Струна

Лейлу чаще всего назвали Лейлой Маратовной, потому что она жила работой. За два года в новой компании она поднялась до должности руководителя отдела, а всё потому, что не разделяла свободное и рабочее время и оставалась на связи двадцать четыре часа в сутки — не раз она решала проблемы глубоко за полночь, и решала блестяще. К слову, не всегда даже это были проблемы в её компетенции, просто о ней сложилось устойчивое впечатление, что если не знаешь, что делать, нужно идти к Лейле Маратовне. Уж она-то всё знает.

Лейла дружила со своими коллегами, но даже они на тимбилдингах нет-нет, да случайно заговаривались: «Лейла Ма…», осекались и смеялись. Она вежливо посмеивалась вместе с ними и не замечала, как отчётливо назревает ощущение, словно кто-то нанизал её на штырь, из-за которого даже во время отдыха Лейла Маратовна ходила со спиной-натянутой-струной. Так туго натянутой, что тронь — в ушах сейчас же зазвенит. В ушах у Лейлы.

В детстве она любила музыку, но любила слушать, а родители взяли и отдали девочку в консерваторию, учиться играть на виолончели. На виолончели играли вовсе не те весёлые мотивы, что у «Иванушек» или «Фабрики», однако именно это была так называемая настоящая музыка, музыка тех, у кого есть вкус. («Безвкусно», — говорила мама каким-то особым тоном, еле шевеля губами, словно не желая даже тратить на это убожество силы.)

— Ваша спина должна быть прямой, как идеально натянутая струна! — говорила преподавательница, ходя позади них с указкой и несильно, но хлёстко опуская её на тех, у кого была недостаточно хорошая осанка. — Виолончель — изысканный инструмент, никто не придёт слушать концерт, если за инструментами будут не музыканты, а горбы!

С тех пор и повелось. Мужчины, которых Лейла выбирала, восхищались тем, как гордо и непринуждённо она держится. Но это не мешало им с ней в итоге расходиться, ведь мало кто готов терпеть, что совместные планы вечно обрываются рабочими звонками, которые целиком переносили взгляд Лейлы неизвестно куда.

Расставаясь с кем-то, она ещё глубже уходила в работу на пару месяцев, и это полностью избавляло от душевных терзаний, для которых не находилось времени. Но с Сашей что-то пошло не так.

Иногда в пятницу после работы Лейла ходила в клуб. Одна, ведь дружба дружбой, но людям, с которыми она работает, не стоило воспринимать её как ветреную особу. Здесь никто не знал её отчества, и от этого плечи немного расслаблялись.

К ней подошли со спины, потому что Лейла стояла у барной стойки, где толпилось много народу, — она ждала свой заказ, когда кому-то понадобилось посмотреть барное меню.

Она коснулась пальцами спины Лейлы, и у той в ушах зазвенело.

—  Простите, —  промурлыкала девушка, пытаясь заглянуть через её плечо. Лейла бы должна была с вежливым раздражением передать меню и отстранить нахалку, но вместо этого замерла и прислушалась к тому, как по челюсти вниз пробегает щекотка, оттого что её едва-едва задевают короткие русые волосы.

— Джин-тоник не берите. Мало джина, мало тоника, много минералки, — вместо этого посоветовала Лейла, чуть повернувшись в сторону, чтобы посмотреть на незнакомку. Та тоже с интересом глянула на неё и улыбнулась. Её рука осторожно, словно готовая в любую секунду отдёрнуться, переползла со спины на талию. Так они с Сашей познакомились.

У Лейлы никогда раньше не было женщин. Единственным знакомым ощущением в этом всём был постоянный страх оказаться застуканной — так же она ощущала себя, когда в своей комнате надевала наушники и вставляла в плеер кассету с песнями «Иванушек» вместо Сен-Санса. С одной стороны, наушники позволяли слушать музыку незаметно, с другой — лишали возможности услышать шаги родителей. И если бы те хоть раз усомнились, попросили её вынуть наушники и поставить на всю громкость… А кто знает, что тогда случилось бы, — Лейла так ни разу и не попалась.

Всё остальное было новым: легко открываться и рассказывать всё, что угодно, что ни за что бы не доверила мужчине; случайно касаться чужой груди, в полудрёме ли или в тесном проходе, и при этом не смущаться; постоянно чувствовать запах свежести, исходящий от чужого тела, — Лейле казалось, что даже когда Саша потеет, то появляющийся флёр не неприятный, его можно сравнить с запахом земли или камня, чем-то естественным и нейтральным.  

