я тебя поздравляю. Значит, ни черта ты не понимаешь. Это три.

Даша застегнула платье. У неё платье было с надрезом у воротника, и этот надрез она зачем-то застёгивала на английскую булавку. «Скромная девушка», — говорила мама, когда ей надоедало напоминать, что Даша сильная.

— Эк ты загибаешь, — сказала она. — Незнакомый и посторонний, не «за», а «вопреки»… Сдаётся мне, ты просто себе доказываешь, какая ты особенная. Оно того не стоит, поверь.

Я махнула рукой и не стала продолжать этот тупорылый спор.

Правда в том, что лицемерием с моей стороны было бы как раз заявить, что я отца ненавижу. Потому что это неправда. Такие отношения всегда сложны, но Даше я это никак не могла объяснить, потому что она бы сказала: ага, сложные отношеньки, опять доказываешь свою сложность и особенность? Непонятый и непризнанный гений, как же.

Я тогда работала в магазине на складе. И на их свадьбу хотела не приходить, из-за Даши. Другие работники склада надавали мне за это по ушам, сказав, что свадьба единственного брата — святое и что они подменят меня в этот день. Я махнула рукой, но Дашу недолюбливать продолжала.

Вообще дури изрядно набиралось с обеих сторон. С моей стороны — каша в голове и, пожалуй, какая-то резкость. Ну извините, я только что преждевременно порвала с домом. И мне было не страшно даже, а безразлично, что ли, — такой инстинкт самосохранения, чтобы лишний раз не бояться. А с Дашиной стороны… Ну я уже всё сказала. Она общалась со мной снисходительно, напирая на то, что она старше на целых четыре года. На год старше, на два тупее, позже скажет мне парень, почитав эту ерундистику.

Сенсей с четырёхлетней разницей в возрасте и прикрытой задницей мне не нужен. Примерно так я ей однажды и написала — прямо в день свадьбы. Подлым, пожалуй, с моей стороны было только это.

«Хочешь поиграть во взрослую? — написала я. — Пожалуйста. Но и на мой стёб, стало быть, тоже не обижайся».

Она ещё не прочла: было не до того. Свадьбу сделали в узком кругу двух семей. Даша была в платье молочного цвета — такие носят, когда белое слепит глаза, — и снова с булавкой под самым горлом.

— Ты сильно под каблук-то не становись, — тихо сказала я Валерке вместо поздравления. Он засмеялся открыто и виновато одновременно: тогда умел ещё так.

Сестра Даши всё время целовала всех в щёки. Новобрачные говорили, чтобы никто не кричал «горько», иначе в жопу посылать начнут.

Даша прочла мой ответ, когда уже всё закончилось. Она меня, конечно, забанила. Конечно, написала, что самоуверенных подростков — назло подростком меня назвала — ей и в универе хватает. Так и не поняла, что не самоуверенная я была, а забитая.

Конечно, я попросила Валерку передать ей, что мне будет недоставать её мудрых наставлений. Валерка даже не понял. В погоне за взрослостью Даша совершила крайне инфантильный поступок — испортила отношения со мной. За деревьями леса не увидела.

 

***

Потом был развод родителей. Брат давно уже вёл с мамой переговоры. Спрашивал: тебе вообще нравится жить с таким человеком? Ну, отвечала мама, он меня любит. А тебе, продолжал спрашивать брат, нужна такая любовь? Отца он давно не любил, хотя открыто с ним не скандалил. В ином случае такой разговор назывался бы манипуляцией. В случае с Валеркой — наводящими вопросами.

— За руку её возьму, — говорил он, — и отведу к адвокату!

— Может, — отвечала я, — они сами разберутся? Чего ты лезешь?

За многое мне не стыдно, а вот за это — да. В ином случае это было бы верно: они супруги, это их личное дело, когда, где и как ругаться. В нашем случае это было бы для мамы спасение. Это не супруги ругаются, это муж бьёт свою жену.

Я помнила, что когда-то была папиной дочкой, и нежность осталась. И мне не нравилось, как брат действовал исподтишка. Если бы не исподтишка — было бы легче. И ему — не скрываться, и мне — принять.

