Сделка

Рассказ

Послушать можно в кафе, с четверга по воскресенье, с девятнадцати до двадцати двух. На Амамове будет костюм кисломолочного цвета.

У большой колонки с сухоцветом Амамов чеканит: «Д-д-давай!» — и проваливает палец в кнопку музыкального центра. Возникает хлюп гитары, и палочка скачет, как под нёбом язык. Лёгкие Амамова освобождают чистый звук, без препинаний:

Иф ши сэйд зэтс зэ вэ-э-эй

Амамов расслабляется и уже не боится зациклиться на какой-нибудь случайной букве.

Ит аут ту би-и-и

Голос с низкой подсоленной хрипотцой приятно полощет слова в горле. В маршрутке владелец такого голоса смело протянет щепоть с мелочью вперёд: «На-ка, передай!» А дома в телефон внятно объяснит оператору, что свитер пришёл фиолетовый, а не серый. Толстая рука из окна молочной палатки не вывалит владельцу голоса листок: «Напиши, я ни хрена не понимаю!» Амамов не заикается.

— С-с-с-спасибо!

Жёлтые, зеленоватые, красные пучки светомузыки путаются в районе грудной клетки. Ровный, без толчков и торможений, разговор и хохот гостей. Дёрганый лязг гуляющих столов и стульев.

Люфт-пауза, проигрыш; «блинчик», «заборчик» и ниточку тронуть под языком.

 

В охрану не взяли; на почту — народ смешить. Но хозяин кафе переименовал «Магадан» в вообще невыговариваемый «Остров» и разрешил Амамову петь, если днём будет следить, не открывает ли жена посторонним мужчинам в молочной палатке входную дверцу. И Амамов кивнул, боясь превратить «да» в пунктир повторяющихся дробленых д-д-д. Коротко кивнул, хотя от лактозы у него увеличенные лимфатические узлы и вываливается язык, как незнакомец.

 

Бутылка молока — утром. Творог — в обед. Ацидолакт или козельский йогурт — в полдень. Наконец и купленный часам к пяти или шести кефир Амамов относит на прохладный балкон, ещё не заставленный, как холодильник. Амамов видит, но не говорит, конечно: бутылки толпятся, как буквы во рту.

Теперь можно сбрасывать серые рыхлые штаны и олимпийку. Снимать с вешалки и надевать серый брючный костюм. П-п-п-п-п-пора!

У Амамова множатся первые или последние буквы любого слова. Сбить этот ритм помогает пение или незнакомый язык. Певец Амамов выбирает в репертуар всегда одинаково колыхающиеся, всегда иностранные песни. Глотающий воздух псевдоним он придумал, когда смотрел на аквариумных «островных» рыб:

— Ам-ам-ам.

 

Иф ши сэйд зэтс зэ вэ-э-эй

Гости кафе бьются рюмками и гогочут. Салаты «Цезарь» на подносах официантов плывут к столам. Запах варёной курицы сталкивается с запахом пряных сухариков для посыпки.

Чирканье вилок о тарелки. Приятный холодок в животе. Амамов откашливается и втягивает носом воздух.

Уборщица вносит ведро и собирает тряпкой разбитый о кафель бокал с розовым напитком. Женщины втроём по диагонали пересекают зал. Они идут к нарисованной на стене стрелке «Туалеты».

Ши-

       -и

         -и

           -и… — это не заикание, а песня.

Звякает ручка на ведре. Уборщица стряхивает осколки в воду и дотирает пятно, чтобы никто не поскользнулся.

Зэ-э-э-этс… Это песня. За столиком мужчина закидывает голову и лупит ладонью о подсвеченную абажуром скатерть. Женщины втроём идут по диагонали обратно, садятся за столик и придвигают еду. Хлопает тяжёлая дверь, и кто-то длинно кричит: «Наташка!»

Зэ вэ-э-э-эй.

Амамов — заурядный, обычный, то есть никакой, то есть совершенно обыкновенный. Никто не смотрит на него. Никто не говорит: «Ты пьяный?», «Ты инсультник?», «Тебя кто-то в детстве, что ли, сильно напугал?» Светомузыка подкрашивает пальцы на микрофоне желтоватым. «Как хорошо! — ощупывает рот Амамов. — Как хорошо».

