Наталия Лимарь: Рассказы - №38

Krzneni kaputi kao spas[1]

Моей любимой сестре посвящается.

Со всем своим безумством

ты самая здравомыслящая из многих

нормальных меня окруживших сейчас.

Сегодня холодно. Градусов десять, плюса, конечно же. Снега нет. Уже февраль, и цветут подснежники. Они всегда появляются на ее день рождения — семнадцатое января. В этом году было холоднее, чем обычно, и бутончики были маленькие, зеленые росточки с белым острием — январские первоцветы под яблоней среди островков тающего снега. Такие зимы в этой Балканской стране.

По улице идут двое, зацепившись друг за друга, они сразу обращают на себя внимание редких прохожих. Он несет ее сумку. Она, судорожно вцепившись в рукав его дубленки, почти тащит его в любимый магазин. В магазине их знают: частые гости.

— Dobar dan![2]

— Dobar dan, gospođo.

Она идет сразу в дальний угол торгового зала. Зал большой, много рядов с вешалками, узкими рядами для прохода. Она точно знает, где ее цель. Шубы. Висят штук десять. Поступили новые. Марта перемеривает все. Феликс стоит у входа.

— Феликс, беру, — в руках улов, — смотри, какая роскошная. Правда? Мне идет? — Еще раз надевает бежевую шубу. – Смотри, почти новая. Плати.

— Gotovinom? Karticom?[3] — уточняет продавец.

— Gotovinom. — Так дешевле выходит.

Они выходят на улицу. Ей кажется, что ветер пронизывает до костей. Почти бегут к машине. По пути встречаются парни, почти раздетые, в каких-то растянутых кофтах, со спортивными сумками. Бегут на стадион. Весна пришла. Футбол. От их вида становится еще холоднее. Наконец садятся в машину, добычу – на заднее сиденье.

— Феликс, очки? Где моя помада? Ты кошелек не забыл? Хорошо, что поехали. Повезло. Шуба роскошная.

Они едут домой: по тихим улочкам хорватского городка, потом две маленькие деревеньки, и начинается их улица. На углу — церковь.

— Смотри, крест так и не поставили, больше года уже прошло.

Феликс молчит. Они оба помнят, но не хотят обсуждать, как было страшно даже в их маленьком доме, когда землю трясло почти три месяца, а соседняя деревушка была просто разгромлена. Ее больше нет. Людей переселили. В Загребе много домов разрушено в старом центре. Они больше не ездят туда: там страшно, как будто опять война.

По тихой улице вдоль речки, по мостику, и вот они дома. Встречают собака и гусь. Приехали. Дома. С плеч уходит скованность, приходит легкость. Они дома. Дома спокойно.

Подбрасывают дрова в печь.

— Хорошо, не успела погаснуть.

Печь в их доме топится всегда. Дровами. Только дровами. Если становится жарко, открывают двери. Печь топится почти круглосуточно: так уютнее и как в детстве.

С новой шубой обязательный ритуал: Марта чистит ее солью, протирает специальным раствором, трясет. Опять надевает.

— Смотри, роскошная же? Спасибо тебе, родной.

Она выходит на терраску с кружкой кофе и сигаретой. Тихо. Сегодня хороший день. Марта сегодня успела. Успела заменить картинку в голове. Была обычная смена: двадцать четыре часа на скорой, семь или девять вызовов, дорожно-транспортные, полиция, один ковидный. Она смотрит на закат, пытается не вспоминать. Почти никогда не рассказывает про свою работу и про войну тоже.

Звонит маме. Это тоже ритуал. Маме почти девяносто, и она далеко. Снова зовет к себе:

— Комнатка хорошая, и жить будешь как королева. Только приезжай, мамулечка.

Корзина дров на ночь. Под теплое одеяло, какой-то фильм, почти нет отрывочных картинок с дежурства и из прошлого, оттуда, где была война. Феликс у компьютера, новости, почта. Стихи. Тишина. Тепло. Ночь.

Марта обычно просыпается рано. Уже в пять сидит с кружкой кофе на улице, любуется и думает, что в такой красоте даже сигарета на пользу. Если на дежурство, то в шесть уже выезжает из дома. Спокойная размеренная жизнь. Сутки на работе, двое – дома. Деревня. Поля. Облака. Птицы. Красивый, маленький домик у реки. Любимый рядом. И Марта его королева.

Пятнадцать лет в разлуке. Она уехала на войну. Он растил детей, а потом был с мамой, до последнего ее дня. Похоронил. И только потом измученный, опустошенный прилетел к ней. Вцепились друг в друга.

— Марта, кофе?

