В кармашке медицинского халата

Рассказ

 

— Смотри, что я тебе принёс, — дядя Коля пытался выманить Валю из комнаты, шурша блестящей обёрткой драже.

Валин отец дружил с дядей Колей, сколько Валя себя помнила. Дядя Коля часто приходил в гости с подарками из командировок: красивые куклы, нездешние игрушки, конфеты в ярких фантиках, манившие непонятными названиями. Валя наконец сдалась и протянула руку к угощению.  Прочитала буквы на упаковке и как заклинание повторила: «Ла-ка-си-тос». И это «ситос» растворилось, растеклось по нёбу вместе с приторно-сладким послевкусием шоколада. Валя смотрела в дяди Колины смеющиеся глаза, и ей становилось не по себе. Голубые, похожие на льдинки. Как у неё. Иногда ей казалось, что он этими глазами просвечивает как рентгеном и может легко понять, о чём она думает. Но он этого, конечно же, не мог, иначе бы подарки не приносил. Ведь дядя Коля Вале не нравился. Подарки — да. А дядя Коля — нет.

Когда Валя пошла в первый класс, то узнала, что дядя Коля и папа — оба работают врачами. Только дядя Коля — нейрохирург, а папа —  патологоанатом, или патанатом. Осторожно ступая по скрипучему паркету их квартиры на Чернышевской, Валя пробралась в папин кабинет, чтобы разузнать, что же такое, этот патанатом. Там она аккуратно провела пальчиками по корешкам книг. Новые, глянцевые пахли чернилами, а потрёпанные, шершавые — старостью. Они шептали на непонятном языке: биопсия, гистология, аутопсия. Слова не складывались в предложения, сплошная абракадабра. Но вот картинки ей очень понравились. Завораживающие, разноцветные, как стёклышки в калейдоскопе. Малиновые кляксы соединялись в красивые узоры, толстенькие синие кружочки жались друг к другу как облачка, фиолетовые и розовые точечки становились волшебной зверюшкой с телом лошади и ушами слона, скачущей по зелёной полянке с жёлтыми цветочками. А потом были другие рисунки, уже не такие радужные и красивые. Папа зашёл в кабинет как раз вовремя, чтобы забрать у неё из рук «Основы прозекторской практики».

Перед сном Валя спросила:

— А правда, что все эти слоники, лошадки и цветочки живут внутри людей?

Папа закивал, улыбнулся и заботливо подоткнул одеяло со всех сторон.

На следующее утро за чаем, пока бабушка, шаркая тапочками, отошла в кладовку за вареньем, папа откашлялся и жалобно сказал:

— Валь, «Основы прозекторской практики», лучше, пожалуй, пока отложить. А-то меня бабушка оставит без завтраков. А мне без них, сама знаешь, никак. Давай я тебе лучше сам расскажу всё, что интересно. 

Валя выдохнула:

— Всё-ё-о-о.

— Это пока рано. Начнём с  малого... Смотри, когда у человека какая-то болезнь, то именно патологоанатом может помочь другим врачам поставить правильный диагноз. С помощью биопсии. И спасти человеку жизнь. Всё дело в стёклышках, понимаешь. В этих, как ты вчера, сказала слониках, облачках и лошадках, — терпеливо объяснял ей папа. — Стёклышки рассказывают целые истории.  Главное — смотреть внимательно. По ним можно читать судьбы. Вот это — плохие клетки, а это — хорошие. Счастье, когда стёклышки показывают, что тревога ложная.

— А мама тоже была патологоанатомом?

— Нет, Валюш, мама нет. Ладно, мне пора. За ужином ещё поболтаем. — Папа потрепал её по голове и побежал спасать жизни.

Валя достала из кармана школьной формы мамину фотографию. Она тоже была врачом. Кудрявая, кареглазая, худенькая, она на всех фотографиях смеялась, бежала, раскидывала руки в стороны, подпрыгивала. От этого многие фотографии были размазанными, нечёткими. Папа говорил, что заставить её стоять смирно было невозможно. Она как-будто куда-то спешила. А Валя её так и не догнала. Опоздала. Ведь мама умерла, когда она была совсем маленькой. Иногда ночью Валя зажмуривала глаза и представляла себе, что мама рядом и гладит по голове. Но каково это, она точно не помнила.

Когда Валя заканчивала школу, то для поступления без сомнений выбрала мединститут имени Мечникова, где учились родители. Мечку, как называл его папа. Оставалось всего десять дней до первого экзамена. За окном цвела весна. Набережные пахли талым снегом, морем, прохладный воздух пьянил свободой. Казалось, ещё чуть-чуть — и ветер подхватит пешеходов с набережных и унесёт за собой, может, в Финский, а может, ещё дальше. Папа говорил, что питерская весна самая лучшая в мире. А Валя только питерскую и знала. Вернувшись с учёбы, она скинула сапожки в коридоре, чмокнула бабулю в седой висок и понеслась на кухню, чтобы быстренько пообедать и скорей сесть за книги. После обеда она заскользила по паркету в папин кабинет. Их квартира была полна старых фотографий, записочек, следов, зацепочек. Валя иногда, смеясь, говорила, что сюда можно высылать целую исследовательскую экспедицию. И та бы обязательно потерялась в барханах воспоминаний. Раньше здесь жили бабушка с дедушкой, до них — прабабушка с семьёй, и все оставляли за собой следы, свои маленькие секреты. Вот на дверном косяке, например, папа зарубочками отмечал Валин рост. Валя потрогала выпуклые шрамы на поверхности дерева. Квартира как живой организм тихонько дышала, скрипела половицами, тикала часами. Дверца каждого шкафа, только открой, таила в себе истории. Иногда Валя оставляла расчёску на мамином столике с зеркалом, а потом находила её, например, в ванной. Бабушка говорила, что Валя сама постоянно забывала, куда клала вещи, а Валя только укоризненно грозила квартире пальцем, чтобы старушка не шалила.

