По воле Тенгри. Шапка гу-гу

В час зайца двум теням удалось без помех, словно бесплотным, пройти между почивавшими юртами первого круга.

А выбираясь из второго круга просыпавшегося сарая, тени обрели плоть Еке и Богдо.

Но здесь, где трудовые люди еще до восхода солнца влачились по насущным надобностям, на две фигуры в темных одеждах не обратили внимания.

К часу дракона заклубились бело-желтыми, мутными дымами сырого саксаула остывшие за ночь костры.

Запахло варом и тушеной бараниной.

Заскрипело дерево кибиток.

Раздались горловые вскрики погонщиков верблюдов.

В камышовой впадине путников ждал харачу — простолюдин с четырьмя лошадьми.

Едва передав поводья и получив вознаграждение, он тотчас исчез в молочно-студенистых сумерках рассвета.

Всадники скакали две тьмы, редко останавливались напоить коней, не разжигая огня. Питаясь пластинами сухого кумыса и мяса, продолжали путь до улуса джетэ.

В джетэ стекались не признающие закона, живущие без правил, не переменившие веры по принуждению, изгнанные из аилов за нарушения устава, — вольные люди.

Здесь всадников ждали.

Еке заранее посылала гонца к предводителю и договорилась о временном приюте. Правда, гонцу потом отрезали кончик языка, но в обмен на вечное молчание оставили жизнь.

Передышка в стане разбойников пришлась кстати путникам, знавшим про скорую погоню.

В таборе лихих людей всегда многолюдно и шумно.

Еке пряталась в гостевой юрте. Богдо договаривался о смене лошадей, о провизии на предстоящий путь, приносил матери черную просяную кашицу от костра.

Предводитель догадался, что укрывает толстосумов, сравнив железные стремена их седел и деревянные сотоварищей. Но платы не поднял, а лишь задумался по поводу скорой облавы. В таборе ждали преследователей, идущих по пути беглецов, не раньше, чем время от часа мыши до часа свиньи пройдет четырежды.

Но Предвечное Голубое Небо подарило путникам передышку, необходимую, чтобы добраться до улуса анды — побратима Богдо — на Белых холмах Меловой горы.

Ревнивая Юргя оказалась не такой уж безнадежно глупой, раз сообщила старшей жене — Еке — о планах военного похода. Тем самым Юргя удалила недруга — первенца хана — соперника своему старшему сыну.

Бесспорно, материнский инстинкт Еке возобладал над горделивостью ханши, желающей прославления отпрыска в ранге полководца.

При известии о лучнике из арьергарда, который не раз помогал своему правителю в особых делах, Еке хватило двух минут на принятие решения и совет с Богдо. Ведь и она давно замечала тот пристальный, исподлобья, взгляд хана на подросшего наследника.

Потерять единственного сына немыслимо. И без того жизнь не устроила Еке колыбели меж двух верблюжьих горбов. Десятилетней Еке увезли от родителей, сказав, что те званы на Великий Пир Тенгри, и назвали ее сиротой. В тринадцать ее назвали женой, а в четырнадцать — матерью, когда она познала муки первых родов. И все ее девочки почему-то не выживали. Случайны ли те смерти? Ведь хан добивался наследника мужского пола. А чего хочет хан, того хочет Голубое Небо — Тенгри.

Потом, уже повзрослев и сомневаясь в правоте то ли хана, то ли Неба, она потеряла любовь. Быть второй в самом близком тебе сердце невыносимо. Прощать предательство не позволяла ее кровь.

Потому задолго до наступивших событий отрядила гонца в джетэ, не открывая вожаку имя женщины, ищущей приюта и защиты.

Как и рассчитывала Еке, отведавший ее «золотого» кумыса хан Туда-Менгут впал в беспробудный сон. Время прошло почти трижды от часа мыши до часа свиньи прежде, чем хан проснулся.

Тем временем в каганате назревал бунт.

Гремели разбуженные азартом барабаны.

 Воины разбирали сданное командирам на мирное время оружие.

Безмятежным оставался лишь шаман Баут.

Старик собирался поддержать прежнего правителя или присягнуть его преемнику только после развязки: пусть решит Тенгри.

