О литературной критике

Борис Кутенков отвечает на вопросы о литературной критике

 

— Борис, как рождаются литературные критики? Есть ли институционализированные пути становления профессиональных критиков или это всегда более-менее случайный процесс? Каков твой собственный путь?

 

— Начну с ответа на последний вопрос. В моем случае сказалось воспитание в не слишком благополучной, во-первых, а во-вторых, нелитературоцентричной семье. Второе привело к тому, что с малых лет я выбирал чтение сам, и довольно обширный период в подростковом возрасте был просто потерян, вернее, потрачен на детективы. Позже, когда я уже ощущал себя в координатах «серьезной» литературы, это сформировало невроз, благодаря которому я, наверное, никогда не перестану наверстывать знания. То, что я обозначил как «неблагополучие», — абсолютная контрастность родителей (отец-интроверт и мать со взрывным, энергичным характером) — сформировало крайности, проявляющиеся во мне и сейчас. Думаю, «отцовское» — интровертность и тяга к одиночеству — предопределило интерес к насыщенному и хаотичному чтению и желание временами спрятаться в кокон одинокой рефлексии (то, что впоследствии проявилось как условно «критическое»), а «материнское» — ситуативно просыпающуюся экстравертность и торопливость действий, направленных на изменение мира (условно «культуртрегерское»). Учителя тоже отличались контрастностью: ясно чувствую сейчас, кто воспитал во мне «проектность» и прагматизм, и тех, благодаря кому всегда останусь прямолинейным романтиком. Правда, в большей степени на выбор пути повлияла учительница литературы — очень романтичная особа, которая была в восторге от моих сочинений и прочила мне литературный путь. Как ни странно, с ее мнением согласилась авторитарная мама — и в последнем классе школы, когда меня больше интересовал шоу-бизнес и фантомные влюбленности, постановила: «Будешь поступать в Литературный институт — там не будет того, в чем ты абсолютно туп: физики, химии, математики». С таким багажом, психологическим и ментальным, я и переступил порог здания на Тверском бульваре. Там и произошло все самое интересное, было много внутренних кризисов, но желание заниматься литературной критикой зародилось во мне именно там и осталось неизменным.

 

Но впоследствии мне пришлось некоторое время бороться в себе с «синдромом литинститутовца» — так я называю умение хладнокровно проанализировать любой текст вне зависимости от собственного интереса к нему (ну, дают тебе книжку в редакции — и ты пишешь). Неплохой, в общем, ремесленнический навык, но, конечно, с ним в серьезную критику приходить нельзя. Так что последующие несколько лет — в основном 2011–2014 гг., когда я учился в аспирантуре на кафедре современной литературы и параллельно работал на кафедре критики — я посвятил, во-первых, жадной борьбе с послелитинститутским неврозом (внутренний голос: «выпускник, а не читал того и того! немедленно наверстывай!»), а во-вторых, отделению зерен от плевел — то есть выработке собственной методологии разбора текста и выбору текста прежде всего исходя из оценочного суждения по отношению к нему. Надо сказать, что я как-то сразу понял с институтской скамьи, насколько плохо преподается современная литература в Литинституте (на фоне внимания ко многим предметам, может быть, важным для гуманитарного образования, но малопригодным для дальнейшего становления «литературного работника»), и, почувствовав, что буду активно действовать в литпроцессе, уделял внимание именно ей — отодвинув на второй план классическую литературу, так что потом пришлось восполнять пробелы и в том, и в другом. Но внимание к современности все равно преобладало, преобладает и сейчас.

 