Однажды они лежали на полу, где нашли сквозняк при +36°C, и Саша сказала:

— У тебя такое красивое имя… Про него бы песню написать…

Лейла могла бы поспорить, что Саша раньше никогда не писала песни.

— Есть одна, — хмыкнула Лейла, снисходительно прикрыв глаза.

—  М? Ты про ту, где поёт мужик, которому лень открывать рот до конца, поэтому получается какое-то… — спрашивает Саша, а потом разводит губы, выставляет язык, как створку, и издаёт невнятные звуки, похожие на «уа-уа-уа-уа» — Лейла смеётся. — И где в припеве получается какое-то «хоп-хей лалалей»? Да ну, брось, это фигня. Я бы тебе другую песню написала… Такую, знаешь…

—  Не знаю.

—  Узнаешь…

Тем временем струна Лейлы постепенно всё сильнее натягивалась. Пока они с Сашей оставались закупоренными в уединении квартиры, плечи могли опуститься, но стоило выйти наружу, как всё тело настраивалось, напрягалось, закрывалось, словно старалось сберечь что-то, что не хотело показывать. Каждый раз, выходя на улицу, Лейла выходила на войну, ритм которой отбивали барабаны и заставляли вытанцовывать сражения, изящно уклоняться от атак и держать лицо, держать спину, держать всё в своих руках…

И однажды струна лопнула.

Они с Сашей встретили в ТРЦ внезапно-общую знакомую. Даяна решила побродить с ними по бутикам, а когда Саша отлучилась, вдруг сменила тон и спросила так серьёзно, как мать говорила о безвкусице:

—  Ты же в курсе, что она того?

Лейла молилась о том, чтобы внутренняя тряска оказалась только внутренней.

—  Что значит «того»?

Даяна наклонилась к ней и чётко проговорила:

—  Мужики её не интересуют.

—  …правда?

Кажется, удалось изобразить удивление.

—  Она к моей знакомой приставала, так что ты с ней осторожнее. Не общайся лучше.

—  Спасибо, что предупредила.

Остаток дня Лейле казалось, что её шатает, как пьяную, но на деле она шла и стояла ровно, хотя Саша несколько раз спросила, всё ли с ней в порядке.

—  Дома поговорим, — ответила Лейла Маратовна в последний раз, и Саша удивлённо приподняла брови.

—  …как скажешь, мамочка, — сказала она тихо и игриво, подтянувшись к уху.

«Это всё», — подумала Лейла Маратовна. В ней происходила катастрофа, и всё, чего хотелось, — прекратить её, наконец.

Дома она сказала Саше, что им нужно расстаться, и та заставила повторить это не меньше трёх раз, прежде чем поверила, что это не шутки, не игры. И Лейла Маратовна разозлилась, оттого что Саша не ругалась, не возмущалась, не устроила истерику, а просила поговорить с ней — всего лишь поговорить.

—  Нам не о чем разговаривать!

После того, как за Сашей закрылась дверь, Лейла постояла немного в коридоре, потом пришла на кухню, нажала на кнопку чайника, и та загорелась оранжевым. Достала к чаю конфеты и вспомнила, что не ест сладкое. Села за стол и разрыдалась под кипение воды.

Следующий месяц на работе она была всё той же Лейлой Маратовной, а дома — размазнёй. Но теперь, сколько бы друзья-коллеги не звали её пропустить стаканчик после работы или сходить к кому-нибудь в гости, она отказывалась. «Мне нужно домой», — говорила она и как-то лавировала между остальными расспросами, от всего ускользая. Ей нужно было прийти домой и лежать в ванной не меньше часа, уставившись в потолок. Или сидеть с уже остывшим чаем и смотреть сквозь стену. Или забывать про тлеющий окурок на балконе, перегнувшись через перила и пытаясь проникнуть взглядом под землю.

Нужно было плакать. Следить за страницами Саши в социальных сетях — тоже нужно. На работе было легче, на всё это не хватало ресурсов, и тем не менее ходить в офис становилось всё сложнее, а отвечать на звонки вечером и вовсе невозможно. Она отключала телефон.

Люди на работе сложили два плюс два, и вскоре Лейлу вызвал на серьёзный разговор начальник.

—  Лейла Маратовна, я вас не узнаю, — закончил он перечисление всех её странностей. — Давайте-ка вы сходите в отпуск: у вас больше месяца накопилось.

