Неслучайные

Поночка увидела замдекана на повороте к рынку, с авоськами, из которых торчал зелёный лук, и побежала. Поночка, конечно, тоже была гружёная, но лёгким грузом — свёрнутые в трубки плакаты. Однако у замдекана было больше выносливости и упорства. Когда много лет принимаешь зачёты у троечников, приходится развивать такие качества. А уж чтобы сделать дополнительных троечников из студентов получше, приходится стараться много и много. Не сделаешь — надо будет всем стипендию платить, а не только любимцам, а это непорядок.

Замдекана, по закону подлости, конечно, Поночку опознала и теперь быстро перебирала ногами, несмотря на природную квадратность и монументальность, и кричала:

— Полина! Полина! Я ничего тебе не сделаю! Полина! Я прощу! Уже прощаю тебя! Вот прямо сейчас прощаю! Остановись!

Полина прибавила скорости, но дыхалка уже сдавала, зачёты по физре, где таких слабосильных, как она, просили писать рефераты, мало помогали в подобной ситуации.

— Полина! Я ничего не сделаю, просто скажи, где Яша!

— Это вам зачем? Чтобы вы опять ментов на него натравили? — не выдержала Поночка, задыхаясь.

— Каких ментов? Это ко мне приходили менты! Альманах его показывали. Говорят —  у вас учится? Я сказала нет! Ну ведь правда уже не учится, но мы можем его восстановить…

Поночка остановилась как вкопанная. Замдекана подкатилась, отдуваясь, крепко вцепилась в локоть Поночки маленькой литой ручкой и закончила фразу:

— …если он извинится. Только поскорее, начальство долго ждать не будет, на места в аспирантуре очередь…

Поночка стала яростно трясти рукой. Замдекана не отпускала, тряслась вместе с ней, и трясся лук в двух авоськах в левой руке замдекана, как хвост паршивого петуха.

— Мне больно! —  крикнула Поночка.

— Не ври, я за кофту держу! Просто ты же не слушаешь! Все вы неслухи! Яше скажи, что я не в обиде даже за листовки, которые ты повесила, а он сам нос показать боялся…

— Это я ещё не все повесила, которые он мне дал!

— Да что ты? А что же было, так сказать, упущено?

Поночка наконец вырвалась и опять побежала. Надо было оторваться, чтобы за ней в троллейбус не полезли: ни к чему притаскивать врагиню на митинг. Поночка бежала и хихикала, потому что в листовке, которую она сама не решилась повесить, было написано «тумбочка-убийца».

Поночка скакнула на крышу кирпичного гаражного ряда, спрыгнула с другой стороны. Замдекана, конечно, не могла этот манёвр повторить, у любого супергероя есть предел. Теперь надо было выбраться к остановке так, чтобы не поймали. Поночка обнаружила, что зацепилась кофтой за дверную петлю гаража, и затормозилась. Она тянула ткань, пытаясь не порвать кофту, и размышляла, к какой остановке лучше бежать — влево или прямо. Тут она услышала далёкий голос замдекана по ту сторону стены:

— Полиночка, Яша сложный мальчик! Хорошо, конечно, что ты за него радеешь. Мы его тоже, как могли, оберегали, но к концу обучения он совсем с катушек съехал. Скажи, зачем нам аспирант, который подрывает репутацию заведения, пускает кляузы на руководство? Ты слышала, какими словами он про нас говорит? Альманах ещё этот ваш… Издать творчество студентов — замечательная инициатива, но суицидальные темы, готика, подозрение на экстремизм…

— Так это вы на него навели, — крикнула Поночка, яростно дёргая кофту. — Из мести.

— Ты думаешь, у меня столько свободного времени, чтоб мстить?!  — воскликнула замдекана. — Яше пора признать, что не всё в этом мире вращается вокруг него. Мне его искренне жаль. Но у нас не дом призрения. Если он не признает свои ошибки, мы за него в лепёшку расшибаться не будем.

Поночка фыркнула, нитки треснули, и тут раскладушка у неё в кармане динькнула дверным звонком. Смс: «Еду на синей четвёрке у парка».

Прямо! — поняла Поночка, надо Окуня перехватить и ехать на площадь вместе. Она снова форсировала стену из гаражей. Быстрее, быстрее… Хотелось преодолеть лабиринт по прямой. Новая эсэмэска пришла на четвёртом ряду: «Проехали поворот. Ты успеваешь?»