Далее были Форумы молодых писателей в Липках, которые помогли сориентироваться в современном литпроцессе; опыт проб и ошибок при сотрудничестве со многими изданиями. К сожалению, рядом со мной не было педагога, который наставлял бы меня именно в этой области — может быть, с ним ошибок было бы меньше. Были учителя, относившиеся к литпроцессу довольно консервативно, а то и агрессивно; вместе с тем были и редакторы, которые, с одной стороны, благоволили начинающему автору, а с другой — как все, действовали в условиях жесткого дефицита журнального критического материала и необходимости заполнять рубрики (при гонорарах либо копеечных, либо вовсе отсутствующих). Поэтому тексты публиковались легко — другое дело, что понадобились годы, чтобы взглянуть на них критически и оценить недостаточно высокую планку, а то и недобросовестность сделанного, согласиться или не согласиться с отдельными своими оценками прошлых лет. Помнится, в одном из своих обзоров довольно жестко «напал» на Полину Барскову с ее блокадным нарративом — мне тогда по юной косности казалось кощунством ее переосмысление этой темы. Лишь со временем, уже прочитав множество ее интервью и текстов о ней, я сумел оценить важность и, не побоюсь этого слова, героизм сделанного ей и в стихах, и в академических исследованиях, противостояние сакрализации. В то же время мне уже в 21–22 года была несимпатична аргументация тех институционально закрепленных моих учителей, которые уверяли, что нельзя отрицательно высказываться о Барсковой именно в силу ее признанности: «Вы что, хотите, чтобы коллеги вам руку не подавали?» — кричала мне одна из них; спасибо ей — в дальнейшей своей деятельности я отверг вульгарно понимаемое осознание «рукопожатности» как сколько-нибудь значимое. Так я столкнулся с одним из ключевых недостатков современного литпроцесса — его партийно-репутационным характером: условно говоря, чтобы вызывать доверие Валерия Шубинского, ты не должен упоминать и приглашать в свои проекты (опять же, говоря условно) Константина Комарова; чтобы твоя книга упоминалась в «Новом мире» — нужно, чтобы она вышла в «Воймеге», «НЛО», «АРГО-Риске» или других издательствах, вызывающих доверие у данной институции. Литературный мир заражен тем, что в одном из интервью язвительная и точная Марина Кудимова обозначила как «лицензионное сознание». Барьеры эти сильно мешают доверию читателя к современной литературе, и как редактор я сразу отказался от них. Поэтому некоторой гордостью было, когда одна умная коллега назвала одним из достоинств нашего «Полета разборов» «отсутствие сегрегации поэтических практик» — лучшего комплимента она и не могла сделать.

 

— Большим опытом, насколько я знаю, для тебя была работа в электронном журнале «Лиterraтура»…

 

— Да, тогда я фактически был вброшен в одинокое плавание, так как тогдашний главный редактор издания довольно быстро перестал им заниматься, полностью передоверив рубрики коллегам (за мной осталась вся критическая и обзорная часть — то есть я поставлял около 14 материалов за номер, а первый год работы журнал выходил еженедельно), оставив за собой замедленную верстку и поиск прибыли на стороне в рамках журнала и сторонних проектов. Работа мне безумно нравилась, не останавливало и отсутствие гонораров и зарплат — мне не казалось и сейчас не кажется это препятствием для энтузиастической редакторской деятельности. Журнал довольно быстро стал популярным у аудитории — как неквалифицированной, так и профессиональной, — и встал вровень с «толстяками»: считаю это своим уникальным успехом, который вряд ли сможет повториться.

 

— Что ты вынес для себя из этого редакторского опыта (который продолжаешь и сейчас — в «Учительской газете», на сайтах Textura, «Прочтение»)?

 

— В практическом смысле — например, самозапрет на републикации в своих рубриках (как бы ни мешала этому безгонорарность) и необходимость поиска оригинального текста. А в глобальном смысле — способность к одинокой работе, которую никто не курирует, и потребность делать ее добросовестно, вопреки отсутствию пригляда. Впрочем, приглядом как раз было внимание аудитории. Но сейчас могу сказать, что благодаря журнальной работе пришел к четырем главным неутешительным выводам:

1) любой журнал — прежде всего средство удовлетворения амбиций своих создателей и авторов;

2) для большей части аудитории профессионализм истинный и его тщательная имитация уравнены — поэтому действующему в нашей сфере со всей честностью нужно быть готовым, что его усилия не будут оценены по достоинству;

3) авторам важен самопрезентационный характер публикации (см. пункт 1) — и тут, конечно, имеет значение авторитетность издания, но мало важна его композиционная слаженность (которую я, вслед за Тыняновым, привык считать важным свойством журнала — причем, добавлю, не только литературного, но и электронного);

4) большое издание как целостная структура утрачивает — или, пока я тут болтаю, уже утратило? — значение вместе с развитием соцсетей, где читатель вылавливает ссылки прежде всего из своей ленты.