Я слила Валеркины планы отцу. Тот ему ничего не сделал, а вот Валерка с тех пор меня отменил. Знаешь, выражение такое есть — отменить? С Запада пришло. Ну или перечеркнуть, не знаю. Я не мастер метафор.

Отец в итоге всё-таки ушёл. Может, потому что он всем мог гордо говорить, что это он ушёл. Как будто это повод для гордости.

…Я не знаю, случилось ли это сразу после моей подставы или зрело ещё раньше, с Дашиной помощью, но Валерка вдруг стал жёстким, язвительным и маме начал откровенно хамить.

— Как у вас дела? — спрашивала мама по телефону.

— Я не буду обсуждать с тобой нашу жизнь, — отвечал он.

Иногда так бывает, что после откровенного разговора человек на следующий день замыкается и не хочет с тобой общаться. Он как бы раскаивается в том, что выдал слишком много и подпустил тебя слишком близко. А Валерка был откровенен всю жизнь до этого времени. И замыкаться он собирался, стало быть, на соразмерный срок.

Однажды он всучил мне какую-то отцовскую книгу и сказал, мол, пускай заберёт её. Мы с парнем в то время жили у моей мамы.

— Ты сдурел? — спросила я. — Зачем ему припираться сюда лишний раз?

— Это ваш отец и муж, — ответил Валерка. — Несправедливо открещиваться.

— Слова-то какие.

— У тебя научился отца ценить, у тебя научился справедливости, — сказал Валерка и улыбнулся так, что мне захотелось дать ему между глаз.

…Мне кажется, что и это тоже маятник, как и с откровенностью и замыканием. Люди, бывшие слишком мягкими, в какой-то момент резко жалеют или устают, не знаю… И начинают жестить — и тоже сверх меры, как раньше сверх меры бывали мягкими.

Я не дала ему между глаз.

— Просто не надо, чтобы он приходил, — сказала я. Сохранить с братом отношения я всё ещё надеялась.

 

***

Тем временем Даша тоже ушла из универа. Однажды я зашла в гости — она общалась со мной, будто ссоры и не было. Я не могла понять — это пофигизм или врождённое гостеприимство, как в «Обрыве» Гончарова, когда бабушка спрашивает, не хочет ли ненавистный ей Марк «трескать». Она наложила мне тарелку всего, но, когда я уже стала просто ковыряться вилкой, тактично сказала:

— Если не лезет, то и не надо.

Ещё она делались сплетнями об однокурсниках («Я что, дура, Бальзака читать?» — сказала одна из них и вошла в золотой фонд Дашиных цитат) и даже сказала Валерке: «Иди, провожай». Я бы сказала, что чужая душа потёмки, но тут лезло в голову синонимичное: чёрт её разберёт.

Пока Валерка работал в конторе, Даша продолжала ходить в универ, писать про него изобличительные статьи под псевдонимом «Дарья Владимирова» — по отчеству, нарочито просто, как все её платья, — и ругаться с отделом кадров каждый раз, когда нужны были какие-нибудь бумажки для отпуска или прочих дел. Потом завела паблик, в котором были фотки: «Колье “Маман”», «Серьги “Адажио”» и так далее. У означенных украшений было всё, как подобает вещам с такими названиями: много висячих деталей, крючочки, сделанные пассатижами, и общий пенсионерский вид.

До этого, как я знала, у Даши было только одно хобби: готовка. И она всегда подчёркивала, что Валерка готовит лучше. Это можно было бы считать обычной чисто женской тупо-мудростью, но, зная Дашу, я слышала в этом некую издёвку: вот, смотрите, я действую прямо как вы, глупые женщины, но я-то делаю это для того, чтобы управлять всем остальным. Хочешь получить целое — отдай часть, как учил великий комбинатор. Мне так казалось, впрочем, ещё задолго до нашей с ней ссоры. Я даже спрашивала у неё через брата: мол, а в слойку изюм-то можно? Отчего ж нельзя? — передавал он мне ответ. Можно.