Поночка успела уронить один из плакатов в пыль, неудачно приземлиться на левую ногу, которая теперь ныла в голеностопе, и решила не пытаться порвать свои лёгкие в клочья, а двигаться дальше нормально, без паркура. Судя по эсэмэскам, она успеет, а замдекана уже далеко позади.

Нужно было ответить Окуню. Это заняло ещё пару мучительных минут. Наконец Поночка наколотила по кнопкам раскладушки: «Отбилась от врагов, я уже рядом».

Окунь, конечно, в ответ на сообщение о врагах стал звонить. И звонил, и звонил, пока она подходила к остановке, не беря трубку, и заходила в синий троллейбус четвёрку, восемьсот семьдесят восемь номер борта — красиво, надо сделать нумерологический расчёт, если успеет по дороге. Окунь был в троллейбусе, да, и повернул к ней голову, не отнимая трубки от уха. Поночка полетела к нему, на огненное пятно его рубашки, поцеловала его, троллейбус дёрнуло, и они повисли на поручнях, прижавшись друг к другу.

— Чё такое? —  почти крикнул Окунь.

— Да Яша, понимаешь, я замдекана встретила, — похохатывая, стала объяснять Поночка. — Она за мной гналась, чуть руку не оторвала… Кричала, что универ не лепрозорий для таких, как ты, но если ты падёшь в ноги, то, может быть, восстановят в аспирантуре…

Лицо Окуня становилось из взволнованного гневным, презрительным и затем насмешливым. Он плюнул под ноги, на резиновый коврик. Кондуктор неодобрительно покосилась, но ничего не сказала.

— Это просто корка, пришлось через гаражи убегать… —  продолжала Поночка, чуть рисуясь. — Реально тумбочка-убийца, бежит и лязгает дверцами зубастыми… «Поли-и-ина, останови-и-ись»... Как в ужастиках!

Окунь рассмеялся наконец и стал похож на пионервожатого, румянец залил его малоподвижное, красиво высеченное лицо. Поночка снова поцеловала его, гордясь собой. Окунь оторвался от неё и спросил:

— Плакаты сделала, как я велел?

—  Да, только я плакатным пером не умею, просто гуашью нарисовала.

— Неважно, показывай. Я тоже принёс несколько.

— Прямо здесь? Увидят же…

— Да никто не стукнет, там слишком мало конкретики.

— Кстати, я хотела спросить: почему так мало конкретики, Яш? — Поночка стала скручивать резинки с ватманов. — Лучше бы тоже «тумбочку-убийцу» написать. И встать не на площади, а возле деканата. Почему бы тебе самому не появиться с протестом в универе? Что тебе уже терять? Я же листовки вешала, а меня, между прочим, не исключали, а могут…

— Это всё система, это всё звенья одной цепи, понятно? Деканат лишь часть большой машины. Это просто мелко уже, надо выплывать на масштабы, —  сказал Окунь.

Поночка покачала головой. Ей не казалось масштабным целить в молоко и бросаться абстрактными красивостями, пусть даже стоять за них на площади.

— В мае был сто один год с публикации манифеста Толстого, — сказал Окунь, заматывая обратно плакаты. — Который «Не могу молчать».

— И что? Ты вроде не любишь Толстого, он сильно жалостливый.

— Для прессы хороший инфоповод, для тех, кто разбирается, конечно. Журналисты обычно дураки, но я дам интервью Любе, если будет хорошо себя вести…

Поночка подумала, что повод слишком натянут, но решила не вмешиваться. У Окуня, как у любого филолога, были что ни день новые литературные кумиры, и он сначала высасывал из текстов все нужные в эту минуту смыслы, подтягивал к своим идеям, а потом ниспровергал, когда надоест. Поночка, сама филолог, этот метод хорошо понимала.

Окунь занялся плакатами, шуршал, разворачивая, критиковал исполнение, а Поночка уже не очень слушала, поддакивала невпопад и дежурно винилась, глядя, как троллейбус заезжает всё дальше в жёлтую окраину заводских пятиэтажек. Это был студенческий и заводской район, по будням, когда идёшь в универ, глотаешь смог, а в воскресенье пыльно и тихо.