 

Тем не менее отдаю себе отчет в том, что проговариваю страшные вещи для носителя консервативных ценностей, и слишком часто думать об этом вредно — чтобы сохранить часть иллюзий и идеализма, иначе просто нет смысла в самом предмете нашего разговора. А мне, консерватору, все же хочется верить, что смысл есть — и что где-то в соцсетях мои страницы читает внимательный неофит, жадно изучающий ссылки, листающий мои обзоры периодики и выстраивающий благодаря им правильные ориентиры. Для него и работаем.

 

— Ну а если вернуться к вопросу о «путях рождения» литературных критиков?

 

— Они, конечно, приходят из разных сред, и не обязательно среда эта — академическая. Очень мало в этом смысле дает Литинститут: по моим наблюдениям, нынешние двадцатилетние более прагматичны, менее амбициозны, чем поколение начала 2000-х, и изначально не видят себя в литературной среде, — вот и умницы. Вообще, думаю, важнее разговора о «происхождении» — разговор о качествах, без которых существование критика невозможно. Это, во-первых, тот самый идеализм (что не мешает трезвому взгляду на реальность — но надо понимать, что наша деятельность не слишком соответствует характеру времени и оправдывается только желанием писать и провозглашать свою точку зрения — и наличием единомышленников, которые могут прочесывать тебя насквозь, но никогда вербально не проявиться). Во-вторых, страсть к чтению, заложенная, думаю, генетически, а в-третьих, к осмысляющему характеру этого чтения — где умеренное доброжелательство не мешало бы критичности в неукоснительном значении этого слова, а категоричность уравновешивалась бы элементом сомнения и оглядки на контекст. И, в-четвертых (но не в последнюю очередь), страсть к познанию — обычно уже в детстве проявляется эта заинтересованность, которая с годами, как правило, развивается, особенно если ей сопутствует серьезное филологическое образование, но легко может и погаснуть под давлением социальных обстоятельств. Я бы добавил еще харизматичность и умение действовать в условиях коммуникационных медийных стратегий — это важно сегодня, когда восприятие информации все больше приобретает визуальный характер и определяет презентационный успех, но это уже программа «максимум». Себя я периодически ругаю за недостаток харизмы и неумение выстроить персональный бренд, за, как уже сказал, недостаточное чтение в подростковом возрасте, но нельзя быть всем сразу.

 

— Будучи литературным критиком, как бы ты определил свои главные задачи/функции?

 

— Вначале хотел бы отказаться от номинации «литературный критик». Эти вериги — литературного критика в строгом смысле слова, то есть того, кто определяет репутации и выстраивает иерархии, — я как-то постепенно сложил несколько лет назад, когда увлекся редакторской деятельностью, и стало легче. С тех пор книги для рецензий я выбираю не так часто, зато более свободно: нередко поэтический сборник, который уступает по художественным качествам более иерархически значимому, рождает множество мыслей, и о нем хочется писать, не насилуя себя. Но интерес может быть продиктован и вниманием к личности автора — и желанием вчитаться в нее через тексты (особенно это срабатывает в анализе нон-фикшн). Скажем прямо, все это неважные побудительные мотивы для литкритика, поэтому предпочитаю формулировки «литературный обозреватель» или «поэт, высказывающийся о литературной жизни».

 

— Однако ты сам говоришь, что рецензии для тебя несколько уступили место культуртрегерской деятельности: редакторской (в перечисленных выше изданиях), составительской (антология «Уйти. Остаться. Жить», литературные чтения «Они ушли. Они остались» и соответствующая книжная серия) и организационной («Полет разборов» и пр.). И все же опция «писать о книгах» тобою полностью не исключается. Почему?

 

— Кроме уже упомянутых причин — чтобы самому не утратить навык развернутого критического суждения; как заметила критик Ольга Балла в одном из интервью, «лучший способ прочитать книгу — написать о ней». Конечно, собственный интерес к книге не всегда совпадает с желанием высказаться — читаю я много и разного при первом удобном случае, это занятие для меня одно из первостепенных, но дал себе зарок, что «письменное» чтение никогда не будет сопряжено с элементом насилия: я уже говорил о «литинститутском» синдроме, который оказал на меня довольно болезненное воздействие. Удовольствие — важный фактор в творческой деятельности (критика все же — разновидность творчества), а в условиях ее финансовой неокупаемости — и просто естественный. Обзоры литературной периодики писать интереснее — эту колонку я уже три года веду на сайте «Год литературы»: тут важно и кратко сказать о самом важном, и соединить в одном информационном пространстве разнородные сегменты. Что же касается полноценной аналитической статьи, такая в принципе редкое явление — появляется раз в пять лет, и тут как со стихотворением: созревает нужная степень рефлексии для большого высказывания и не оставляет тебе ни малейшей возможности не взяться за клавиатуру.