— Феликс, где мои очки? Феликс, ты не видел мою помаду? Феликс, Феликс, Феликс...

Им нужно произносить имена друг друга и отзываться друг другу. Так долго этого не было.

Марта уехала в Хорватию из Москвы в девяностых. Ей предложили в составе гуманитарной миссии участвовать в разминировании. Молодая и деятельная, она не могла отказаться, да и детей нужно было обеспечивать. Муж — военный. В стране — нищета. Дети, родители – о них нужно заботиться.

— Феликс, ты сможешь их поднять. Если с тобой что-то случится, я не справлюсь. Еду я. Решено.

Ничего не сказала своим родителям. Только сейчас узнают потихоньку.

— Doktorica, hvala. Hvala puno. Bog![4]

— Bog! Doviđenja[5].

Она врач-сапер-минер-подводник. Леса, поля, даже горы, огороженные лентой. «Осторожно! Заминировано!» Это стало ее жизнью.

Хорватия. Расстрелянные дома. Их можно увидеть до сих пор, почти тридцать лет спустя. Люди, пережившие бомбежки в центре Европы, живущие в домах по соседству с пустующими домами, со сколами от пуль и пустыми глазницами окон, взятыми в плен бурной средиземноморской растительностью. У этих людей почти получилось забыть. У них obitelji и kući[6] — главное. Они выжили.

Марта спит, почти шесть.

— Марта! Марта? Спишь? Кофе будешь? Марта?? Что ты?! Марта? Что с тобой? Ты горячая? Марта?!!!

Феликс заметался.

— Марта, подожди. Сейчас. У тебя температура. Марта, вставай.

— Феликс, подожди. Я не могу… Мне снились эти сны.

Она замолкает. Да, опять были эти картинки. Обвал в горах. Ее машина летит вниз. Потом опять приходил Иму, фельдшер из Африки. Ему оторвало ногу, когда разминировали остров. Потом с Ясенкой и Марко были на яхте, а она знала, что этот участок моря еще не разминировали, и уговаривала их вернуться.

Сегодня опять эти сны…. Почему-то ломает ноги. Очень холодно.

— Феликс, печку проспали. Потухла?

— Марта, Марта, вставай! Поехали!

Он очень напуган. Он не может потерять ее.

— Поехали, моя хорошая. Поехали.

Цепляясь друг за друга, с температурой, с тяжелыми плечами, в специальных масках, которые она держит в отдельном пакете. После дежурств при контакте с ковидным она надевает эти маски даже при отрицательном антиген-тесте. А вдруг заразилась? Она не может поставить под удар и его.

Вцепившись в рукав его куртки, чуть наклонившись вперед, идут два немолодых человека в сэконд-хэнд. Сегодня он сопровождает ее до самой стойки с шубами. Она оживляется.

«Слава богу, — думает он, — что-то примеряет».

— Феликс, плати.

Чуть медленнее, чем обычно, идут к машине.

— Поехали домой. Устала. Домой. Дома еще есть тест. Сделаем, не переживай. Поехали.

— Феликс, очки? Где моя помада?

Он смотрит на нее. Она кажется ему почти здоровой. Ему страшно. Обычно шуба помогает. Как хорошо, что есть этот сэконд-хэнд, где старые шубы по цене пачки сигарет.

Его Марта всегда была особенной: зеленоглазая, белокожая, стремительная в движении. Он так долго был далеко от нее. Его Марта до сих пор ходит на работу такая красивая, в белом костюме. Она теперь носит только белое: так хочет. В кепочке, в стильных очках — его красавица. Ее бригада и пациенты обожают свою докторицу. Иногда ему кажется, что ее знают все. «Doktorica, dobar dan. Bog! Bog!»

Но только он знает ее страшные картинки. Однажды она сказала ему:

— Феликс, ты знаешь, я сошла с ума. Ты понимаешь? Я теперь сумасшедшая! Терпи. Терпи, дорогой мой.

Она почти не переносит скопление людей, аэропорты, большие магазины. Она знает, что такое панические атаки, и знает, как с ними справиться.

— Феликс, ты понимаешь, я сошла с ума. Но все мои мечты исполняются. Ты помнишь, в Москве в девяностых было очень холодно, а я всегда мечтала о шубе? Стояли страшные морозы, а я как всегда «форс мороза не боится». Я так мечтала о шубе, длинной, в пол, теплой. Феликс, смотри, сколько их у меня сейчас?

— Феликс, ты купишь мне шубу? Я хочу белую! Спасибо тебе, мой родной. Нет, температуры нет. Не переживай, Омикрон не дает плохих осложнений. Не бойся, говорю тебе! Кто из нас врач?!