В стане возбужденных мужчин все ждали одного заветного слова. Клич «урагх» словно подпитывал воздух, но до поры не произносился вслух. Первым его издать мог один человек — предводитель.

Самое время проснуться, Туда-Менгут!

Пробуждение далось правителю мучительно.

Едва собрал силы и приподнялся на ложе, тут же разглядел оброненную возле, расшитую пятицветным жемчугом шапку гу-гу с трепещущими перышками зимородка. Ее хозяйку он хорошо знал. Утиная шапочка всегда так шла милой нежности широкоскулого лица.

Первым делом хан злобно велел убираться из шатра знахарям и колдунам. Кинулся к своим ларям, сундукам и заглянул за алтарь. Подумал, столько пропажи тем двоим не унести. Значит, уже похозяйничала Юргя. 

Но собрать отряд вдогонку сбежавшим на утро пробуждения не вышло. Не менее важные события отвлекли Туда-Менгута от погони.

Близкая угроза заставила его на время забыть про обидчиков.

Пока хан слыл лежачим и все пребывали в недоумении причин его обездвиженности, Юргя переманивала нукеров на сторону своего старшего сына. Прилюдно молилась за будущее провозглашение того наследником, в отсутствие предателя-первенца и в случае кончины хана.

Тогда ее допросили и, винившуюся перед пробудившимся супругом, по его приказу больше не подпустили близко к гэру. Ханское добро отобрали, вместе с причитавшимися ей прежде подношениями и собольими шубами. Юргя с детьми — ханскими отпрысками — была помилована, но отлучена от хана и отправлена в ссылку, нищей и босой.

О, Время! Ты — вечность.

В стане заговорили об измене двух ханских жен и немедленном созыве курултая.

Воины заволновались с большей силой. Одни намеревались отправиться по следам беглецов, вторые — идти в военный поход, третьи — казнить половчанку, выказавшую при живом муже отсутствие верности и толкавшую своего отпрыска на переворот.

       

Но выбор сделал Туда-Менгут.

Показательные казни гулямов шли почти четверо суток. На сороковой отрубленной голове правитель остановился. Кончилась его безумная бессонница, и, переборов страх снова впасть в непрекращающийся сон на своем одиноком ложе, Туда-Менгут все-таки заснул здоровым сном удовлетворенного местью человека.

Наутро следующего дня свирепства не возобновились, и в час змеи отряд из пятидесяти нукеров выдвинулся в путь.

«Урагх!» — завопил правитель, взяв с собой самых опасных, нетерпеливых, не рискуя оставить их без пригляда.

Харачу, продавший четырех лошадей, получил сто батогов и едва остался жив.

А во главе отряда скакал немой гонец и указывал жестами путь к джетэ.

Природа все же оказалась более благосклонна к беглецам, чем к преследователям.

Когда первые при выезде из джетэ на двух подседельных лошадях с двумя сменными конями преодолевали степь, еще стояла ясная погода.

А ханский отряд, отстающий от путников примерно на шесть дней, почти добравшийся до стана разбойников, внезапно постиг джуд — редкая по тем временам гололедица. Даже выносливые кони не могли одолеть трудностей ненастья, падали на бездорожье и больше не поднимались. Слой травы для их прокорма оказался под настом, что грозило затяжным голодом.

Едва погоня добралась до джетэ, как табор уже выдвинулся к бою.

Вожак выжидал время, не нападая первым. Также и осторожный Туда-Менгут подстраховался, остановив рвавшихся к расправе гулямов в двух полетах стрелы от стойбища.

Не разбойники сейчас были его целью. Непогода, трудный переход и потеря семнадцати лошадей из-за джуда заставляли быть предусмотрительным.

Хан послал в лагерь парламентеров, как бы показывая: вы не враги мне.

Гонцы вернулись ни с чем.

Хитрый вожак не ответил ни да, ни нет на вопрос о беглецах — богатой женщине и молодом воине, ее сыне.

Гонцы увидели в джетэ готовность драться, почувствовали особую напряженность обстановки и едва унесли ноги из логова разбойников. Хан не прощал прекословия своей воле, а его гулямы пуще прежнего рвались в бой, услыхав рассказы вернувшихся гонцов.

Но солнце!