 

Тем не менее, если понимать литературную критику более широко — и относить к ней культуртрегерский опыт тоже, — то могу выделить две важнейших функции:

— помощь молодым авторам и органическую потребность делиться собственным опытом. Главным образом это происходит в нашем литературно-критическом проекте «Полет разборов», востребованном у поэтов в возрастном диапазоне, условно, от двадцати до тридцати лет. Вместе с этим пытаюсь по мере возможностей создать в проекте атмосферу квалифицированного высказывания — и выработать язык разговора о поэзии, далекий в равной степени и от филологически-равнодушного критического суждения, и от неаргументированно-вкусового — и в то же время язык, сочетающий эти методологии, можно назвать его «фундированным суждением вкуса»;

— попытку укрепления институциональных связей, с которыми просто швах. Изрядно устал от ситуации довольно жесткого дресс-кода, действующего в современном литпроцессе, где полно законов «неупоминаний», вызванных личными обидами. Не радует и оправдание обычного равнодушия занятостью и необходимостью сосредоточиться на «своем», так распространенное у профессионалов. Что с этим делать в условиях информационной избыточности и даже травматического воздействия информационного взрыва (см. об этом в новой книге Михаила Эпштейна «Постмодернизм в России»), — не знаю: я и сам чувствую некоторый невроз. Но некоторые рецепты для себя все же выработал. Например, когда пишу отзывы по просьбе авторов, нуждающихся в обратной связи, и неизбежно чувствую, что утрачиваю себя как читатель серьезной литературы, — тогда стараюсь встраивать чтение «для себя» в план будней и не поддаваться соблазну считать его факультативным. (Слава богу, стихи — вне всего остального). Но оттого сильнее азарт сопротивления, и в этих условиях мне кажется важным сближать разнонаправленные сегменты, знакомить критиков и поэтов, которые бы никогда не узнали друг о друге, и налаживать дальнейший диалог. Убежден: пока нормальным для литератора будет не ответить на письмо или не пролистать подаренную книгу; пока мы будем судить о деятельности человека по впечатлениям 10-летней давности, нескольким текстам или мимолетной обиде; пока не будем интересоваться тем, что делают коллеги, — профессионального диалога не состоится и существование литературы как совокупности эстетик и исследовательских практик будет имитацией.

 

— А как отличить профессионального литературного критика от имитатора? По каким параметрам?

 

— Ответить на этот вопрос непросто, так как критерии размыты до предела: громогласное фейсбучное высказывание, выдающее себя за экспертное, мгновенно набирает популярность, в то время как осмысленная аналитическая статья нередко остается в тени. Тем не менее некоторые критерии все же выделю. Во-первых, это рефлексия, сопряженная с понимающим доброжелательством и тем обширным гуманитарным бэкграундом, который я упомянул в числе обязательных личностных свойств критика. Во-вторых, собственная выработанная стратегия разговора о тексте: она может быть рекомендательно-обозревательской, как у Егора Михайлова, Натальи Ломыкиной или Галины Юзефович, может быть аналитической, как у Валерии Пустовой или Ирины Роднянской. В-третьих, институциональная закрепленность в ряде изданий, которые продолжают держать критическую планку, — главным образом это журналы «Новый мир», «Знамя», «Интерпоэзия», «Волга», «Prosodia», порталы «Горький», «Прочтение» и «Textura». (Разумеется, никто не гарантирует, что и в этих изданиях не попадется халтурного критического текста, но надо понимать, что недостаточная его квалифицированность каждый раз может быть обусловлена случайным редакторским недосмотром, а не регулярной безответственностью). И, в-четвертых, — отсутствие ценностного релятивизма, ясность приоритетов, целостный сюжет, который выстраивается из разнородных статей. При этом нет издания, работа которого удовлетворяла бы меня полностью, — как нет и такой индивидуальной критической стратегии. В своей работе — возможно, в силу насыщенного чтения самых разных изданий (увы, ясно, что их редакторы в большинстве своем как раз друг друга не читают — во всяком случае внимательно) — я взял за правило понимать всех и сочувствовать всем, если вижу упомянутые критерии профессионализма и отсутствие имитации. Поэтому в рамках «Полета разборов» встречаются принципиально разные критические практики, и в то же время у меня есть вопросы абсолютно к каждому критическому языку (об этом подробнее в моей статье «На обочине двух мейнстримов», «Интерпоэзия», 2018, №2). В идеале мне хотелось бы понимать и позицию Дмитрия Кузьмина, создающего филологический контекст для того, что нарушает конвенциональные эстетические ожидания, или Михаила Эпштейна, создающего для этого «непривычного» контекст общегуманитарный, и приверженцев «ценностей незыблемой скалы» — Игоря Шайтанова, Евгения Абдуллаева или Константина Комарова, которые подвергают это явление скептической оценке с позиции вкуса. И то и другое необходимо, так как создает пространство культуры в ее полилогичности. Чего не хотелось бы понимать — пренебрежения к оппоненту, свойственного отдельным представителям и «радикалистской», и «консервативной» позиции, и крайнего снобизма, которым в большей степени отличаются именно «радикалисты». Но моя позиция, прямо скажем, не модная — в цене упомянутая коллегой сегрегация.