— Феликс, принеси чай.

— Феликс, расскажи мне историю. Нет, не хочу о пришельцах. Сегодня расскажи про контактеров. Давай уже, рассказывай.

— Феликс, в духовке пирог, я испекла твой любимый.

— Феликс, Феликс, Феликс…

— Марта, Марта…

Laku noć[7].

Им нужно произносить имена друг друга: они так долго были лишены этого. Он служил в своей стране. Она работала на разминировании чужой страны, ставшей сейчас их второй Родиной.

Может, они вместе сошли с ума? Возможно.

Она мечтает. Он выполняет ее желания. У них уже есть много шуб… Они есть друг у друга.

[1] (Здесь и далее — хорватский) Шубы как спасение.

[2] Добрый день!

[3] Наличными? Картой?

[4] Доктор, спасибо вам. Спасибо большое. С Богом (разг.).

[5] С Богом. До свидания.

[6] Семья и дом

[7] Спокойной ночи.

Запах сбывшихся желаний

Полетная история — лечу сквозь облака, между небом и землей, от прошлого к будущему. Время перестало существовать.

Взрослая — могу опять побыть девчонкой, сильно-пресильно захотеть яблок, аромат, которых чувствую до сих пор.

Кажется, я много раз рассказывала эту историю.

Зима. Январь или февраль. 1981 год. Папу перевели работать с Хакассии на Дальний Восток. Поселок Биракан, шесть часов на поезде от Хабаровска. Последняя зима до папкиной болезни.

Мы тогда жили втроем: папа, Витя и я; иногда приезжала Таня, но помню ее только двадцать первого декабря. Витя меня забрал с Абазы, и мы ехали в поезде с морской свинкой Максимкой, которую мне подарили на день рождения. Увидев папу, я испугалась, не узнала сначала, — он сильно постарел за те несколько месяцев, которые я не видела его, — спряталась за брата с сестрой, они были взрослые, а я еще совсем маленькая девчонка.

Днем и ночью работал мой папа, без выходных и праздников, не жалея ни себя, ни технику, хотя машины свои он собирал и лечил сам.

Папка мой, папка, как же мне не хватает тебя. Мало времени было у нас с тобой. Мне тоже скоро пятьдесят. Часто думаю, как смог ты без насилия и давления воспитать нас, дать образование, заложить правильный стержень характера. Главное, никогда не было сомнения в тебе: мой папка для меня все сделает и поддержит. На уровне глобальной уверенности, совершенно непоколебимой. Мой папа, с четырьмя классами образования, смог сделать то, что мне не удалось. И не только мне — многим из нас.

Иду как-то со школы. Пальто у меня было в черно-белую клетку, холодное, наверное, шапку не помню, может, ушанка кроличья, валенки, а между подолом пальто и местом, где начинаются широчайшие голенища валенок, — целый километр ног, замерзающие в рейтузах и колготках коленки, на руках — шубинки, нос под шарфом, капюшон пальто — венец утепления.

Это была первая зима в доме у реки, потом мы жили намного дальше, наша улица заканчивалась болотистым полем, а дальше — лес, сопки, тайга.

Между школой и домом была станция, а там — привокзальный магазин, где можно было погреться стайке заиндевевших школьников, и бежать дальше. Одним «под трубу» — по переходу через линию железнодорожную; другим, без выбора, смелым, которые жили за речкой, — пролезть под вагонами, потом идти через деревянный мост, уклоняясь от длиннющих хлыстов, которые один за другим везли на лесовозах или через подвесной мост, по которому шла теплотрасса, он был узкий-узкий, практически без перил. Я боялась ходить по подвесному и чаще выбирала деревянный. Выглядывала, нет ли груженых машин, прислушивалась и мчалась. Мост был длинный, и иногда приходилось замирать посередине, чтобы не попасть под хлысты. Казалось, старый мост сейчас развалится, кстати, позже он действительно рухнул, не выдержав весеннего ледокола и тысяч тонн вывезенной по нему древесины.

Мы только две зимы прожили в доме у реки, недалеко от школы, и ходить можно было «под трубу», весной ее топило, но это ерунда, совсем недалеко было бежать в намокшей обуви, минут пять — до дома, минут десять — до школы. Холодно и мокро, зато не страшно. Потом были и вагоны, и мосты, несколько раз в день зимой и летом — не подвиг.

