Истинный образ. Рецензия на повесть «Хель» Юрия Серебрянского

         Повесть «Хель» можно сравнить с медитацией, в которой сознание с первого абзаца отправляется в автопутешествие по объездной дороге незнакомых русскому читателю городов. Полуостров Хель – с него начинается Польша. И это главный вызов повести русскоязычного автора – яркая демонстрация географической непринадлежности.

Польша всегда была составляющей латинской Европы и разделяла общевропейские ценности. Это одна из причин, почему в русской литературе не так много произведений о поляках. Кроме того, рыцарская (шляхетская) культура с XVI века вызывала отторжение ориентированностью на личность. Государство в Польше служило личности, а не наоборот, как в самодержавной России.

«Каждая война ведется не только против настоящего, но и против прошлого» (Ю. Серебрянский, «Хель», глава 8). Каждый написанный текст родом из прошлого, даже того, которое отдалено за пределы одного поколения.

Потомки возвращаются к местам, которые по каким-то причинам покинули предки, как меннониты в повести: «Всю свою жизнь до этого момента они занимались делами, где-то внутри ожидая звоночка из прошлого, а получали письмо отца и фотографии фамильных надгробий. Оставляли дела на три дня и летели в далекую Польшу, туда, где, как говорит Мисс Шортли, в религии не было никакой реформации» (глава 1).

Завораживает исследование автором собственного культурного кода, встраивание его, русского постсоветского, в европейский контекст: «Восточная Пруссия для восточного человека, к примеру, греет душу. Но востоком здесь и не пахнет. Слияние и поглощение – вот истинный образ Пруссии» (глава 1).

Юрий Серебрянский родился в Алма-Ате, он и есть этот восточный человек польского происхождения. И оттого что авторское видение чрезвычайно сильно в повести, читатель временами забывает о героине Кинге и движется за теми мощными сигнальными знаками, которыми автор наполнил текст. Это придает повести уникальную перспективу.

«Меннониты такие же христиане, как и рыцари, такие же идеалисты, как советские люди, только они оказались пацифистами. Не желая воевать за родную Голландию, бежали сюда. Как бежали в Россию и в Мексику и Белиз и добрались даже до Хивы, тем самым, опосредованно оправдав это название – Восточная Пруссия» (глава 1).

   Главная героиня Кинга приезжает в родной город выполнить просьбу больного, возможно, умирающего, отца: встретить потомка, захороненного на местном кладбище меннонита. Отец Кинги занимался этим всю жизнь, получая с клиентов деньги на содержание захоронений, попутно приторговывая дочерью. Тема сексуального принуждения прозвучит в воспоминаниях Кинги еще раз, когда во время учебы в университете пожилая профессорская пара использует ее для разнообразия личной жизни. 

Травмирующий опыт героини придает повести грустный мотив. Примечателен выбор эпиграфа из произведения украинской писательницы: «Не могу слушать меланхоличную музыку. Но меньше всего ведь есть той музыки, что привлекает душу ясными, зовущими танцевать грациозными звуками, а потом, уходя от веселья незаметно, становится лишь сплошным широким потоком грусти» (Ольга Кобылянская, Valse mélancolique, пер. с украинского Ю.Серебрянского).

В повести это настроение льется между строк в считываемых феминистских настроениях героини, ее рефлексии и поворотах сюжета. Звучит и буквально на концертах, на которых бывает героиня. Певица на джазовом концерте «...бесконечно повторяла фразу рефрена, каждый раз придавая голосу новые краски и интонации, но композиция навевала грусть – чистая меланхолия» (глава 5).

«У Зеленых ворот, куда не долетала музыка ресторанов, звучали бокалы, наполненные водой на разных уровнях. Музыкант колдовал, танцуя руками, и необыкновенный регистр завораживал, останавливая движение» (глава 8).

Останавливая движение... Читать повесть «Хель» – все равно что смотреть артхаусное кино, в котором сознание и видение автора доминируют над сюжетом. Приглушенные краски, ничего броского, но читатель как будто надевает очки с оптикой автора.

Труймяста (рус. буквально Трехградье) составляет агломерация трех сросшихся городов. В туристических путеводителях можно прочитать, что это одно из самых интересных мест на побережье Балтийского моря.  В самый крупный Гданьск едут ради прогулок по средневековым улочкам, в Сопот – ради неспешной курортной жизни, в Гдыню, промышленный портовый центр, – ради кораблей и всего, что связано с морем.

Полуостров Хель в повести не просто место, где разворачивается сюжет, а вполне самостоятельный герой, который сидит стариком у моря, живет странными кашубскими селами у дороги, «...сверху... напоминает длинный язык хамелеона, выброшенный в попытке поймать муху, да так и застывший» (глава 5).