За стёклами мелькнул Дом культуры, выцветшие до синевы старые афиши на фасаде. Поночка и Окунь вывалились из дверей на площадь, где их уже ждали. Справа были припаркованы газелька, скорая и полицейский автомобиль. На газельке, на дверце, — медведь с триколором.

— Так, а это откуда… — Окунь прищурился, и тут дверь газельки отъехала, и наружу выбрались деловитые молодые люди с листовками, мегафонами и флагами. Всё это добро они начали распределять между собой, работали быстро и слаженно.

— Иди узнай у них, что за хуйня, — сказал Окунь. — У нас здесь должно быть, всё согласовано, Гера бумажки обещал…

Поночка вздохнула и двинулась к людям, но Окунь всё же передумал и обогнал её.

— Добрый день, — металлическим голосом сказал он, выбрав парня повыше и понаглее. — Скажите, пожалуйста, а что здесь будет?

— Митинг Молодой гвардии, возьмите листовку, — вмешалась какая-то девушка и потрясла листовкой у Окуня перед носом.

— Во сколько митинг? — не унимался Окунь.

— В два, — ответил парень. — Всё согласовано.

— Погодите, но у нас в два тридцать, и тоже согласовано, — выдавил Окунь.

— Значит, всем всё согласовали, всё законно, — заулыбался парень. — Занимайтесь своим делом, а мы — своим! — И юркнул в газельку ещё за какой-то раздаточной лабудой.

— Говно, — сказал Окунь.

— Может, они и правда не будут мешать? — робко спросила Поночка. Её задор куда-то улетучивался, пахло жареным, прямо несло, как от шашлычной на той стороне дороги.

— Да они для этого сюда и пришли, — Окунь сплюнул. — У них мегафон, наши, по-моему, не озаботились…

— Ребята, что у вас тут? — на ступеньках ДК за площадью нарисовался Гера, махал им. Они поспешили к нему. — Это что за товарищи, вы их приглашали? — Гера сощурился на знаменосцев и задрал повыше нашейный платок, чтобы скрыть часть лица. На платке был нарисован оскал. Широкая молния острых зубов.

— А сам как думаешь? — прошипел Окунь.

— Ну вы люди неопытные, могли слить информацию, — платок с нарисованным оскалом вздрогнул, Гера от души расхохотался: — Не сцать, камрады, я угораю просто над вами, знаю, в ментовке обычно сливают дату и время наших митингов, чтоб эти приходили тоже. Мы привыкли.

Тем временем на ступеньки подтягивался народ — по всему видно, что свои, но Поночка их не знала, да и Геру едва знала, это были какие-то знакомые Окуня со времён его работы в райкоме компартии, откуда он с треском уволился во время очередного ниспровержения идеалов. Она нервничала, искала глазами подруг, которые обещали её поддержать. Ну или, на худой конец, Любу Антрацит.

Сначала, к большому разочарованию Поночки, притащилась Люба. Она вывернула из-за угла, тяжело отдуваясь, упала на скамейку и извлекла из кармана своей спортивной куртки размера XXL блокнот.

— Здорово, рыба моя, я фиксировать сразу буду, — пропыхтела она Окуню, который стаскивал резинки с плакатов на той же скамейке.

— Иди вон кого-то из этих молодчиков из гвардии зафиксируй, они небезопасны, — сказал Окунь. — Сядь на него, что ли.

— Будешь ёрничать, я тебе член оторву, — пообещала Люба.

— Опять она со мной заигрывает, спасай, — со смехом сказал Окунь Поночке.

— Да прообещалась, уже полгода обещает, и что? — заметила Поночка.

— А нехуй было из райкома уходить! — громко сказала Люба Антрацит. — Что ты доказать пытался? Как плохо стало, сразу к нам прибежал. Мы бы тебя не дали в обиду…

Окунь поморщился и сказал:

— Ниспровержение идеалов — это гигиена.

— Да ты думаешь, что ты такой умный, отдельно от всех, одиночка, мрачный гений, а на самом деле ты просто чокнутый! — Люба уже пыхтела как разгоняющийся паровоз. — Ты с людьми не уживаешься! Тебя пороть надо, чтоб что-то понимал!

Окунь треснул её трубкой плаката так, что бумага смялась. Люба огрела его в ответ.