Но всегда было страшно еще и под вагонами пролазить. Иногда можно было перебраться поверху, через площадку между вагонами, но и они были не у всех вагонов. Действовать нужно быстро, замешкаться нельзя: состав мог тронуться в любую минуту, и по соседнему пути мог идти другой поезд. Их могло стоять несколько, один за одним, первый, второй, третий... идешь, смотришь. Чисто, нет поездов — счастье, вот такое бывает счастье.

Возвращаюсь к яблокам. Иду со школы в образе замерзающей дылды. Захожу погреться в магазин. А там продают яблоки. Венгерские прекрасные яблоки по один рубль пятьдесят копеек за килограмм. Очередь громадная. Все орут, а яблоки пахнут. Пахнут яблоками зимой 1981 года на Дальнем Востоке. Мне, живущей тридцать один год в Алматы, до сих пор помнится тот запах. Это мой запах желаний. Исполненных желаний. Эх… Дальше. А денег-то нет. Бегу, лечу в своих подшитых валенках домой. Максимум у меня могло быть двадцать две копейки на вафли, были «Арахисовые» и «Белоснежка», я любила первые. Но тогда двадцать две копейки не было, а может, и были. Мчусь. Папка дома после рейса, Витя на работе.

«Папка, там яблоки продают в привокзальном магазине». Бежим! Ищем деньги. Это был вихрь. Время около четырех, магазин — до семи, а очередь огромная. Собираем по всем карманам, везде-везде... Нашли ровно один рубль пятьдесят копеек. Мчимся! Мчимся вдвоем. Папка мой в фуфаечке и кирзовых сапогах, с голой грудью и шапка набок, руки горячие и глаза ясные, лукавые. На льду виражи, с пританцовкой, под трубой наледь! И я, девчонка в черной пацанячьей ушанке, со своим папкой мчусь за яблоками. Красными венгерскими, с запахом яблок. Прибегаем. Очередь громадная. Встали в очередь.

И мысли не было занять очередь и убежать за деньгами. Так нельзя, потому что невозможно. Тогда не сейчас. Жизнь меня переделала во многом. А папа мой был как я двенадцатилетняя. Чистый. Ясный. Верный. Надежный мой папка. А любовь самая настоящая. Я потом узнала, как она называется. Мне мой Джек напомнил. Настоящая любовь. Безусловная. Безусловная любовь. Ладно.

Стоим в очереди, наверное, нас знали, а мы нет. Только приехали же, не помню никого. Нам никто не нужен. Папка мне истории рассказывал всегда. Разные… Хорошие истории: про лес, про зверей, про бабушку, про ребятишек (Зою, Витю, Таню) — мало их помню. Тогда я собиралась быть счастливой всегда и не запоминала эти минуты, эти немного лет защищенности и уверенности. Безусловная любовь как-то вне времени. Живешь, и все, и кажется, так будет всегда.

О! Наша очередь. Папа подходит к прилавку и говорит:

— Один килограмм яблок.

— Что?

— Один килограмм яблок, пожалуйста.

Мой папка, безотцовщина, три класса образования, стоп, четыре, у шейха Зайда три было. Мой папа, в фуфайке и без шарфа, сказал: «Килограмм яблок, пожалуйста». Понимаете, он не полез без очереди. Не стал занимать денег. Не сказал мне, что устал или что нет денег. Он увидел меня, прибежавшую со школы, почувствовал и понял мое желание. Не стал унижать упрашиванием. Мы собрали эти деньги по копейкам и вдвоем побежали, а то яблоки закончатся или магазин закроется. Стояли в очереди. Голодные. Под яблочным дурманящим запахом, вдвоем. И мой папа говорит: «Один килограмм яблок, пожалуйста». Продавщица взяла нашу сетку. Выбрала несколько самых красивых яблок. А может, мне так показалось. Взвесила, поменяла какое-то яблоко, папа протянул один рубль пятьдесят копеек. Не рупь пятьдесят, а именно один рубль пятьдесят копеек, мелочью. Она даже как-то изменилась за эти пару минут, в грязном белом халате или фартуке.

Мой папка — орел, уверенный, достойный мужчина, мужик в фуфайке — это не про него.

Спасибо...

И мы пошли. На улице темно. Снег скрипит, фонари горят. Минут двенадцать идти от станции. Сначала вдоль перрона, потом под трубу, потом вдоль путей, потом от колодца по переулочку. Дома тепло. Чисто. Папка жарил картошку.

Я не помню, как мы ели эти яблоки, но помню их запах. Они были бордовые, такие растут в моем саду. Папка, завтра буду трогать эти яблоки и нюхать. Опять за тебя, за себя.

Запах сбывшихся желаний. А папа мой — самый красивый человек.

13 ноября 2019, Дубай — Алматы