Тут вышло такое щедрое солнце и так мощно одарило мерзлую степь своим благодатным жаром, что гололеда как не бывало.

И кони снова встали крепко и снова нашли прошлогоднюю траву.

И, более не теряя времени, ханский отряд бросился вдогонку бежавшим.

Долгие годы жизни рядом с Туда-Менгутом дали умной Еке хитрость как привычку и чутье как инстинкт щенной суки.

До улуса побратима Богдо оставалось еще три-четыре перегона.

Но и подседельные, и заводные лошади уже ослабли за несколько перемен. И сами путники изрядно растратили силы. Им требовался все более длительный отдых, прежде чем снова взобраться в седло и продолжить путь. Скудный запас еды закончился.

Еке смотрела на слепящее солнце над холодной равниной, жмурила синеокие глаза, ощущая нутром за спиною роковой топот копыт.

И тогда она остановила свою жизнь.

Ласково смотрела в глаза сына. Видела в нем знакомую красоту борджугинов, тонкую кость, не упрекая за черты, так напоминавшие его отца.

Богдо — славный воин, справедливый и смелый юноша, достойный продолжатель рода, хан от рождения. Он должен жить во славу Тенгри! Как страшно с момента зачатия дрожать за судьбу сына-наследника, за каждый его день и каждую ночь!

Мучительно страшно страдать за обреченного на трон ребенка.

Глаза юноши на ласку матери отзывались беспокойством, возбуждением гонки, упрямством. Глаза воина не заметили материнской боли в промелькнувшей решимости.

Долгим взглядом и неловким, будто случайным, прикосновением к щеке сына мать простилась с ним. 

Еке предложила им разделиться и пойти двумя путями к улусу побратима Богдо на Меловых Горах. Сначала сын недопонял цели такого решения. Но мать убеждала в верности предчувствия, не подводившего прежде нюха: погоня в одну тьму отсюда, пощады не будет. Потому им нужно разлучиться на время.

О, время, ты — Вечность!

Расстаться, чтобы обмануть преследователей, запутать следы, как путают тропленые звери, скрываясь от облавной охоты.

Тяжелые кошели золота итак висели по бокам двух лошадей Богдо. Еке не стала еще больше нагружать его коней, вызывать подозрение и догадки сына, передав ему свою часть ценностей.

Пусть ее богатство пропадет или вернется в ханскую ладонь.

Еке только сняла с руки браслет Туда-Менгута и, передавая, невзначай обмолвилась, что та мужская вещица велика ей, она весь путь боялась обронить ее. Богдо, не придав значения, надел браслет отца на левое запястье и беспокойно оглядывался по сторонам, на тени редкого кустарника.

Солнце торопко уходило из зенита. И человек торопился вслед за светилом.

Договорились так: Богдо идет самым коротким путем и самым сложным, преодолевая курганы напрямик. Добирается до побратима, получает подкрепление и уже с отрядом анды выходит навстречу матери.

Еке же идет более долгим путем, обходит курганы кругом, пробираясь по их подножьям и обогнув гряду, отделяющую степь от полупустыни, встречается с идущим ей навстречу сыном.

Так и сделали. Разделились: всадник и всадница.

По седлам и с места в галоп.

Всадник не оглядывался.

А если бы оглянулся, увидел бы, как всадница, едва отъехав от места расставания, остановила своих лошадей.

Долго смотрела вслед удаляющемуся силуэту, пока тот не стал неразборчивой черной точкой на серо-рыжем горизонте. Затем резко повернула назад, к джетэ.

Так сложилось, что беглянка и погоня встретились у сухого ильменя, который по прихоти природы заполнялся водой и высыхал каждые пять-шесть лет.

К году Курицы обычно высыхал, а в год Зайца становился полноводным.

Несущаяся галопом наездница с чуть отстающей второй лошадью увидела отряд в пятьдесят сабель прежде, чем погоня разглядела ее подбористую фигурку.

А дальше произошло странное.

Отряд вдруг встал, ошарашенный смело приближающимся одиноким путником, или одернутый чьим-то приказом.

Из толпы выделился конник и галопом понесся навстречу всаднице, нещадно стегающей коня под собой.