Дашины пироги мне действительно нравились больше, чем то, что делал Валерка. Мой брат готовил хорошо и любил это, но любил по-своему: раз в сто лет закупался продуктами, выгонял всех из кухни, доставал сто мисок под разные начинки и делал, например, пиццу по рецепту, который называл «единственно верным» и никому не показывал. После этого он пригонял всех на кухню обратно и грелся в лучах восхищения. Валеркино отношение к готовке не поддавалось классификации: это не чисто домохозяйское «сделаю из щепок и говна» — там скорее «сделаю из корня мандрагоры», — не профессионально-поварское стремление открыть что-то своё, устроив на кухне караул — Валерка был педантичен, а педантизм ограничивает, — и уж тем более не то, что бывает в морально устаревших книгах «Готовим как мужланы», когда мало возни и много быдлогонства. Как бы то ни было, мама ставила брата мне в пример, а мне всё-таки был ближе Дашин подход. Вот она действительно умела сделать из щепок и веток первое, второе и третье, и всё было экономно, сытно и небесталанно. С её пирогами я познакомилась даже раньше, чем с ней самой, когда Валерка однажды принёс их домой в тазике с полотенцем. Я тогда подумала, что человек, делающий такие пироги, не может быть злым или даже язвительным. И что там, где у Валерки тонкое тесто из ржаной муки с водой, у Даши наверняка ведро всяких жирных и сдобных штук, и это прекрасно. Я вспоминала, как Валерка брезгливо отделил краешек пиццы, которую я приготовила по школьному рецепту, и чувствовала себя отмщённой.

Теперь Даша делала украшения, примерно такие же, как и пироги: сердито, нажористо и чтобы звякало при ходьбе. Со временем, пообщавшись с хейтерами и написав пару постов о том, что ей на хейтеров наплевать, она вдруг резко сменила подход и стала выкладывать какие-то аскетичные круглые блямбы сдержанного серого цвета, выполненные, с её слов, из бетона. Их она теперь снимала на зеркалку и там ещё приглушала цвета. Такие штуки сейчас считаются образчиком вкуса, хотя на самом деле это просто модно и ничего нового в мир давно уже не несёт. Колье «Маман» было хотя бы честным и поднимало настроение. Но ладно.

Даша вообще очень изменилась. Она стала толще раза в четыре и будто бы подобрела. В «Инстаграме», помимо бетонных украшений, она иногда писала: «Возраст не имеет значения. Мечтайте — и всё сбудется!» А ещё писала так: «Самоуверенность — это круто. Будьте самоуверенными!» И вот за это мне и захотелось прибить её. Потому что её тогдашние слова ещё жгли меня, хотя прошло уже четыре года с нашего последнего разговора. И то, как она стыдила меня за якобы самоуверенность, хотя я была просто забитой и хорохорилась. И то, как тыкала мне в нос разницей в возрасте: дескать, она на четыре года старше, а значит, на равных у нас не получится, и точка. У меня на тот момент было много подруг младше на пять, шесть лет, и я радовалась этому и жалела Дашу.

— Действительно, — сказал мне (теперь уже) муж, — возраст ничего не значит. Ты это поняла почти в двадцать, а она почти в тридцать. Всё правильно.

В отношении меня она вела себя крайне неровно: от гончаровского гостеприимства до каких-то мелких пакостей, вроде — нарочно лайкнула все комментарии под Валеркиным постом, кроме моего.

В общем, время от времени она меня бесила. А ещё год спустя случилось вот что.

Мне позвонил Валерка.

— Здоро́во. У тебя кому-нибудь котята не нужны?

— Мне нужен, — сразу сказала я. — Сейчас приеду.

В тот день по пути домой Даша услышала откуда-то писк. Это под деревом сидели три котёнка и звали на помощь. Даша подобрала их и отнесла домой.

Они лежали в корзинке и спали.

— Блохи у них размером с коней, — сказал Валерка. — Выводить, как следует — мазью в загривок, — им ещё нельзя: маленькие. Мы этих блох сейчас ловили. Очень увлекательное занятие.

Даша вышла из комнаты. На ней были леггинсы и просторная футболка.

— Написяли, — сказала она, и я подивилась, как это слово хорошо сочетается с её новым внешним видом. — Ай-яй-яй!

Я определила, что там два мальчика и девочка, и забрала рыжего пацана. Они дали мне в дорогу шампунь, полотенца и корм.

«Заберите уже двух котят, — написала Даша потом в “Вконтакте”. — Я совсем опухла!»

У неё сильная аллергия.

— И после этого она сволочь?! — воскликнула моя подружка с тем же недугом. — Да она героическая женщина! Запомни это.

