Сундучки с музыкой. О казахском гостеприимстве, ностальгии и любимых музыкальных инструментах

С октября 2022 года поэт и переводчик Андрей Сен-Сеньков живёт в Алматы. Его стихи полнятся деталями новой для него алматинской реальности: от казахских слов и имён до напевов муэдзина (см. подборку в декабрьском «Дактиле»). Хотя одновременно он — уже как врач — препарирует биографию «нашего всего», создавая Пушкиниану, становится ловцом новых впечатлений и… музыкальных инструментов; и тоскует — по кошке и контрабасам, которые стали для него частью семьи.

— Андрей, переезд часто чреват внутренними кризисами. Биполярным таким состоянием: от радости до депрессии. А тебя как приняли Алматы? Что ты чувствовал, когда приехал сюда в октябре 2022-го и потом, к нынешнему времени?

— Да, эмоциональные качели. Шатает сильно с первых дней и до сих пор. Все эти документы, бытовые проблемы, ну и, конечно, война. Иногда кажется, что даже ногтям больно. А казахское гостеприимство не миф, а реальность. Приняли прекрасно. И продолжают, не снижая градус. Большое спасибо надо сказать Facebook. Многих людей я знал годами, тут просто развиртуализировались дружбы.

Всё время вспоминаю, что миллионам людей тяжелей, чем мне, и ныть совсем уж моветон.

— Четыре месяца — срок для юной ностальгии. По чему, оставленному в Москве, ты скучаешь больше всего?

— По семье, конечно. По кошке Тесле. Два контрабаса остались брошенными. Я же второй как раз перед отъездом через хитрую схему обменов приобрёл. Друг из Италии струны для рокабилли купил, думал, ну всё, конец вам, Stray Cats! Но вот не туда пошла жизнь…

— Удивительное, наверное, чувство: приехать в Алматы и узнать, что тут тебя проходят в ОЛША и разбирают на семинарах как образец яркого и красивого письма. Полагаю, местное литературное сообщество приняло тебя по-особенному…

— Да, забавно было. Неожиданно и приятно. Значит, не зря десятилетия потрачены… Да тут все прекрасные. Я грубого слова ещё не слышал ни от кого. А с литераторами, к сожалению, общаюсь редко. Работать же надо, как-то кормить себя, всё такое. Жаль очень.

А за микро-культ надо поблагодарить Павла Банникова. Это он тут меня преподавал и, кажется, продолжает это делать. 

— Какие стихи пишутся после России? Ощущаешь ли ты именно это «после» или цепляешься за прошлые темы и образы? Видел, в твоих текстах появляется всё больше алматинских реалий…

— Это старая традиция. Ещё с первой поездки в Италию. Куда-то слетал — предоставь текст. Казахстан не исключение. А реалии они вот, рядом, каждый день, сами лезут в стихотворения, я им не сопротивляюсь, они хорошие, реалии эти.

— А «Пушкиниана», кстати, как появилась? Насколько велика тень его самого, или Пушкин — некий толчок в новое сопряжение слов?

— Про Пушкина давно хотел написать. Писатель Пушкин мало что для меня значит, а вот биография его — это ж просто мистический триллер. Пару лет думал, как всё это обыграть. И смерть от руки белого человека, и золотые футляры для длинных ногтей, и любимую семикилограммовую трость, и красный кожаный диван…

Первую квартиру с сыном в Алматы мы сняли случайно на улице Пушкина, и я понял, что знак. Вообще, это вот фирменная алматинская сюрреальность. Ты живёшь на улице Пушкина, а каждое утро просыпаешься под красивейшее пение муэдзина (Центральная мечеть рядом).

— Знаю, что к одному твоему циклу создаются совершенно удивительные (странные, но глубокие и в своём роде метафоричные) иллюстрации. Что за цикл обрёл своё графическое воплощение? И не исключаешь ли ты, что этот цикл станет книгой и выйдет — ну вдруг — в Алматы?

— Этот цикл (26 текстов) писался в Москве. Вот прямо с первых дней войны. Абсолютно казался эскапистским, но туда тоже впрыгивало происходящее в Украине. Значит, так должно быть. Рисунки делает Леля Собенина. Про издание думать не хочется, большинству издателей сейчас не до этого. Срастётся если, дай-то бог, пусть срастается.

— В Центральном Государственном музее тебя поразили музыкальные инструменты. И вот заметил в гостях — ты так внимательно и осторожно изучал маленькую скрипку… Складывается впечатление, что ты особенно любишь инструменты, из которых можно извлечь не только музыку, но и текст.

— Помнишь же, как фортепиано по-казахски? «Сундук с музыкой». А весь мир же из сундучков с музыкой состоит. Просто извлекать иногда непросто. Да и музыка разная. А текст — это просто субтитры, пока звучит музыка. Или пока не зазвучала. Или отзвучала.

А музыкальные инструменты ещё более интересные, чем в Центральном Государственном, в Музее имени Ыкыласа. Там есть двусторонняя домбра (ну струны с обеих сторон деки), кобыз с зеркальцами внутри (это для настроения, как мне объяснили. Вот выходит музыкант играть, солнышко светит, а тут ещё и солнечные зайчики появляются с музыкой). И там не только казахские. Удивительный тувинский инструмент, на котором по струнам водят смычком изнутри, какой-то старинный индонезийский инструмент, на котором уже никто в мире не умеет играть…

— А с чем можно сравнить издание книги? Ну, например, с джазовой импровизацией…

— К технике издания книги я редко имею отношение. Сдал текст — и иди дальше царапай реальность до крови. Иногда только обложки выбираю или советы даю, иногда художника сам ищу.