Они столкнулись у края ильменя и едва не свалились оба по склизкой осоке на дно.

Конник на ходу выбил женщину из седла.

Соскочил сам с лошади, уселся на лежащую на земле сверху и несколько раз ударил ее по голове и лицу, так, что шапка из тафты свалилась в сторону и по грязи рассыпалась охапка спутанных волос. Мужчина вытащил из-за пазухи и криво нахлобучил ей на голову другую шапку — с пятицветным жемчугом и перышками зимородка.

В то же время медленно подъезжающая к ильменю конница заметила рядом с тростником несколько лисьих нор. Заметавшиеся лисицы, оказалось, прятали от человека недавно народившееся потомство: лисят, похожих на щенков, но с белыми хвостами.

Воины, хохоча, закружились верхом на лошадях между норами. Замкнув круг, хороводом гоняли тявкающих лисиц и повизгивающих щенков, толкая друг друга и соревнуясь, кто ловчее подденет пикой метущееся зверье.

И лишь некоторые из всадников, отвлекшись от забавной охоты, наблюдали за скучным зрелищем: как хан насиловал свою женщину. Похотливо, почти безумно, отдаваясь страсти и злобе, не разбирая, чему больше, он любил свою женщину, как хотел, как мог, вымещая обиду, наказывая, подчиняя, казнив.

Когда, наконец, затих и отдышался возле ее уха, снова явственно услышав от ее волос запах короткого, как цветение, детства, вокруг вдруг поднялся гвалт, одобрительный хохот.

Только что бывший безвестным мальчишкой мужчина немедля вскочил, и на земле уже твердо стоял хан — предводитель улусов и орд.

Запахнув полы халата и тулупа, горделиво застегнув серебряный пояс на пульсирующем подбрюшье, он оглянулся вокруг.

Оказалось, воины приветствовали не его.

Они сгрудились вокруг удачливого охотника, который все-таки сумел, не слезая с лошади, проткнуть единственную щенную лисицу и посадить ее на копье, как на кол. Вокруг одобряли мастерство собрата.

Хан покосился на почти бездыханное тело жены.

Еке неподвижным взглядом уставилась в небо, не прикрывая голые части тела, испачканные кровью, и будто уже не пребывая в происходящем.

Предводитель грузно взобрался в седло и отдал горловую команду двоим спешившимся. Те подошли к ханше, осмотрели ее одежды: ни яшмовой печати, ни пайцзы с кречетом, ни волчьего асыка, ни браслета — ничего из ханских атрибутов. Еще двое осмотрели поклажу на лошадях Еке. И тут нет. Лишь отвисшие кошели по бокам изможденных коней.

На отрицательный ответ Туда-Менгут подал особый знак облаченной в куяк рукой, произнеся напоследок: «По воле Предвечного Неба».

И поскакал прочь, не обернувшись.

Еке свернули шею, милосердно давая ханше умереть не от ножа. Ведь, говорят, хан прежде любил Еке.

Туда-Менгут не имел права оглядываться, не давал себе страдать или проявить милосердие. Самое большее, что он мог позволить, — крохотную слезинку в уголке левого глаза. Просто слева дул боковой ветер.

Хан не сомневался, что казнит людей по воле, данной ему Тенгри.

Хан не сомневался, что отомстит ослушнику-мальчишке. И восстановит незыблемость своего правления.

Хан не сомневался, что вернет себе браслет. И тайна зарытых в курганах сокровищ будет открыта по его выбору или сгинет вместе с ним.

Хан знал, чем будет жить ближайшие дни — местью, а может не дни, а недели, месяцы, пока не исчерпает месть до капли, как черный кумыс в золотой чаше.

Копыта коня выбивали по тверди бешенство, клокотавшее в теле всадника. Жалость он принимал за слабость и ни с кем не мог поделиться ею.

Что повлекло вдруг разбойников из джетэ догонять ханский отряд, сказать трудно. Причиной приходит на ум только ослабляющая разум жажда наживы или внезапно напавшее купное безумие.

Разномастная кучка беглых людей, сбившаяся в вольную сотню, добровольно пошла навстречу собственной смерти, решив, что превосходит противника вдвое и потому не стоит ждать, когда тот вернется в джетэ со смертью на копье или кончике свистящей стрелы. И почему бы не поживиться хорошим жалованьем и отличной экипировкой ханских гулямов?!

