Категории (го)рода

Евгению Абдуллаеву

 

1

Кажется, до сих пор немногие определились с родом этого города, хотя также мне кажется, что это и неважно. Этот город — гермафродит, наречённый изначально мужским именем, которому по-женски недолго был верен, да и с казалось бы прочным обретением женской русской формы, вполне себе оставался ухмыляющимся казахским шалом-трикстером. Сейчас, после всех реноминаций и смены поколения, у него-таки закрепился мужской род в казахском-русском и безродье в казахском, где грамматическая форма рода отсутствует за ненадобностью, ибо для кочевника важно здесь и сейчас: всё, что до линии горизонта, а здесь мы и так видим, у кого яйца, а город — это, ребята, для русских, к чему морочиться придумыванием ему пола. 

Но за грамматикой языков, питая их и сопротивляясь, постоянно прячется грамматика жизни и самого города. Он проявился и упоённо накладывает свою печать на обитателей. Грамматику города не осознаёшь так же точно, как грамматику языка, поскольку впитал её на физиологическом уровне, на уровне страха перед ландшафтом, неустойчивость которого делает алматинцем любого, кто прожил здесь больше года, на уровне чёткого определения где тут верх, а где низ. Ты становишься алматинцем, когда видишь, что это бетонное создание «венца творения» просто прикрепилось паразитом-присоской под иным венцом, украшающим горные пики. Когда изредка сквозь смог и уродливые небоскрёбы, неестественные, противные самой природе местности, а потому кажущиеся столь ненадёжными, проглядывает вершина горы, и один лишь момент отвлечения от бега и безостановочного мышления возвращает тебя к единственной реальности, существующей вне всякой от тебя зависимости — Горе.

 Город сопротивляется осознанию Горы, как язык, вынужденный перестраивать грамматику и лексику в попытках поспеть за куда более скорой и подвижной речью, отказывается изменяться в угоду моменту, даже если это момент истины — суть языка города, — он сопротивляется и всем своим то ли двуполым, то ли бесполым телом, вытесняя в закоулки подсознания страх и гордость, окружает узревшего истинный венец зеваку, познавшего минутное просветление: обдаёт потом, смогом, слякотью из-под колёс проезжающего «Кайена» или заезжего сельского москвича, толкает в бок, затем задорно предлагает продолжить бег и не выдумывать ерунды.

 

2

Город-трикстер. Он постоянно прячет свою сущность, подменяя её кажущимися: то он пристанище финансовых гениев и незадачливых авантюристов, то культурный центр, гордящийся тем, что покровительствует нищим самородкам, то бледная тень великого тюркского или славянского соседа. На деле — он сразу и всё, и ни одно из предложенного. Через дорогу соседствуют китчевые, дикой азиатской или гиперболизировано имперской расцветки, заведения для нуворишей и гранитные советские офисные чудовища с коридорами, оклеенными обоями цвета кожной болезни. Там за обоями турагент Настя оформляет шенген для группы журналистов; им предстоит славный пресс-тур и традиционное написание сочинения на тему: «У них, конечно, хорошо: и так хорошо, и эдак, но нет вот этой нашей душевности, духовности, особенной стати». Хотя о духовности и внезапном её исчезновении сколько-нибудь оправданное мнение и представление будет иметь только гид. Но он, к счастью для пресс-туристов, ничего не напишет.

 Тонко настроенный на город современный житель испытывает от бытия в нём ментальное расслоение, постоянно находясь между желанием пуститься в оголтелый разгул с неформалами и бывшими алматинцами, перебравшимися в новую столицу, поближе к бюджетному пирогу, употребить веществ с маргинальными интеллектуалами и стареющими педерастами, желанием устроить попойку с привлечением вокзальных шлюх и нищих музыкантов и физиологической необходимостью полной чистоты и безгрешности, к которой примешано практически христианское участие к окружающей метафизической и плотной реальной нищете. Сочувствие с огромной долей брезгливости, коей традиционно принято пренебрегать и отправлять, по тем же грамматическим правилам, в багаж несознательного.

 

3

Когда говорят «мегаполис», мне кажется не все понимают, что имеют в виду. Это понятие не вполне применимо к Алма-Ате с её довольно скромным набором пригородов, скорее «полиполис», этакий «многоград», размножившийся внутри самого себя. На территории вынужденно широко раскинувшегося города действует несколько одноимённых городов: одна Алма-Ата — внутри «золотого квадрата», потерявшего в периметре за последние годы, вторая — на «первой» Алма-Ате, привокзальная, двухэтажная, рабоче-бандитская, чем-то сроднившаяся, но не сливающаяся с третьей — «шанхайской», особняком стоят и четвёртый, и пятый город, и прочие.

 И тонкой ниточкой эти города сшивает воедино цепь заповедников времени — от рюмочной возле Академии Наук, до пельменной возле бывшей ВДНХ, от пропитанного девяностыми кабака «Зимний сад», где голосом Шуфутинского субтильный кореец поёт песни Талькова, до шашлычных на рынке в Тастаке или возле ДОСААФа, куда уже не первый год горожане приезжают за мясом со всех концов города, от пивной «Штаб», где второй десяток лет спиваются музыканты, фотографы и литераторы, до галереи искусств, нападающей на ничего не подозревающего жителя спального района из-за угла его дома. 

Эта заповедная сеть — в сговоре с осенними дождями, она выхватывает алматинца из цикла ненависти, нытья и разговоров о местах, где нас нет, заставляет вдохнуть полной грудью, выдохнуть и пробурчать под нос, что не такой уж и плотный нынче смог, а горный ветер, вдруг пробившийся сквозь тела высоток, пахнет морем. Медленная улыбка пробивается на лице. Пусть этот город — неведомая зверушка, играющая с тобой в жмурки, пусть ты путаешься в определении его рода и совсем уже запутался в переименованных улицах, пусть это не заокеанское Большое яблоко, о котором ты мечтаешь под песню Синатры. Это твоё Маленькое яблоко. И оно тебя любит.

2012