Не, на джаз это не похоже. Это вообще не самое интересное. Вот в голове её делать интересней. Часто потом думаешь: а вот тут мог же принять противоположное решение, и куда бы всё это вывело? Твин-Пикс расходящихся тропок (процитируем Бавильского).

— Думаю, ты ещё и коллекционируешь что-нибудь необычное…

— Да самое обычное. Джазовые виниловые пластинки, африканские маски. Коллекции очень скромные. В последнее время вообще коллекционирование заморожено. Всё пожирает музыка. Ужасно дорого ей заниматься. Одни струны для контрабаса стоят около 15 тысяч рублей, дорогие ноты, альбомы Play along…

— А на чьём инструменте из великих гитаристов ты хотел бы сыграть?

— Я не гитарист. Я на контрабасе играю. Ну как играю… Учусь играть. Тут можно перечислять десятками имена — Дейв Холланд, Рон Картер, Рэй Браун, Пол Чемберс… А из современных вот, может, знаешь, группу GoGo Penguin? Там басист у них Nick Blacka. Вот совсем мне крышу сносит от его игры на четвёртом альбоме группы[1].

— Не знал, буду слушать. А кто живее: Цой или Моррисон?

— Боуи.

— Барт говорил о поэзии как о последней возможности спасения доживающей литературы. Если бы книжка с пустыми страницами пришла к тебе на приём, тот же рецепт выписал бы?

— Я вот никогда этим не болел. Спасать литературу, человечество, язык… Скучно всё это. Когда-то казалось, что спасаю себя. Но и это не так. Мне часто кажется, что я занимаюсь поэзией только потому, что не существует того вида искусства, где я был бы на месте. Это как если бы Робби Мюллер родился в XVI веке. Был бы, наверно, неплохим художником, но кинооператором Deadman он стать не смог бы по понятным причинам. Кому-то я уже говорил, что из меня получился бы, возможно, хороший сценарист сновидений. Умею я вот это — удивить в неожиданном месте, и чтобы всё вспыхнуло, засверкало, не сгорело. Как во сне.

— Образ ты «разымаешь» как заправский анатом. И ведь редкий твой текст удаётся дочитать до середины и не встретить ни одной метаморфозы. Расскажи о своём методе письма.

— Это похоже на выращивание жемчужин. Попадает песчинка-пылинка, и нужно только создать правильные условия, чтобы она покрылась перламутром. Иногда это десять минут, иногда несколько лет. А метафора — просто любимый инструмент, такая бас-гитара Rickenbacker‑4001 1973 года.  Можно и другое использовать, но чем лучше владеешь, на том и стараешься играть.

— А как поэт под чьим влиянием ты формировался?

— Литература далеко не главное, что на меня влияло. Прочитал я, конечно, много, даже чересчур, иногда кажется… Но короткометражки Гая Мэддина мне дали больше, чем весь Серебряный век, а любая пластинка позднего Колтрейна важней, чем любой роман Толстого. А если показывать сегодняшний иконостас, то там мало будет очевидных для большинства писателей. Джеймс Парди, Чарльз Симик, Гай Давенпорт, Рон Паджетт…

— Собери анамнез на сегодняшнего «жизнеспособного» поэта: какими качествами он должен обладать, чтобы его было интересно читать — тебе, например?

— Ключевое слово «интересно». Я должен увидеть что-то свежее, яркое. Сейчас только социальная поэзия показывает что-то подобное.

— Социальная — в смысле которая на повестке языка, или та, что на повестке дня?

— На повестке дня. Работы с языком я что-то давно не встречал, такого, что изменило бы моё представление о слове или запятой.

— Ты не большой любитель «личных» выступлений. В смысле — далеко не на каждую презентацию удаётся зазвать. Почему?

— Я не для ушей пишу, для глаз. Это вообще очень интимно. Это тет-а-тет устроено всегда было. Просто бывают ситуации, когда отказаться от выступлений нельзя, но если можно — отказываюсь.

— А перевод — что для тебя? Открытие нового в другом или в себе?

— Во-первых, это улучшает знание языка. Причём большей частью именно родного языка. Во-вторых, я стараюсь переводить тех, кого никто не переводил до меня или переводили мало. В-третьих, это почти всегда — чистое удовольствие, поскольку бесплатно и коммерческих заказов почти нет.

— Тебе интереснее получать впечатления из искусства (книг, фильмов, музыки; не важно, дома или в выставочном/концертном зале) или жизни (поездок, встреч)? Вопрос — тест на интровертность.

— Скорее первое. Хотя путешествовать я тоже люблю. Но, наверное, путешествие для меня именно что книга или фильм. Я не так глубоко погружаюсь. Именно что фланирую, скольжу по поверхности путешествия.

— А из своих текстов ты получаешь новые впечатления?

— Тут обратный процесс. Я от впечатлений избавляюсь. Отпускаю насовсем. Освобождаю пространство, клетку, камеру, квартиру, дворец, концлагерь. Всегда по-разному это место называть приходится.

— Приведи одно из стихотворений, которое особенно красиво в профиль.

— Пусть будет такое:

 

стихотворение, на которое капнули вином

 

в берлинской картинной галерее

любимый вермеер

 

девушка на картине с огромным бокалом вина

закрывающим пол-лица

 

лена тоже любит из таких пить

это у нее разновидность очков

через них она видит запасные детальки запаха

видит забавно разноцветное моментальное кино

от пересекающихся внутри лучей солнца и луны

 

ножки бокалов

ножки маленького балета телевидения гдр

 

Беседовал Владимир Коркунов