Котят в итоге разобрали через сайт объявлений. Валерка с Дашей сохранили контакты и ездили к новым хозяевам повидаться. А я каждый раз, когда рыжий оболтус приходил ко мне на колени, думала о том, что нет ничего однозначного. И что пора учиться прощать.

 

***

Однажды отец позвонил и предложил встретиться. Общаться я с ним продолжала. Выглядело это общение примерно так. Двумя месяцами ранее он, узнав, что мы с мужем собираемся покупать стиралку, предложил отдать за неё деньги. Вроде как его подарок. Хорошо, сказала я. Давай. Через пару дней он позвонил снова и заявил:

— А вместе с деньгами я тебе ещё весы подарю. Напольные.

— Зачем? — спросила я.

— Ну, — ответил он, — лично мне они помогли сбросить пять килограммов.

— Знаешь, — сказала я, — катись ты со своими весами и подачками к чёртовой матери.

Весы и деньги он мне тогда всё же всучил. Ну, знаешь, когда тебе звонят и долго и с надрывом с тобой мирятся, а потом начинается всё то же самое, — уже сил нет заново посылать, да и всё опять повторится. Весы я в тот же день, не заходя домой, оставила на помойке, а деньги перечислила в фонд помощи больным детям.

В другой раз он предложил подарить мне абонемент в бассейн, а на следующий день позвонил и сказал:

— За мужем своим следи. Все мужья изменяют. Вот ты знаешь, где он сейчас и что делает?

Ну ты поняла. Фонд помощи пополнился ещё десятью тысячами.

И так было постоянно. Меня это уже стало забавлять. Какая-то собака Павлова, ей-богу.

В этот раз он пошёл дальше. Вначале было безобидно: поржали над тем, как в метро в рамках реновации пишут «Просим прощения за предоставленные неудобства». Всегда я буду помнить эту шутку, и всегда будет смешно и горько. Потому что потом было это всё.

— А вы семью не планируете? — спросил он.

Я просто взлетаю, когда так говорят.

— Семья, — ответила я, — у нас и так. Я и муж — это семья. Так написано в Семейном кодексе.

— Я имею в виду — дети. Когда планируете? Сейчас самое время. Ты сидишь дома…

Ещё одно взрывчатое.

— Я не сижу дома. Я работаю из дома. Это разные вещи.

— Тебе уже двадцать пять…

— А Валерке тридцать два. Ему ты хоть слово сказал?

— Валерка мужчина.

— Хорошо. Его жене уже двадцать девять. Иди с ней беседы заводи.

— Они, — ответил он, — пусть сами разберутся. Это их дело.

Я молчала. Самое трудное на свете — это открыть кому-то глаза на двойные стандарты, раз уж они появились.

— В общем, — продолжал он, — если причина в деньгах, то это не проблема. Когда решитесь, я перечислю тебе на счёт один миллион рублей. Это вместо маткапитала.

Сказал это и обнял меня за талию. Я вывернулась. Для этого пришлось перебежать на другую сторону тропинки.

— Ну так что? — спросил он.

…Знаешь, давно уже мне не доставляло такого удовольствия давать краткий ответ. Наверное, это вообще было впервые, когда так радостно и ответ такой краткий.

— Нет, — ответила я.

Он не понял. Вернее, не поверил, как можно отказаться от таких денег. Решил, что детей я в принципе не хочу.

А я давно решила: если у меня будут дети, он их не увидит. Дедом не станет. По крайней мере, посредством меня.

— Твой брат, — сказал он, — между прочим, с улыбкой принял это предложение. А ты всё выделываешься.

В тот день я веселилась как могла.

— Ты ж говорил, что муж мне изменяет. И вот от него я должна родить?

— Все мужья изменяют, но родить-то надо.

— Ты всю жизнь говорил, что я ребёнок, а теперь — что мне уже двадцать пять. Так где правда?

— Для жизни ты инфантильна, а для рождения детей уже старовата.

Так мы перекидывались словами туда-сюда. Мне становилось всё веселее.

— У меня уже коллеги спрашивают: когда? А я не знаю, что сказать.