— О, смотри, сами уже месятся, может, домой пойдём? — донеслось из толпы гвардейцев.

— Не позорьтесь, — одёрнул Гера. — Вставайте на ступеньки. Позиция у нас пока более выгодная.

Комсомольцы тем временем развернули знамёна — алое и чёрное, анархистское. Было их немного, меньше раза в два, чем гвардейцев, парни и девушки. Почти у всех лица снизу были прикрыты банданами с рисунком оскала, некоторые надели ещё кепки. 

— Давай, — сказал Окунь и вручил Поночке помятый плакат.

Она даже не взглянула, что на нём, продолжала смотреть на площадь, на остановку: «Девчонки, ну где вы… Ну хоть кто-нибудь…»

— Свободный плакат есть? Привет, Яша, — сказал весёлый голос и кто-то похлопал Поночку по плечу.

— Держите вдвоём, — сказал Окунь.

Куваева, а это была именно она, взяла у него плакат и стала держать за углы, чтоб было поровнее, вместе с какой-то девочкой ноунейм.

— Прихватила с собой знакомую, это Настя, мы потом в книжный собирались и рисунками меняться, — объяснила Куваева, перехватив взгляд Поночки.

Поночке очень хотелось, чтобы её кто-то обнял. Например, Куваева. Она здорово обнимает, может по десять минут держать и склеивать твои осколки заново, если у неё настроение есть.

— Ты с нами иди, конечно, мы просто случайно встретились и решили, — поспешила исправиться Куваева. — Я думаю, мы тут быстро управимся.

«Быстро… быстро… это будет быстро… И мы пойдем в книжный магазин», — шептала одними губами Поночка, вцепившись в плакат. С листовками не было так страшно. Вообще непонятно, почему все знали, что она повесила листовки в вузе. На ней тогда для маскировки был противогаз, который Поночка стащила в кабинете основ безопасности жизнедеятельности.

Мегафон гвардейцев заиграл музыку. Смешливый парень прижал к нему мобильник, и на всю площадь играл гимн России.

— Почему мы без мегафона? — прошипел Окунь, адресуясь к Гере.

— Купи, — ответил тот.

Анархисты не стали пытаться перекричать мегафон, они просто затопали. Топали слаженно, стоя на верхней ступеньке, и были очень заметной, далеко видной шеренгой, резко отличавшейся от разноцветной кучки людей с острыми плавниками триколоров. На противоположной стороне улицы студенты шли с пар, посматривали и останавливались.

— Зачем вы пришли? — заорал смешливый парень.

— Имеем право! — заорал в ответ Окунь.

— Чего вам не хватает? — не унимался смешливый. — У нас вот всё в порядке! Мы носим ту же одежду, ходим в те же вузы, едим ту же пищу! Что с вами не так?

— Да я с тобой на одном поле срать не сяду! — ответил уже Гера.

— Ты помолчи пока, до тебя дойдёт черёд, — с угрозой сказал смешливый, видно, знал Геру. Отдал мегафон девушке и прошёлся перед строем анархистов, разглядывая плакаты. — Про что это всё? «Свободу оппозиции, неформалам, писателям, журналистам!» Кого у нас притесняют? Кто-то в тюрьме сидит или что? Расскажите мне, у меня нет такой информации!

— Кому надо, тот знает! — побагровев, крикнул Окунь.

Поночка подумала, что он никогда бы не решился встать возле деканата с плакатом «тумбочка-убийца».

Анархисты снова затопали. Стали выкрикивать лозунги:

— Долой законопроект о комендантском часе!

— Долой притеснение неформалов!

— Долой насилие!

— Долой полицейское государство!

Поночка пыталась придумать, что крикнуть, от топанья уже гудели подошвы, а тут её снова потревожили, взяли за локоток и стали с ней подпрыгивать не в такт. Поночка зло обернулась — это была Валя.

— Понкин, привет, чё, мне плаката не досталось? — Валя прыгала неловко, как буратино, и щурилась на солнце на Поночку.

— А ты ещё попозже приди!

— Да там, понимаешь, этот человек мой… короче, много проблем… Горит, не могу, надо посоветоваться, — забормотала Валя, втискиваясь в строй. — Я, короче, вчера на паре отправила записку, и человек ответил устно…

— Долой коррупцию!