Валя вспомнила, что хотела посмотреть, как выглядит диплом Мечки, и, развернувшись на носочках, направилась в зал. Ей казалось, что мамин диплом должен найтись именно там. Она подвинула стул к пыльным антресолям и с трудом достала оттуда ворох больших и маленьких бумаг и листочков разного размера, которые пахли затхлостью. Белых, серых, жёлтых бумажек было так много, что она не удержала в руках, и они завертелись, закувыркались, разлетаясь по комнате. Валя опустилась на коленки и стала ползать по полу, собирая старые фотографии, свидетельства, доверенности. Она почти всё собрала, когда увидела что один коварный беглец залетел под кресло. «Плотная бумага с тиснением, наверное, что-то важное», — только успела подумать Валя, как глаза уже заскользили по строчкам. Свидетельство об усыновлении (удочерении). Это ещё что? Почему здесь её имя с дяди Колиной фамилией? Она как-будто вышла из свего тела и наблюдала за всем со стороны. Нет, это не могло быть с ней. Она отложила бумажку в сторону. Легче было поверить, что бумажка лжёт. А не вся семья лжёт ей всю жизнь. Нет, это ошибка. Валя снова взяла бумажку и снова прочла: «Свидетельство». Потом она ещё читала и перечитывала раз сто. Лживые, никуда не годные буквы. Нужно было об этом срочно рассказать, выдавить из себя, чтобы ей со смехом объяснили, что это какая-то шутка, розыгрыш. Валя направилась в комнату к бабушке, постучала, открыла дверь после утвердительного «да-да» и положила перед бабушкой на столик ненавистный листок. 

Бабушка тяжело задышала и опустила глаза в пол. Беспомощно пробормотала:

— Зачем же ты, Валя... узнала.

Валю как оглушили. Говорливая, скрипучая квартира онемела. И она, поняв, что от бабушки ничего не добьётся, ушла к себе.

Вечером папа открыл дверь своими ключами, чего раньше никогда не бывало. Обычно он весело тарабанил в дверь и, когда Валя прибегала открывать, грабастал её в охапку и кружил. Он, громкий, большой, заполнявший собой всё пространство в комнате, постарел. Уменьшился, осунулся. Сел на старый диван в зале и никак не мог посмотреть на неё. Вале стало его ужасно жалко. Ведь он — папа. Она присела рядом, обняла его сильно-сильно и тихонько попросила:

— Пап, только расскажи правду. И всё.

***

Петя любил Катю. Полюбил сразу же, как только увидел. Как говорят — на всю жизнь. Да только не на одну. Он клялся, что если бы ему дали прожить несколько жизней, то каждый раз он любил бы Катю и только её. А как не полюбить? На первую же лекцию в Мечке Катя опоздала. Её голова просунулась в двери аудитории, и кудряшки запружинили, просясь внутрь. Пока она шла до своего места, то успела зацепиться краешком платья за одну из парт и уронить сумку с учебниками. Петя подбежал и помог ей собрать книжки. Но на самом деле ему хотелось сграбастать, спрятать, защитить Катю от всего мира. От враждебных парт и любых падений.

Хотя он совсем не был художником, его тянуло рисовать эти каштановые кудряшки, веснушки, рассыпанные по лицу, как полевые цветочки по полю, большие глаза, как-будто с фрески или иконы. Такая тонкая, что Петя боялся к ней прикоснуться — вдруг сломает? Только позволял себе бережно держать её пальцы, пока она списывала у него конспекты. Помогал, провожал, звонил, оберегал. После лекций, когда позволяла погода, они бродили по питерским набережным, загадывали желания, когда лодочки проплывали под мостом, где они стояли, заходили в Дом книги, потом бежали до Пышечной и брали по три, а то и четыре пышки. Катя дула на Петю сахарной пудрой. Он ворчал, но был готов терпеть пудру со всех пышек в мире, только бы Катя была рядом. Но чаще они, конечно, готовились к экзаменам, зубрили, читали, сидели в библиотеках с шикающими на них библиотекарями.

Все изменилось на пятом курсе: Катя  взяла и полюбила Колю. Так бывает. Петя ужасно страдал. Научился пить водку, подебоширил пару раз, из-за чего его перестали пускать в студенческий бар. Но как-то справился, ещё глубже погрузился в учёбу и нашёл утешение в том, что его неземная Катя просто есть и он может на неё смотреть, с ней разговаривать. Этого было достаточно.