— А, — сказала я. — Так ты из-за коллег стараешься. Я-то думала, что сам. А тут — «что люди скажут»…

Отношения с коллегами — вообще отдельная тема. С ними он ведёт себя безупречно. Чтобы, в случае чего, они не поверили, как он обращается с родными. И родных бы сочли сумасшедшими, жалея его, как он с нами с такими управляется. Не зная, что сумасшедшие-то мы из-за него, а не наоборот.

Тем временем мы продолжали.

— А ведь я тебе и на стиралку деньги уже давал, — напомнил отец. — То есть в тот раз ты взяла, а теперь гордая? Нелогично.

И снова для меня наступил момент, когда отвечать так легко и радостно. Потому что ответить было что, и потому что совесть моя чиста.

— А я в фонд онкобольных перечислила, — ответила я. — Надо же тебе карму почистить.

Он помолчал, видимо, офигев от такой информации.

— Так можешь всё это тоже перечислить, — сказал он наконец. — Представляешь, сколько добра сделаешь?

— Нет, спасибо, — ответила я. — Тут уже перебор.

— Знаешь, — сказал он, — а ведь семья без детей — это не семья.

И тут случилась точка невозврата.

— В нашей бывшей семье их было двое, — ответила я. — И семьёй это не было. Кто меня бил без конца?

— Ну, — с довольным видом ответил он, — зато видишь, как хорошо я тебя воспитал. Ты не хамишь, не грубишь, спокойно рядом идёшь.

— Я спокойна не благодаря, а вопреки тебе. Лет пять этому училась. И ведь бухая домой не приходила. Ты правда считаешь, что был повод меня бить, если я отказывалась говорить, зачем иду в магазин?

В тот раз мне нужны были прокладки. Разумеется, я бы не стала об этом рассказывать.

— А ты могла этого избежать, — ответил он. — Как? Очень просто. Сказать, зачем тебе в магазин.

После этого я поняла, что всё. Сворачиваемся.

Я сказала ему, что давно его не люблю, что мне вообще всё равно, есть он, нет его. И ушла.

 

***

Я перестала общаться с отцом. А брат продолжал.

— М-да, — сказал он мне по телефону на следующий день. — Мне он предложил то же самое.

— Я знаю, — ответила я. И замолчала.

— Ну, — сказал Валерка, — если он хочет сделать подарок, то пусть делает. Мне-то что. Это никак не повлияет ни на мою жизнь, ни на отношение к нему.

Я молчала. Я знала это: отец вчера говорил. Мне всегда интересно было узнать, где грань между «никак не повлияет» и «давно уже влияет, дружищ, ты просто этого не понимаешь». У брата я училась интеллигентности. То, за что мама его любила: на грубость не реагировать, быть выше, все дела. Правда, училась я этому, на всякий случай припася в кармане кастет. Говорят, что добро должно быть с кулаками — ну это бред, конечно, — но интеллигентность уж точно с кулаками быть должна. По крайней мере, в юности, когда отрастить такое громадное чувство отрешённости ещё не довелось.

Где грань между «я интеллигентен с головы до пят» и «я просто слишком слаб, чтобы послать»? Ты будешь склочным, заполошным, драчуном, но это хотя бы честно. А вылепи себе пластиковую отрешённость, создай иллюзию оной — потом всё самое мерзкое из характера повылезает. Нет, надо сперва удостовериться, что ты можешь и так, и так, а потом уже позволить себе делать выбор: мол, я не из трусости не отвечаю, а потому что могу не ответить без ущерба для самолюбия. Интеллигентность — это роскошь. До неё нужно дорасти.

— Я, — продолжал Валерка, — когда он сказал, что и к тебе собирается подкатить с тем же предложением, ему ответил: да ты что? Это я тебя щажу, а вот Сашка тебе такого наговорит… И вот сегодня он позвонил и сказал: как ты был прав.

После этого я пошла к маме — мы с мужем к тому времени жили отдельно — и рассказала ей всё.

— Ну, — сказала она, — видимо, Валера более… милосерден.

И улыбнулась.

Тут бы мне заорать: а кто за тебя заступался, когда отец приходил? Сама говорила: мол, уж если кто за меня заступится, так это Сашка. Значит, Валерка милосерднее, а я делай всю грязную работу, так, что ли? Но я просто махнула рукой. Бесполезно.