 

— Можешь ли ты назвать критиков, которые важны лично для тебя?

 

— О, тут не удержусь от многословия. В одном из интервью о Татьяне Бек Евгения Доброва заметила, что та отбирала студентов для своего семинара не только по литературным критериям, но и по принципу одиночества и «растравы», как бы видела эти знаки в человеке. Так и мне близки критики, придерживающиеся индивидуалистической позиции — понимающие свое одиночество в литпроцессе; продолжающие действовать в нем с необходимой верой в критическое слово и понимающего читателя; периодически уходящие в смежные виды деятельности. Исключение из всех правил — пожалуй, лишь Ольга Балла, являющая собой пример оголтелого фанатизма и приверженности именно разговору о книгах, которому предана как никто. Среди фанатичных индивидуалистов, время от времени способных к необходимому адюльтеру (в их числе и ваш непокорный слуга), — Людмила Вязмитинова, чей дар критической рефлексии постепенно распространяется на педагогику; Александр Чанцев с его последовательной критикой литпроцесса, деятельностью прозаика и японоведа — и все же перманентным и, кажется, самовынужденным возвращением к аналитическому разговору о книгах; Евгений Абдуллаев, который, кажется, единственный, кроме Ольги Балла, читает всех и вся и не закрывает форточку для ветров из разных сегментов. И Балла, и Абдуллаев подают мне личный пример своей непартийностью. Разумеется, упоминание этих людей не означает, что только они интересны мне. Ценю деятельность запальчивого и парадоксального Кирилла Анкудинова, талантливого и в приятии, и — чаще — в неприятии; Максима Алпатова, своим нестандартным и порой шокирующим видением предмета провоцирующего на ответную рефлексию; Анны Жучковой, умеющей дерзко и остро провоцировать коллег по перу на дальнейший диалог; высокомерного Валерия Шубинского с его мудрым умением найти самые верные слова для уравновешивания разнонаправленных точек зрения; Сергея Чупринина, чей печальный вздох по ушедшему литературоцентризму близок и понятен мне, человеку другого поколения. Не пропускаю ни одного критического текста за авторством Дмитрия Бавильского, Ольги Бугославской, Юлии Подлубновой, Артема Скворцова, Ольги Бухиной, Алии Ленивец, Валерия Отяковского, Александра Маркова, Татьяны Грауз, Светланы Михеевой, Сергея Костырко, Валерии Пустовой, Ольги Аникиной, Василия Геронимуса, Валерии Исмиевой, Льва Оборина, Евгении Риц, Марины Гарбер, Юлии Щербининой, Сергея Оробия, Ольги Брейнингер. Из публичных интеллектуалов, высказывающихся на разные темы, внимательно читаю Михаила Эпштейна, Ольгу Седакову, Юрия Казарина, Андрея Таврова, Дмитрия Быкова, Льва Рубинштейна, Дмитрия Воденникова, несмотря на разную степень доверия к упомянутым и разность их позиций. Следите на Facebook за деятельностью перечисленных, читайте «Текстуру» и рубрику «А вы читали?» в «Учительской газете», приходите на наш «Полет разборов».