—... Зато после пары сразу, ну и началось всё с того, что мне типа не надо называть себя Вольфганг, пусть даже в текстах…

— Долой произвол!

— Я горю, короче, не могу, я намекаю на чувства в записке, и как минимум обидно, я понимаю, что вряд ли что-то светит, но можно же по-человечески поговорить, а этот человек просто вот ставит меня на место, походя, а я не вещь…

Поночка знала, что Валя, она же Вольфганг, всегда говорит про свои любые любовные интересы «один человек», чтобы чужие уши не подслушали лишнего; это было важно выслушать, но совершенно не получалось держать в голове, которая пыталась вместить в себя лозунги, Толстого, злую толпу с флагами, полуденное солнце тёплого сентября, не могу молчать, не могу молчать, не могу терпеть, не могу и не буду, терпение, терпение, а как с «долой» увязать…

— Долой толерантность! — крикнула Поночка.

В наступившей от этого автогола тишине было слышно, как по площади катится перекати-поле. В воображении, конечно.

Смешливый первым отошёл от замешательства и закричал:

— Вперёд!

Гвардейцы опустили древки знамён, как копья, и ринулись штурмом на ступеньки. Анархисты встретили их, не отступая. Знамёна скрестились, толпа сцепилась, как две расчёски. С воплями некоторое время одни давили сверху, а другие напирали снизу, полиция курила поодаль. Потом строй сломался и началась драка.

— Пиздуй! — закричал Гера.

Они все вместе сначала и побежали — Поночка, Окунь, Куваева, Валя. Неизвестная Настя почти сразу откололась, возможно, забурилась в книжный.

Поночка на бегу объясняла:

— Я, короче, вспомнила, что абсолютная толерантность для организма — это смерть, когда он не сопротивляется вредным бактериям, и подумала, что это насилие нас отравляет, поэтому закричала в таком общем, универсальном смысле… Бля, я испугалась, короче…

— Да, да, обосраться, — отвечала Валя, колотя ногами по асфальту. — Там что, бьют кого-то? Давайте быстрее. Мне тоже стыдно, смысл моего прихода стремится к нулю… Зачёт по физкультуре больше бы подошёл, мне ещё сдавать стометровку…

— Я уже не могу бежать… — простонала Куваева.

— А жить хочешь? Подумай, как там Любе, её, поди, в заложники взяли. Если она под землю не успела закопаться, — Поночка думала, посмешит Окуня, но он просто бежал вперёд.

— Тут дом мой рядом, немного осталось, — Куваева превозмогала. — Кто-то хочет зайти?

— Ты дура — им прописку сдавать? — не выдержал Окунь.

— Пошёл ты, Яша! — крикнула Куваева. — Никому мы не нужны, они пришли, потому что ты с анархистами объединился, и их будут пиздить, а мы непонятно кто!

— Куда, куда мне пойти, ну-ка скажи!

— На хуй! — крикнула Куваева и свернула в переулок. Валя свернула за ней.

— Потом дорасскажу, сейчас не ко времени! — отчиталась она Поночке издали.

Окунь схватил Поночку за рукав и потащил дальше.

— Твои подруги нас бросили, — сказал он. — И меня послали на хуй. Я на хуй никому себя посылать не позволяю, хуи не в области моих интересов.

— У них тоже в основном, прости их, — вылетело изо рта Поночки прежде, чем она сообразила — лучше бы молчать.

— Ты, наверное, не понимаешь… — зашипел Окунь, как его тёзка на сковороде, но Поночка остановилась, уперев руки в колени, и сказала:

— Никто не гонится! Мы и правда никому не нужны!

Окунь замедлился, встал, потом сел на трубу дворовой оградки. Попытался плюнуть, но не смог: пересох.

— Пойдём чай пить! — решила уломать его Поночка. — Тебе вон нечем уже яд выделять.

— Замолчи!

Послышался шум шагов, и, прежде чем они успели подорваться, из-за угла вылетели трое. Двое в белых футболках с триколором преследовали третьего в балаклаве с оскалом. Балаклава выдыхалась, одна из футболок забежала вперёд и поставила подножку. Носки кроссовок вонзились в живот упавшему. Врезались в лицо. Это был не Гера, не Гера.

Поночка и Окунь, не разбирая дороги, снова бросились бежать.