Через несколько месяцев Катя догнала Петю в коридоре Мечки:

— Сто-о-ой! Петька! Кому говорю. Ну! — Петя счастливо заулыбался, видя как Катя скачет рядом. — Представляешь, я замуж выхожу!

Петя как был с дурацкой улыбкой на лице, так и окаменел.

— Ну, что молчишь? — Катя дёргала его за рукав рубашки.

— Да, и правда... Прости... Быстро вы! Поздравляю! — Усилием воли он заставил себя её обнять. Ему снова хотелось защитить, уберечь, спрятать свою Катю. Но теперь уже было поздно. Ещё большим усилием воли он заставил себя разомкнуть руки и выпустил Катю из объятий. Она, как птичка, упорхнула, чтобы поделиться радостью с однокурсницами.

— Придёшь? — обернувшись, крикнула она.

— Куда?

— На свадьбу! Куда ж ещё! Ну ты, Петя, даёшь.

— Конечно.

«Да уж, действительно, даю, — думал Петя, — ещё и на свадьбу согласился прийти».

Катя с Колей поженились, скоро она забеременела. Красивые, молодые, казалось, у них не было выбора, кроме как быть счастливыми. Катя должна была родить прекрасного мальчика или девочку, Коля заканчивал аспирантуру, и ему уже готовили место в Бехтерева. Но на последних месяцах беременности что-то то пошло не так. Что-то в его тонкой Кате сломалось. Сначала все думали, это ошибка, ерунда. Но биопсия и Петины стёклышки показали по-своему.

В кабинет к Пете ворвался Коля:

— Что ты несёшь! Нет у неё рака! И быть не может! Завидуешь нам, сволочь! Я тебя растопчу! Уничтожу! Мразь, — о взял Петю за грудки халата. Раньше Петя часто представлял себе, с каким удовольствием он бы сжал ладонь в кулак, размахнулся и до боли в костяшках вплющил, вдавил кулак в Колино надменное лицо, а потом ещё раз и ещё. И бил бы, пока кожа на этом лице не лопнула, и не брызнула кровь, и не закрошились кости. Даже во сне снилось. Но сейчас дело было не в нём и не в Пете. А в Кате.

— Ребёнка надо спасать, — тихо, но твёрдо ответил Петя.

Коля как-то скис, сдулся, пошатнулся и отступил:

— Не нужен мне этот ребёнок, понимаешь? Мне Катя нужна. Ты уверен?

— На сто процентов. Аничков подтвердил.

Через месяц после рождения Вали Катя умерла. На похоронах Петя снова окаменел, только теперь уже, казалось, навсегда. Гроб с его нежной Катей на его глазах засыпали землёй. Горсть, ещё горсть. Вот и всё. Только для него она не умерла. Он представлял себе, что бы она сказала, как бы смеялась, как смотрела. Всегда носил её улыбку, голос, интонацию в кармашке своего медицинского халата.

На сороковой день после Катиных похорон в Петин кабинет зашёл Коля с бутылкой водки в руках. Поминать… Разговор не клеился, да Петя и не хотел.

— Прости меня, — Коля быстро опьянел.

— За что это?

— Я ведь знаю, как ты её любил.

— Видно было?

— Очень! Всем. Кроме неё. Я тебя сначала за соперника принял. А потом понял, что не решишься.

— Понятно. Не за что тебе извиняться. — Петя не хотел притворяться, не хотел этих панибратских, пьяных излияний. Если ненавидеть, так уж до конца.

— Забери Валю, — вдруг лихорадочно прошептал Коля.

— Как я её заберу?

— Понимаешь, я не могу. Не могу. Каждый раз когда на неё смотрю — Катю вспоминаю. Не могу. Я трус! И пусть! Я жить хочу. А не в глаза эти смотреть. Вроде мои, а вроде Катины. Ты Катю любил. Может, даже сильнее, чем я. Удочери. Знаю, что ты будешь ей хорошим отцом. А я — хреновым. Меня в Испанию работать зовут. Не могу я. Забыть хочу.

Петя не верил своему счастью. Он перестал дышать, чтобы Коля вдруг не передумал.

— Только учти. Одно условие. Это — навсегда. Обратно не воротишь.

Бумаги оформили быстро. Катина мама Петю обожала и знала, как сильно он любил её дочь, поэтому не возражала. Так Петя и стал Валиным папой. Воспитывали Валю всей семьёй. Петя работал в двенадцатой горбольнице, часто отказывался от командировок, от повышений, а Коля ездил по миру, иногда наведывался c подарками.

В Валиных отношениях с папой не изменилось ничего. Дядя Коля так и остался дядей Колей, только приходить он перестал.

***

Валентина Петровна вела лекцию по патологической анатомии у четвёртого курса:

— На этом слайде вы можете видеть, как выглядят под микроскопом метастазы в печени на гистологическом стекле. — Валя на несколько секунд замялась, вспомнив папины «стёклышки». Она бережно носила воспоминания о нём в кармашке своего медицинского халата.