 

Да, пожалуй, чтобы читать всех упомянутых авторов разом, притом регулярно, нужно быть несколько помешанным на литературе, но без легкого сумасшествия в нашем деле никуда. Для меня одна из мотиваций читать все и всех — встречи с региональными читателями, где видно и заинтересованное внимание, и стремление жадно выписывать имена и знакомиться с текстами — совсем иное, чем в Москве. Любую возможность просветительской деятельности в регионах я стараюсь не упускать и легко соглашаюсь поехать в Тулу или Рязань, в Смоленск или Ижевск, в Челябинск или Сысерть.

 

— А какие, по твоему мнению, складываются отношения между литературной критикой в центре и на периферии русской литературы? Дополняют ли они друг друга, конкурируют, никак не соприкасаются?

 

— По моим наблюдениям, отношения никакие либо настолько печальные, что об этом лучше не думать. В регионах — своя «литературная критика», не имеющая, к сожалению, отношения к объективному положению дел, замкнутая на союзах писателей и маловменяемых литстудиях. В ответе на предыдущий вопрос я упомянул положительные примеры диалога, но отношение к нашим просветительским действиям там наблюдается разное — можно заметить как желание выбраться из своего кокона (и тогда лекция и общение после нее — в особенности на Урале — превращается в полный восторг), так и агрессию из серии «приехали москвичи навязывать свои ценности»: для меня примерами мрачных в этом отношении городов были Тула, Рязань и Первоуральск. Впрочем, не будем забывать, что провинциализм, как не первым мной сказано, не географическое явление: такие же очаги бескультурия мне приходилось встречать и в Москве. Безмерно ценю деятельность культуртрегера Марины Волковой, чья сумасшедшая по своим масштабам общественная деятельность направлена именно на регионы — поездки по школам, библиотекам, различным провинциальным фестивалям, — и на внесение света во мрак паралитературы; такие же географические подвиги совершает Мариэтта Омаровна Чудакова, но пропагандируя классику. Думаю, такие усилия не могут пройти бесследно.

 

— Можешь ли ты назвать критические тексты, которые считаешь образцовыми?

 

— Все или почти все тексты критиков, упомянутых в ответе на восьмой вопрос. Другое дело, что нет единого понятия «образцовости», как и единого понятия «критики»: каждый критик прежде всего должен отдавать себе отчет, для какой целевой аудитории он пишет и какой стратегии придерживается — рекомендательно-обозревательской или аналитической (в рамках второй стратегии можно выделить два подвида — литературоведение, которое только условно можно отнести к критике, и развернутый анализ литературной ситуации). В первой стратегии, рекомендательно-обозревательской, и стиль, и система аргументации, а значит, понятие «образца» будут иными — в цене остроумие, запальчивость, меткость пера, оперативность, внимание к прагматике высказывания, — поэтому такую критику принято соотносить скорее с интернет-изданиями, газетами и глянцем. Хотя, надо сказать, границы между интернет-изданиями и бумажными размылись до предела. Как и, скажем, между рецензией в книжной рубрике многотиражной газеты — и в толстом журнале: первая сегодня свободно может быть написана в аналитическом ключе, во втором — может появиться текст, полный броских журналистских метафор и гипербол. Большая, неторопливая аналитическая статья о литпроцессе — уже уходящий, но крайне дорогой мне вид критической деятельности; такие статьи я всегда читаю с наибольшим удовольствием и именно их считаю критикой. Вспомним и про гибридный жанр — эссе, но тут можно назвать мало мастеров пера: даже Наталия Черных или Екатерина Перченкова, которые были для меня образцами жанра, в последнее время как-то замолчали.

 

— Является ли наличие активной критической деятельности причиной или следствием зрелого литературного процесса?