Они бежали. Мелькали жёлтые обглоданные домики. Жёлтые тонкие трубы, перекинутые между стенами. Газопровод? Поночка думала, можно ли обезьяной взлететь наверх по такой трубе, и, как в фильмах, крышами и чердаками, или не выдержит, порвётся, взорвётся. Всё, что угодно, любую чушь в голову, лишь бы не про кровавые пузыри на губах.

Непонятно как, непонятно где, но Окунь остановился и сказал:

— Купим пива.

Поночка не поняла, но он остановил её вручную, так, что ноги заплелись, и она чуть не свалилась, обвисла на нём.

— Ты дебил? Надо бежать… — прошелестела она.

— У нас большая фора. Кроме того, есть идея. Надо в гости зайти.

— К Куваевой? Так это уже далеко… Если будем возвращаться, точно не наткнёмся на них?

— На хуй пошла твоя Куваева, — сказал Окунь, шаря по карманам и выгребая мятые десятки. — Предательница. И ты тоже будешь, если продолжишь с ней общаться.

Поночка тяжело вздохнула. Предателями Окунь объявлял кого-нибудь из знакомых примерно раз в неделю, одновременно с приступами ниспровержения идеалов, так что стоило просто подождать.

Окунь уже сунул голову в окошко ларька поблизости.

— «Бархатное», пожалуйста.

Поночка смотрела кругом, до этого не успела: забор до горизонта, искусственные цветы у ворот.

— Погоди, мы, что ли…

— В гости заглянем, говорю, давно у мамы не были, — сказал Окунь. — Выйдем через забор. Нас там бесполезно искать, не найдут. А можем и тут заночевать.

— Тогда надо еды купить, — предложила Поночка.

— Еда всегда найдётся, если белки и собаки не растащили, — пояснил Окунь, забирая из холодильника запотевшую баклажку.

Поночка почесала ухо. Поскольку Окунь, привыкнув с детства, был в принципе любителем кладбищ, она обходила с ним все кладбища города, но хлеб с могилок оказалась есть не готова. Она решила ждать, пока дурь развеется, вряд ли у него хватит терпения куковать тут до ночи. Да и родители ей телефон оборвут.

С пластиковой тяжёлой гирькой пива, как с якорем для реальности, они углубились в зелёные аллеи, пошли мимо железных колодцев, из которых нельзя пить, и бесконечных чёрных рядов памятников и богато отделанных оградок — бандитские ряды, жатва девяностых и начала нулевых. С памятников смотрели хмурые быковатые мужики или юноши с улыбками и модными тачками на фоне.

Свернули они не на той аллее, где обычно, а раньше, потому что Окуню так захотелось, и стали продираться через мелкую кленовую поросль и лабиринт тесно стоящих оградок. Окунь шёл, будто у него была конкретная задача, и вдруг остановился и сказал:

— Смотри, раньше этого не было.

Свежая подхоронка в большой старой ограде, крест с чёрной табличкой: «Окунь Анатолий Петрович». Рухлядь венков, подвявшие цветы.

— Только не говори, что это твой отец, — шокировалась Поночка.

— Нет, имя же другое, у меня отчество по документам правильное, хотя я никогда его не видел, — сказал Окунь.— Скажи, везёт мне на кладбищах, я впервые встречаю свою фамилию…

Окунь обошёл крест кругом, потом вдруг прилёг на землю рядом, видимо, примериваясь к холмику. Поночка жевала губы изнутри, пытаясь понять, как до неё не дошёл нюанс насчёт отчества. «Это от страха», — наконец решила она.

— А ты придёшь на мои похороны? —  спросил с земли Окунь.

— А ты на мои? — эхом откликнулась Поночка.

— Не знаю.

Поночка укусила себя за щёку.

— Ладно, давай пиво пить, — сказал Окунь, поднявшись.

Они присели тут же, в оградке, и раздавили быстро баклажку на двоих. На голодный желудок и в испуганный мозг «Бархатное» лилось одуряюще.

— Теперь к матери, а то на неё трудно трезвому смотреть, —  сказал Окунь.

Цепляясь друг за друга, они дошли до уже знакомого места. Высокий памятник, красивая строгая фотография, девичья фамилия.

Поночка подумала, что сегодня стоит рассказать про некоторые свои новые нумерологические исследования. В такой мрачный день это может утешить, придать ещё немного смысла тому, что происходит.