 

***

Брат со временем отдалился от мамы. Как ты понимаешь, не злорадствовать в этой ситуации не получается.

Они с Дашей больше тянулись к её родителям — как, впрочем, и я откровеннее общалась с мамой своего мужа. Наша с Валеркой мама увлеклась всякими танцами, рисованием и так далее, стала общительной и даже начала со мной шутить на темы, за которые раньше выгоняла меня из комнаты — помнишь, про Оскара Уайльда? Но теперь мы будто поменялись ролями. Мне было неуютно слышать от неё такие шутки. «Давай не будем, а?» — предлагала я. «А что такого?» — удивлялась она моему ханжеству.

Она вообще переключила на меня всю нежность, когда стало ясно, что с Валеркой открытости уже не будет. А я не могла искренне ответить ей взаимностью. Поздняк метаться. Пошло звучит, но всё же лучшего выражения на такие случаи никто ещё не придумал.

— Валерку подменили, — говорила она, — после женитьбы.

— Никто его не подменял, — возражала я. — Он был маминым подъюбочником, а стал жёниным подкаблучником. У тебя поменялся ракурс: было изнутри, стало извне. Поэтому тебе кажется, что он изменился. Но другим со стороны прекрасно видно, что это тот же Валерка, но в профиль.

Я шаг за шагом училась заново её любить. Иногда случались осечки: я огрызалась, а она плакала и спрашивала, ну за что ей это. Вот веришь, нет — ни за что. Я не мстила. Просто поделать с собой ничего не могла.

Мы продолжали общаться, и внешне можно было сказать, что грех жаловаться: я видела людей, у которых матери ядовитые, давящие, ну или просто равнодушные. С братом тоже разговаривала, если был повод.

 

***

А разрушилось всё с ним за один день.

Я зашла к маме поздравить её с днём рождения. И увидела на столе два букета, больших и почти одинаковых, с сиреневыми и оранжевыми цветами и гофрированной бумагой в пару слоёв.

— Представляешь, — сказала мама, — заходил Валера. И подарил один букет и второй. Я спросила: а второй — это Сашке, что ли?

У нас с ней дни рождения близко.

— А он что? — спросила я.

— А он ответил: не-а. Второй букет — это тоже тебе. От папы.

Почему-то это последнее слово мне запомнилось больше всего. От папы, не от отца. Я долго сидела молча. С печенькой в руке: днюха же.

— А ещё позвонил отец, — продолжала мама. — Просил тебе передать…

— Не надо, — ответила я.

— Давай я всё-таки передам, чтобы с меня спросу не было, — ответила мама в лучших традициях мягкого человека, который, когда упрётся, становится ещё упёртее, чем любой человек, упёртый сам по себе. — Так вот. Он просил передать, чтобы ты знала, что у тебя всегда есть папа и что он тебя любит.

— Ага, — ответила я. — Я вас услышал.

Это бесячее офисное выражение означает: «Можешь вываливать на меня что угодно, мне это погоду не сделает».

Я ушла от мамы и поменяла номер мобильного. Брату не сообщила. Маме запретила разглашать. Правда, Валерка особо и не порывался мне звонить. Уже через год, в мой следующий день рождения, мама сообщит мне:

— Валерка тебе звонил поздравить, говорит — вместо тебя какой-то мужик на проводе!

Мой старый оператор отдаёт невостребованные номера другим людям через полгода.

 

***

Саша замолчала.

— Печально, — заметила я. За это время мы успели подняться ко мне, познакомиться с моей дочкой, поржать с неё и с того, как она передаёт моим подругам мои случайно брошенные про них слова: учит не сплетничать. Успели забрать моих собак на выгул и вернуться обратно. Дойти до Сашиной остановки.

— На этом, — сказала Саша, — стоило бы закончить рассказ, но есть ещё кое-что.

 

***

В жизни вообще редко бывают чёткие финальные точки. Как-то раз я зашла к маме, мы пообедали, я починила ей комп и уже собралась уходить, уже стояли в общем холле, как она брякнула:

— А Валера теперь ведь тоже с отцом не общается.

Знаешь, говорят же — челюсть упала и глаза пошли погулять. Я дожила до тридцатника и только сейчас поняла, каково это.

— Что-о-о? — спросила я.

— А ты не знала? Уже год как.