 

Эта Наташка была, как приклеенный слог: не ела, не пила и не танцевала. По стрелке к туалетам не выходила совсем. Она делала губами слова из песни и вообще сидела отдельно. Абажур не горел. Губы у Наташки тонкие и фиолетовые, как жилы.

В субботу пел, стараясь глядеть пореже. Разбили стакан, кричали, несли шашлык. Наташка, внимательная, — отдельно. Слушала. Зачем? Амамов тронул сухой рот, губа треснула и защипала.

В воскресенье подложил записку к принесённому официантом счёту: «Я молочное очень люблю и поэтому покупаю всегда и помногу!» Выглядывал из-за колонки: нашла?

В новый четверг повернул голову, прочел по губам, и спели оба:

Иф ши сэйд зэтс зэ вэ-э-эй

Спящий абажур. Послушный подбородок поглаживают светомузыкальные блики. Губы в упражнении «задуваем свечу». Официант принёс комплимент — оплаченный для неё напиток. Она показала пальцем на уборщицу, и той отнесли.

В пятницу не ходил к палатке, в костюме и шляпе пробовал у зеркала простые стихи.

Тут у нас «лестница»:

в-

      в-

           в.

Лестница падала, и не получалось, но в паузах была тревога, и — стало хорошо. Мягкая атака звука, воображаемое полоскание рта воображаемой водой. Ещё «лестница»:

В-

      В-

           В-

                В!

Вторник, воскресенье — не важно, и в перерыве шёл к абажуру, то есть к ней. Пахнущий поднос официанта мимо. Локоть, и чья-то молния с сумки зацепила пуговицу на пиджаке. Руками показывал: «Пардон, не заметил».

За столиком осталась болоньевая жилетка — сдутые щёки, Наташки нет. Огляделся и увидел: у стрелки в туалет обернулась.

Песни крошились, как зернистый творог. Ничего не мог.

 

В субботу купил молока, потом ацидолакт. Вышел в третий раз, и — встретил.

— Й-й-й.

— И мне тоже йогурт! — её губы сказали в окошко молочной палатки, и вышла улыбка. И — всё.

Наташка придерживала его йогурт, но не помогала договорить застрявшее во рту пружинистое слово. «Как хорошо!» — он подумал. Вслух вытянул мятые сто рублей.

Потом шли по затенённой аллее, и рябиновые ветви были похожи на пальмовые — иностранные, островные; и вдруг:

— У тебя рассинхрон между речевыми центрами мозга. От быстрых мыслей.

Он выхватил из её рук блевотный йогурт. Она объяснила:

— Я санитаркой в «Речевом центре». А сама коуч, у меня сертификат.

Он стал щуриться, чтобы прочитать крошечный состав на этикетке.

— Я писала на улицу Академика Королева, 12, чтобы выступать на сцене. Лет в десять. Не ответили. Ну и, короче, меня Гога нашёл.

Она толкнула его к лавке, и так сели. Рябина уронила гроздь, ягоды раскатились в пыли.

— Дело в том, что Гоге кажется, что ты положил глаз на его Лену. Которая в палатке. Точнее, мне может показаться, потому что я Гоге коуч. Но ещё хочу певицей. Только время, видимо, такое, что поют только одни такие, как ты.

Ногой она прикатила оранжевую ягоду и с силой наступила. Рябина перестала сыпать листья, Амамов отставил йогурт, а коуч придвинула:

— Ты же быстро думаешь, да?

 

В это воскресенье и потом в четверг, пятницу и субботу можно прийти послушать, как Амамов у колонки мягко тянет звуки. Диафрагма приподнимает пиджак на вдохе. Тёплый выдох; появляется Наташка, и водит плечами, и руками, а не просто стоит. Она мотается, как ветка, Амамов неподвижен. Он — пустой холодильник или балкон. У Наташки над верхней губой — белая кефирная полоска.

«На балконе теперь можно хранить лыжи», — думает Амамов. Начинается припев.