— Значит, я правильно помню дату смерти — в августе девяносто восьмого, — сказала она.

—  Ну, в августе. А что? Август — мерзкий месяц, —  сказал Окунь, не оборачиваясь.

— Да, я даже смотрела сериал «Бог августа», где это обыгрывалось…

— Я не смотрю сериалы, —  перебил он.

— Знаю, я не про это. — Поночка стала копаться в рюкзаке, вытрясать оттуда бумажки с почеркушками и нумерологическими квадратами, чтобы не быть голословной. — Её ведь машина сбила?

— Ну.

— А где это было?

— Тут, на набережной. Вообще это был автобус. Так что сразу.

— Вот, ещё и место совпало! —  почти закричала Поночка. — Ты видел у меня шрам?

Она задрала штанину и ткнула пальцем в колено, рассечённое ниткой белой молнии.

— Да, красивый, — сказал Окунь. —  Лучшее у тебя —  волосы и шрам.

— Так меня же машина сбила на том же месте! — выдала Поночка. — Почти год спустя! Даты почти те же самые! До меня только недавно дошло, я сделала расчёты, по вибрации чисел полностью совпадает…

— Хочешь сказать, ты пришла её заменить? — Окунь поддёрнул засаленные манжеты красной рубашки.

— Не то чтобы… — Поночка споткнулась: ей показалось это вдруг чересчур горделивым.

— Я её проклял, — сказал Окунь. — Проклял перед смертью. Она избила меня ремнём за двойку, я прятался под кроватью. А потом, когда она ушла, я достал из шкафа её платье, разложил на кровати и проклял, и через две недели она умерла. Мне было двенадцать лет.

Поночка молча попыталась запихнуть бумажки в рюкзак, застёгивала молнию, они застревали и заедали, веером торчали наружу.

— Если твои расчёты не случайны, то и это не случайное совпадение, —  сказал Окунь. — Если есть одно, то есть и другое. И вся жизнь пронизана магией. И есть Бог, и есть дьявол. Впрочем, Бога, мне кажется, нет, а вот дьявол точно есть…

— Может быть, и нет, — сказала Поночка, чтобы его утешить, и скрестила за спиной два пальца.

— Раз так, давай скрепим нашу связь, наш договор, — Окунь наконец повернулся к ней. — На святой земле. Это же освящённая земля, знаешь?

— Прямо здесь? — Поночка не была уверена, что сможет правильно усвоить такой опыт. Они, конечно, дерзкие и всё такое, для литературы правильно, но… Памятник в сумерках потемнел и стал похожим на дверь в пустоте.

— Нет, отойдём ещё подальше, тут аллея рядом, проходной двор, — подумав, сказал Окунь и зашвырнул пустую баклажку в канаву, из которой торчали обломки крестов и жжёные ветки.

Они углубились в поросль ещё больше и остановились у какой-то заброшенной ограды, где уцелел один металлический стол. Окунь посадил Поночку на стол и стащил с неё джинсы. Он двигался в ней, и вдруг замер с закрытыми глазами и сказал:

— Там свет. Большой светлый шар.

— Где? Фонарь? — заволновалась под ним Поночка, схватившись за режущий край стола, чтобы подняться.

— Нет. Внутри. Я не знаю… Мне кажется, это знак.

— Так в обморок можно упасть! — Поночка вспомнила солнечные короны, которые видела часто из-за своей вегетососудистой дистонии. Выскользнула: — Яша, пошли, хватит трястись, тебе, похоже, так же вредно на голодный желудок.

Она помогла ему, он был в прострации, но ноги передвигал. Вылезли, как было задумано, в дырку в заборе, никто их не поджидал там, никому они не были нужны. Синий воздух сочился с кладбища, но над дорогой сумерки развеивались, и фонари щекотали небо жёлтыми звёздами.

Поночка довела Окуня до трамвайной остановки, ей оттуда было близко пешком, а ему ехать. Они ждали, держась друг за друга.

— Сегодня был эпичный день, — прошептала Поночка.

Окунь подтвердил, опустив угол рта вниз.

— Ты как вообще? — спросила она.

— Яйца болят, — сказал Окунь.

— Ну вот, а никто и не бил даже, — заметила Поночка.