— Та-а-ак, — сказала я. — А ну-ка пошли обратно.

Мама засмеялась, быстро глянула на соседскую дверь, и мы вернулись в прихожую.

— В прошлом году, — начала мама, — он Валерку тоже достал. Причём тем же самым: дети, дети, а когда дети? А у Валерки это, видимо, больная тема.

— Вряд ли больная тема, — ответила я. — Может, сами не хотят.

Я читала Дашины посты в «ВКонтакте», где она в лучших чайлдфришных традициях пишет: «Какие проблемы у других? Колька простудился! К первому сентября надо купить миллион тетрадок! Пора второго! А какие проблемы у нас? Блин, в Жирону только “Победа” летает! А у вас только красное полусухое, да? Опять кофемашина забилась…»

— Ну, — сказала мама, — может, она так защищается. Сама от себя. Мы же не знаем.

— В любом случае, — ответила я, — даже небольная тема может стать больной, если дербанить её без конца.

— Так вот, — продолжала мама, — и Валерка не выдержал и наорал на него. И больше с ним не общался. Я передавала ему от отца привет — ну он, как и про тебя, сказал, что любит его… А Валерка ответил: «А я его нет».

До этого Валерка тоже орал на отца, когда тот его поучал, что, мол, жену надо воспитывать. Валерка ответил: «Ага, чтобы она меня всю жизнь ненавидела?» А теперь моя история повторилась. Удивительно, как люди не учатся на ошибках. Всё, ты уже дочь потерял, теперь пылинки сдувай со своего сына — но нет же…

История-то повторилась, но как по-разному. Странно: я, человек-скандал, не орала, и это было страшно. А брат, интеллигенция, наорал, и это тоже страшно. И так мы во всём: одинаковые и такие разные.

— Да, — сказала мама, — долго он вызывал у всех жалость. Но, как мне сказала Катя-экстрасенс…

Про Катю-экстрасенса, сильную мамину подругу, я сто раз слышала, и крылатую её фразу слышала тоже. Я вскинула руку, но мама снова не дала себя перебить:

— …«жалость — долой».

— Ты так ничего и не поняла, — ответила я. — Ты до сих пор ведёшься на яркие, но бессмысленные фразы. А правда в том, что жалеть можно и нужно. Только на расстоянии. Жалеть вообще следует всех людей — это основа многих религий, но это не значит, что можно быть для них ковриком для ног.

Это снова был день, когда я сорвалась и огрызнулась. Но вообще я стала тянуться к маме, с тех пор как прекратила общаться с отцом. Вроде как тот же принцип: одного потеряла, так с другой постараться этого избежать. А вот Валерка потихоньку слил общение с мамой совсем до «привет, с днём рождения». После разрыва с отцом, до кучи?

Может, это ещё одна причина, по которой я тянусь к маме. Но я не знаю, хватает ли мне милосердия, чтобы это было причиной. Мне ведь внушали, что милосердия во мне нет. Но и злорадства нет, это стопроцентно.

Впрочем, Валерка и научные конференции забросил. Раньше ездил независимым экспертом — я ещё смеялась, что это как юрист на хиппи-фестивале. Мама спрашивала: «Ездишь сейчас?» — «Не-а».

Казалось бы, ну и пошёл бы он, раз всё так. Но я не могу ни мысленно послать его, ни отпустить. Мне это грустно. Особенно когда я вижу людей, ржущих с братьями-сёстрами. Обзывающихся, как в старые добрые времена.

Наверное, всё, что нам даётся, даётся как компенсация.

— Опять ты семь восьмых кровати заняла, — говорит мне муж.

Или:

— Спать пойдёшь? Я это уже слышал три часа назад.

Он мой ровесник, и часто несведущие спрашивают: вы поругались или у вас такой стиль общения? На что мы ржём и отвечаем: да всё в порядке, ребята. Ругались бы — перешли бы на официоз, серьёзный и грустный. А подкалываем друг друга — значит, всё в полном порядке.

Иногда мне и правда кажется, что он мой брат. Не в плохом смысле — опостылел, а в хорошем — такой родной. А моя самая близкая подруга старше меня на семь лет. Она того же года, что и Валерка. И у меня ощущение, что это мне за брата, которого я потеряла.