Описания местности выполнены автором крупными мазками, двумя предложениями виртуозно погружающими на иной пласт бытия: «Старший – Сопот, так и родился стариком у седого моря. Ничем его не отвлечь от созерцания горизонта» (глава 1). При удачном стечении воображение может подсказать читателю, что в Сопоте самый протяженный двухсотлетний деревянный мол в Европе – более пятисот метров.

Исследование сплетения прошлого и настоящего – еще один интеллектуальный слой повести. В Гданьске даже «... дома кланяются друг другу, что делает улицу похожей на тополиную аллею глубокой осенью. Печаль мха и серого камня заставляла идти медленнее. Невозможно было поверить, что все возможно было восстановить настолько.

«– Реставрировать здание – не значит только чинить и укреплять его, но доводить его до той законченности, которая, возможно, никогда и не была достигнута его строителями, так что настоящее этого города еще будет открыто» (глава 8).

Последовательно размещая описание поездки в Калининград за главой с прогулкой по Гданьску, наполненной дыханием прошлого и свободой настоящего, автор противопоставляет настоящее двух городов. В Калининграде Кингу ждут потайные ходы «не для всех», кварталы одинаковых пятиэтажек, где «... перед глазами только спины в куртках и плащах» (глава 9).

Мне видится, что первая встреча с Кшисем неслучайно произошла, когда он бежал по твердой мокрой полосе песка вдоль Балтийского моря, «...облаченный в современное трико черного цвета и тренировочную кофту с болтающимся в такт шагов капюшоном» (глава 3). Поездки на машине, на автобусе, аэропорт, бег, прогулки и даже лабиринт, – почти каждая глава полна символами движения, и герои повести контрастно современны, но не прошлому, а скорее вечному одиночеству серого моря. 

Не потому ли Кинга легко соглашается поехать в Калининград за собакой нового знакомого Кшися, что встреча с прошлым для нее травматична. Ее прошлое как забытый образ рано ушедшей матери, и в ее настоящем – тихая грусть, от которой хочется бежать.

Возвращение всегда многолико, а в «Хель» оно двукратно усиливается в авторском голосе и воспоминаниях Кинги: «Запах и скрип трейлера стал еще ярче, осенью парковка пустела, сезонные отдыхающие разъезжались со своими трейлерами по дальним городам, а Кинга шла в школу вдоль дороги. Возвращалась всегда с ожиданием чуда, замещавшим очень многое внутри. Большинство одноклассниц Кинги жили в Хеле, были детьми рыбаков или моряков, но ни у кого в классе не было такого большого двора, засыпанного желтыми листьями напротив серой полосы моря сразу за деревьями, своего моря во дворе» (глава 10).

Автор наполнил повесть звуками, их в повести много, они следуют за героями и повествователем. «На берегу почти не было ветра, чайки спокойно промышляли у ресторанчика, украшенного старыми сетями, подоткнутыми под низкую крышу. Их крики успокаивали. Чайки всегда кричат по очереди, не перебивая друг друга» (глава 5). «Как бы далеко Кинга не зашла, выход всегда можно было найти по стуку отцовского молоточка» (глава 10). «Кристофер слушал, как исчезает трасса, звуки машин стираются птичьими голосами над полем и тишиной ветра» (глава 15).

Повесть заканчивается решением героини уехать завтра и проводами еще одного американца в аэропорт. «Что ж, птицы слетаются к подобным себе» (глава 15).      

Американцы появляются в первой и последней главах повести с тем, чтобы навестить могилы предков, лишить героиню девственности, напомнить о бите – при этом они только источник дохода.

 «– Зачем тебе все это, Кристофер, ты же американец?

• – Американцев не бывает. Сходи на американское кладбище, как-нибудь. Там ирландцы, поляки, чехи, немцы, найдешь могилу американца – позвони мне, хорошо?» (глава 15)

    У отца Кинги «...папка с недописанными публикациями по меннонитам давно затерялась в ящиках трейлера, где посуда мирно соседствовала с книгами» (глава 6), и можно предположить, что он не проводил исследований, а писал наугад американцам с фамилиями с надгробий меннонитского кладбища, подделывая им прошлое.

   Повесть «Хель» гораздо шире, чем повествование о польском полуострове и одной героине, и это не символ ада из скандинавской мифологии, – это льющаяся общечеловеческая грусть об утраченном. Повесть еще читать и читать с тем, чтобы в каждом абзаце находить новые путеводные нити спасения от своих минотавров.