 

— Думаю, что сегодняшнее невнимание к критической деятельности даже не среди широкой аудитории (ей простительно в силу долгого оболванивания), но и в рамках того, что по инерции зовется «литературным сообществом», — признак глубокого нездоровья культуры, зараженной информационной избыточностью и псевдоэкспертностью. И только возможность вдумчивого чтения текста — скажем, в рамках семинаров, — и попытки выработать критерии, с одной стороны, выбора чтения (а отсюда можно вести разговор, скажем, в сторону пропаганды современной литературы в регионах), а с другой, ориентиров в анализе литературной ситуации, — могли бы послужить выработке общих задач. Но такое положение дел мне кажется утопическим — в силу крайней разобщенности литпроцесса. Важны ситуативные действия, теория малых дел. В то же время сам вопрос интересен тем, что в нем обозначена палка о двух концах: критика и сама создает литературный процесс, превращает его в таковой из фрагментированного разговора о книгах и тенденциях: по крайней мере, в этом одна из ее основных задач — а то, что она плохо справляется с этим, уже частный недостаток, обусловленный безответственностью и вялостью конкретных людей.

 

— Может ли появление новых литературных площадок привести к возникновению новых критиков или, напротив, это лишь усиливает конкуренцию изданий за одних и тех же людей?

 

— Я был бы счастлив возникновению новых литературных площадок — особенно поддерживаемых не только энтузиастами, но и меценатами. Энтузиастов хватает, но критика в этих условиях выживает плохо: пример — замечательный новый журнал «Формаслов», инициированный подвижницами Анной Маркиной и Евгенией Барановой на общественных началах; единственное, чего не хватает новому журналу, — критической площадки и внятного ее руководителя, а я очень сожалею, что в силу занятости в других проектах не могу этого обеспечить симпатичному мне изданию. В то же время «Прочтение», «Textura» и «Лиterraтура» в лучший период ее существования (2014–2017 гг.) доказывают возможность существования внятного издания, которое держится на вере, опыте, профессионализме и, будем прямо говорить, амбициях. Пожалуй, единственным примером осмысленных финансовых вложений, сочетаемых с профессиональной критической планкой, стал сайт «Горький», появившийся в сентябре 2016 года: сразу стало понятно, что это вклад не только в литературную критику, но и в пропаганду чтения, сайт действительно можно назвать общероссийским, он вызвал интерес у большой аудитории. Однако тенденция свидетельствует о том, что — как с беспощадной и огорчительной прямотой свидетельствует об этом Ольга Славникова, — «богатым людям стало неинтересно давать деньги на литературу». Думаю, сказывается не только всеобщая усушка и утруска после 2014 года, но и всеобщая же растерянность (симптом нынешней культуры вообще) перед литературой как институцией, «не оправдавшей себя» в смысле общественного авторитета. Отсюда постоянные конвульсивные попытки вернуться к советскому опыту с единым центром книгоиздания и понимание невозможности этого в нынешней культуре. Был бы счастлив и «конкуренции» между изданиями за критика — она привела бы, во-первых, к пониманию легитимности фигуры критика, а во-вторых, избавила бы от чувства невостребованности упомянутых мной людей, которые считают критику основной профессией, но вынуждены работать бесплатно и сочетать это дело с не близким их душе трудом. Сам вопрос, впрочем, кажется несколько утопическим. Но давайте вместе создавать будущее?

 

— Жизнеспособна ли критика в условиях маленького книжного рынка (как, например, в Казахстане) или в контексте русской литературы она повсюду является занятием энтузиастов, не требующим специального финансирования?

 

— Сейчас допишу ответы для этого интервью, схожу в спортзал и пойду писать очередную аналитическую рецензию для «Волги», которая не принесет денег ни мне, ни журналу (хотя это было бы нелишним, вопрос лишь в том, чего за это потребуют дающие), но продиктованную только искренним обоюдным интересом. Потом пойду заниматься «Полетом разборов» — проектом, который тоже с успехом выживает без финансирования, но сплачивает литературное пространство. И перейду к принципиально другому опыту (оплачиваемому, в отличие от двух предыдущих), — подготовке раздела «А вы читали?» в выходящей огромным тиражом по всей стране «Учительской газете», где действует как раз ориентация на законы книжного рынка: рецензируются только книги, выходящие более-менее крупным тиражом и поэтому доступные в регионах. Все перечисленные виды существования литературной критики, кажется, о разном и направлены на разное: попытка осмыслить книгу и поместить ее в литературный контекст в первом случае; попытка наладить диалог автора и критического сообщества — во втором; и объективные и жесткие условия существования книжной рубрики в федеральном издании — в третьем. И все, кажется, с успехом выживают — надо только захотеть.