Разбойники напали с тылу, в спину, когда отряд, сам будучи погоней, не ожидал погони за собой и беспечно куражился над лисьим выводком.

Сперва навстречу друг другу полетели стрелы — вестники смерти с одной и другой стороны. Потом в ход пошло то оружие, что попадается под руку в ближнем бою: мечи, палаши, сабли, дротики, копья с ячьими хвостами на концах, кистени и арканы.

В той битве не осталось явных победителей.

Приказано умереть — и умирали.

И приказано верить, что все в воле Предвечного Голубого Неба: как жизнь, так и смерть. И верили.

Выжившие гулямы, немой гонец с отрезанным языком по возвращении в стойбище, кто как мог, передавали картины бойни.

Разбойникам не удалось поживиться наживой. С джетэ было покончено.

Но и ханский отряд пострадал невосстановимо. Оставшиеся собрали разбежавшихся по степи лошадей, погрузили на них брошенное оружие, отыскали ценное в снаряжении убитых и мешочки с не потраченным удвоенным жалованьем.

Когда все кончилось, над сухим ильменем долго кружили курганник и пустельга, с каждым кругом снижаясь все ниже и ниже, все ближе к мертвечине.

Возле звериных нор стало странно тихо. Словно лисицы справляли тризну.

А Богдо, еще не добравшись до брата, еще на одиноком пути догадался, что мать обманом спасла его. Вскарабкавшись на вершины и увидев впереди Меловые горы — Ак-Тюба — со стойбищем улуса своего анды, он вдруг ясно осознал материнскую хитрость.

Назад пути не было, и тем сильней рвалось его сердце вперед, и тем безжалостней подгонялись измученные лошади, чтобы скорей убедиться в ошибочности догадки и вопреки всему найти Еке.

Когда юноша, загнавший себя до изнеможения, достиг Белых гор и встретился с побратимом, оказалось, что в его утомленное тело проникла болезнь.

Несколько дней и ночей в горячке на ложе лучшей юрты под неусыпным присмотром шамана и заботливым уходом женских рук привели к благоприятному исходу: молодой организм победил недуг.

Придя в сознание, Богдо спросил о прибытии Еке, но с ним поделились совсем другими вестями.

Улуса побратима уже достигли известия о предательстве и ссылке Юргя, о схватке разбойников и ханского отряда, о страшной смерти Еке.

Оказалось, мстить за гибель матери некому.

Туда-Менгут сгинул от руки беглого харачу из джетэ. 

Выяснились подробности его ухода.

К приходу сумерек один из спасшихся собрал гуртом шестерку лошадей и стаскивал к ним свою законную наживу. И вдруг он увидел, как мародер распрягает шестерых коней и уводит лучшего, груженого трофеями.

Харачу, собрав все силы, вложил их в последний удар ножом в спину грабителя. И сам упал рядом с бездыханным телом.

Отдышавшись, поднялся и почти в полной темноте по одежде разобрал, что лишил жизни знатного нойона, а то и самого хана. Предпочел побыстрей убраться с проклятого места, по пути домой грея надежду, что доставит в целости невиданное богатство: коней, оружие и кошели с золотом.

Судьба не позволила хану умереть бескровной смертью, не ссудила погибнуть в поединке. Его смерть оказалась на кончике кривого разбойничьего ножа, да еще воткнутого предательски.

Лежа на спине, глядя в черное и снова безлунное небо, Туда-Менгут почему-то вспомнил шапку гу-гу с перышками зимородка.

Маска свирепости на его лице сморщилась, а потом вдруг разгладилась и застыла в недоумении. Кажется, хан успел усомниться, что казнил людей по воле, данной ему Тенгри.

Сон — это первая смерть.

А теперь пришла последняя.

Вот теперь он не спит.

Вот теперь, должно быть, он умер.

Позже выяснились и подробности про задание лучнику из арьергарда, и причины бегства ханского сына-первенца.

Богдо оправдали.

И собравшийся курултай просил осиротевшего наследника вернуться в родовой улус.

Трон хана остыл и ждал другого.