— По-твоему, это упущение? — спросил Окунь и, прежде чем она смогла ответить, продолжил: — Я тоже так думаю.

Как раз и трамвай притрясся: Окунь вскочил в него, Поночка осталась на остановке. Не глядя на неё, он забрался на высокое место поблизости от кабины. Трамвай закрыл двери, тяжёлые, как гильотина, и потрясся дальше, железно громыхая. Поночка помахала, потом опомнилась и заорала:

— Эй!

Никто не махал ей в ответ.

Кипя от злости, Поночка стояла на остановке, перебирая в памяти весь сегодняшний день и предыдущие дни, чуть менее странные, но общий счёт странностей был бесчисленным, и всё было против неё, назло, вопреки судьбе, удачи, стечению обстоятельств, много оскорбления близости, в которую она столько вкладывала, помощи, которую она оказывала…

Поночка побежала за трамваем. Он, конечно, уже давно угромыхал прочь и скрылся за поворотом, но Поночка бежала по шпалам, не срезая и точно повторяя путь, не чтобы нагнать, а чтобы двигаться примерно с той же скоростью. Старое корыто с болтами, родом ещё из шестидесятых, всё равно не слишком обгоняло даже натренированного человека. Поночка бежала по пыли, дикому овсу и одуванчикам, вечным жителям шпал, пробегала насквозь ряды гаражей, заводские заброшенные территории, хмурые проспекты с башенками архитектурных изысков жилстроя из девяностых. Она пробежала мимо забора, из-за которого ночью были видны вспышки от работы подстанции, Окунь любил на них смотреть, они освещали их ночной досуг и разбросанное по турецкому ковру бельё. Свернула во двор. Дверь была открыта, из подвала соседи тащили мешки с картошкой.

Поночка отправила Окуню смс «это я», и стала звонить в звонок и колотить в дверь. Окунь долго не появлялся, но наконец открыл. Увидел красную и взъерошенную после забега Поночку и улыбнулся.

— Ты забыл попрощаться, — сказала Поночка.

— А бабка не открывает, телевизор смотрит, я ей сказал, чтобы не открывала, она ментов боится, —  сказал Окунь. — Я на горшке был, не мог сразу.

— Больше подробностей, —  сказала Поночка. Она только сейчас поняла, что этот «горшок» дико её раздражает, а ведь Окунь так говорит просто потому, что его бабушка работает в детском саду.

— А ты чего так тяжело дышишь? — заметил наконец Окунь.

— От возбуждения, —  сказала Поночка.

— Ну ладно, — сказал Окунь.

Повёл её в свою комнату. Книги с полок были частью вывалены на ковёр, собрание сочинений Толстого громоздилось на столе, вынутое из своего обычного обиталища, в шкафу на его месте зияла прореха, где уже обосновалась пара пивных банок. Ленин в красном уголке был разрисован пятиконечными звёздами, рогами и кровавыми каплями от красной ручки.

— Оккультный алтарь, — пояснил Окунь. — Раз уж всё не случайно. Ну и в рамках ниспровержения авторитетов. Я начинаю эру неслучайности. Ты со мной?

Полина закрыла глаза и увидела светлый шар. Яша уже раздевал её, и ответ ему был не нужен. Полина обратилась к светлому шару.

— А знаешь, мне у Толстого очень нравится это место в манифесте…

По шороху и тяжести Полина поняла, что Яша водрузил книгу ей на грудь.

— Кого любите? Кто вас любит? Ваша жена? Ваш ребёнок? — задыхаясь, читал Яша. —  Но ведь это не любовь. Любовь жены, детей — это не человеческая любовь. Так, и сильнее, любят животные…

«Животные, животные, животные», — билось в голове у Поночки. За окном подстанция искрила, бросая на стену с портретом Ленина тени огня.

Потом Яша спал, заняв почти весь деревянно-жёсткий диван. Поночка ткнула в кнопку телефона-раскладушки, сидела и смотрела на Яшу, подсвечивая: отчеканенное, как на римской монете, лицо, длинные свалявшиеся волосы, до которых ему не было дела, как и до многого другого в реальности, красная рубашка с затрёпанными рукавами и воротником.

Поночка, светя телефоном на турецкий ковёр, тихо отыскала в завитушках свои перекрученные вещи, оделась и погасила экран.