Возражений начальник не принимал, и следующий вторник Лейла провела, не выходя из дома. Так же, как среду и четверг. В пятницу она вышла вынести мусор, а субботу и воскресенье снова сидела дома. Ей трудно было вставать по утрам, готовить, приходилось даже заставлять себя принимать душ. Словно каждое необязательное движение стоило ей слишком дорого, а любое движение казалось необязательным.

Следующая неделя прошла точно так же. Внимание Лейлы потонуло в новостной ленте и не выкарабкалось. Единственное более или менее осознанное, чем она занималась, — одёргивала себя от того, чтобы следить за страницами Саши. Но и тут ждала неудача: подлая социальная сеть сама вывела сториз девушки на первое место, вместо того чтобы затерять среди десятков других, до которых нужно листать. А Саша терпеть не могла записывать сторизы.

Палец всего лишь ткнул в круглую иконку, а душа уже ушла в свободное падение до пяток. На коротком видео Саша на фоне танцующих людей говорит: «За этот сториз мне дадут бесплатный коктейль!» Опубликовано час назад. Есть отметка аккаунта заведения. В аккаунте, разумеется, — адрес клуба.

Уже через сорок минут Лейла была там.

Музыка била по голове, как по маракасу, и по животу, как по барабану. Казалось, от этого тело издавало звуки и пыталось составить новую мелодию, но она заглушалась более громкой. Это чувство нравилось Лейле, оно успокаивало, пока та искала взглядом Сашу. А потом нашла и увидела, как та смеётся с другой девушкой у бара. Рука Саши лежала на чужой талии, и спина Лейлы жалобно заныла.

«Зря я пришла», — подумала и всё равно продолжила стоять как вкопанная. Не получалось ни подойти, ни развернуться к выходу.

А потом они встретились глазами, и сперва у Саши замер и опустел взгляд, а затем сошла на нет улыбка. Казалось, что время должно было замедлиться, но оно, наоборот, полетело. Слишком быстро Саша отвернулась, взяла другую девушку за руку и утянула в гущу людей. Смешалась с ними в броуновском движении, слилась, стала всеми, и все стали ей. И теперь десятки глаз Саши осуждающе косились на Лейлу, десятки рук трогали чужие лица, талии и бёдра, десятки сердец настойчиво выталкивали её.

Тут в замиксованной аудиодорожке начали появляться отзвуки другой, смутно знакомой песни, и Лейла Маратовна ощутила себя феерически глупо. На что рассчитывала? Что Саша увидит её, подойдёт, в очередной раз проявит инициативу и возьмёт на себя ответственность за всё, что будет? И они страстно поцелуются под литтлбиговский Lolly Bomb и будут жить долго и счастливо?

В голове, словно нарезка из фильма, замелькали кадры из клипа, и Лейла подумала о маме («До чего неизящная ирония»). Стыд липко пополз по загривку: за то, что пришла, за нерешительность, за толстый троллинг литтлбига («Политическая сатира в музыке — моветон»). У неё словно свело позвоночник («Не унижайся ещё больше — видишь же, у неё кто-то есть»). Но трагическая история любви Ким Чен Ына и атомной бомбы упорно лезла в голову («Ей хорошо без тебя, это к лучшему. Для тебя тоже»). Из песни вырывается you don't know me. Откуда-то из спинного мозга приходит мысль о том, что эти двое просто бомбическая парочка («Да и что ты ей скажешь? Ты ничего не объяснила тогда, она могла не бог весть что себе надумать!») О, а на этом моменте… Боже, на этом моменте вождь страстно целуется с боеголовкой («Да сколько ещё, в конце концов, могли бы длиться эти отношения?!») И тут накал драмы в припеве достигает масштабов Earth Song, а в голове у Лейлы что-то лопается, и там не остаётся ничего, кроме музыки.

Пока по клипу главный герой бодро любит оружие массового поражения, Лейла врывается в толпу, как раненый зверь, ревёт и мечется в поисках. Найдя Сашу, она вцепляется ей в руки и вываливает всё, перекрикивая музыку. Правда, не договаривает, потому что слова переходят в рыдания, а Саша обнимает её и даёт наплакаться.

Руки снова на спине Лейлы. Третья девушка деликатно исчезла.

— У меня ещё есть шанс? — через минуту спросила Лейла, заставив себя отдалиться и с трудом посмотреть в глаза.

Саша молчала, и это были долгие десять секунд. А потом вздохнула, снова обняла, и Лейле показалось, что со всех сторон окутало нежнейшим ватным облаком. Она шмыгнула, уткнулась носом в шею и услышала:

— Хочешь послушать песню, которую я написала?..