К реке

Саша проснулась и подумала о Джоанне. Между комодом и стеной, в неровности, в тенистом углублении, зашевелилось. Возникал анфас: светлые волосы, задорный «паж», открытый взгляд, пытливостью поддетый носик, разбойницы-веснушки. Следом проступила и фигура, крепкая и противоречивая. Новая женственность ещё себя стыдилась, детская доверчивость дышала на стройных плечах. Легко улыбнувшись, девочка-отрок обернулась к окну и так, вполоборота, призрачная застыла. Из бесцветного закутка, как из потустороннего, она задумчиво смотрела вдаль. Там разливалось лето и радовалось небо.

Саша представляет Джоанну именно такой: прекрасным смелым подростком. Над столиком, у занавески, в рамке — газетный текст: «…упавшая с небес, она прошла тропические джунгли в одной сандалии, с открытым переломом и поедающими изнутри опарышами…» И заголовок: «Джоанна — единственная, кто выжил в авиакатастрофе 1977-го».

 

***

Рейс K-143 Лима — Пулькапа вылетел с опозданием в двенадцать дня. Было жарко. Пассажиры нервничали, смотрели на часы. Циферблаты показывали канун Рождества. Упрямые! Хотелось к родным, к ужинам, к празднованию. Поскорее бы! Ещё час — и будем на месте. Кожа волновалась, рябилась, заранее проживала долгожданные прикосновения. В кульках на багажных полках таяли конфеты. В кабине экипажа томились пилоты. Всё сегодня наперекосяк: из графика выбились, друг с другом переругались, выговор получили, кофе пролился, теперь ещё и штормовое предупреждение передали.

 

***

Саша сидит, свесив ноги с кровати, глазеет в окно. Уже поздно, полдень. Солнце без спроса лезет по подоконнику, трогает босые ступни, щекочет в сплетении, дразнится. Саше — сорок семь. Она спокойна и сосредоточена. Нет тревог, надежд, предчувствий и эстрогена, как в двадцать два. На календаре — суббота. В сквере — люди и шумно. Фермеры раскрыли палатки, разулыбались, и лица их, как у хамелеонов, окрасились в морковный, салатный, картофельный. Спустя четверть часа соления разложены, ценники выставлены, органика вянет. Всюду копошение и праздность.

 

***

12:11. Экипаж самолёта обсуждает: обходить непогоду или лететь напрямик? До Пулькапы — сорок семь минут. Если обходить, то нужен ещё как минимум час — и снова разрыв графика, ненавистные отчёты и дополнительные вычисления в топливной документации. Капитан вздыхает. Раздражение щекочет воздух, тревожным пунктиром оседает на стекло датчиков. Лететь или нет? Лететь или нет? Всеобщая усталость, напряжённость и нетерпение намекают: «Проскочим!» 12:31. Самолёт входит в грозовой фронт, лётчики видят чёрную ватную пелену, и спустя четверть часа становится ясно — это конец.

 

***

Саша одна, и она думает о смерти. О смерти вообще думают одинокие: больные, заключённые, холостяки, больные заключённые и заключённые холостяки. И вроде бы у Саши есть ещё время не думать, но она всё равно думает. Умирать ей не страшно, её терзают вопросы. Один главный: зачем всё это? И несколько по мелочам: завести ли собаку, если не получилось с ребёнком? Бросить ли работу, если тошнит? Покупать ли силиконового мужчину с гнущимися конечностями? И какого: сентиментального с волосами или лысого с идиотской улыбкой? И если покупать, то поставить ли в тёмный шкаф, чтобы не пугал по ночам, или оставить сидящим в гостиной на диване, как будто он гость, который всё никак не допьёт чай?

 

***

12:46. Самолет встряхивает. Люди вскрикивают. Кислородные маски падают из створок, стюардессы — в проходе. Мотает. Снова кричат. Некоторые, наоборот, молчат. И те, и другие в ужасе. У тех и у других гнутся конечности. В динамиках возгласы капитана. Ничего не разобрать, только: «Пристягнуть… Оставаться… Простите…» Свет гаснет. Снова кричат. С полок летят конфеты.

12:48. Ослепляет вспышка: молния пробивает крыло. Гремит. Как по команде, а может, бессознательно, от оглушения все затихают. А через миг снова кричат. Страшно. Рядом с Джоанной — мама. До онемения сжимает руку, стонет: «Всё кончено». — «Нет, — орёт Джоанна, крутя головой. — Нет! Нет! Нет!»

 

***

Саша встаёт, принимает душ. После варит кофе, жарит яйца, греет кунжутную баранку, жуёт и снова недвижно смотрит в окно. На площади сквера гуляют. Панамы, корзины, зонты. Саша вздыхает. На столе — крошки, жёлтый мазок, в стакане — чёрная ватная пелена. Саша идёт к шифоньеру, достает дымчатое платье с запа́хом, надевает, стоит перед зеркалом. Острый вырез отсекает голову от туловища, рукава — запястья. Собирает волосы в мятый шар. Выходит. На углу 35-й и 14-й — цветочная лавка. Протягивает десять долларов, берёт букет перуанских лилий — любимых, нежно-абрикосовых с кремовыми переходами и тревожным пунктиром по центру. Оставляет сдачу. Садится в такси. «Причал 36», — говорит водителю и тихо самой себе: «Всё кончено».

 

***

 12:51. Горит топливный бак. Взрывом отрывает правое крыло, потом левое, потом обшивку. Первыми умирают двигатели, становится темнее, люди от этого — громче. Молят: «Господи! Господи!» В салон врывается ветер, ледяной, дико режт, мечет панели, шторки, сумки, подбрасывает кресла, швыряет наружу. Джоанна вжимает подбородок в колени, колени — в грудь, закрывает глаза. Обдувает огонь, обжигает холод, кидает и крутит непрерывно. Мама уже не держит за руку.

 

***

На набережной Гудзона людно и беспечно: туристы, студенты, парочки, дети. Саша стоит в стороне, вжимает в бровь левую руку — прикрывает солнце. Оно сегодня ненормальное. Раздаются гудки: один протяжный и два коротких. Пора! Как по команде, а может, бессознательно, от оглушения все затихают и поднимаются на речной кораблик. Трёхчасовой круиз.

Отплывают. Сначала идут до острова Эллис, далее — мимо знаменитой дамы на тумбочке[1]. Пассажиры выстраиваются у бортиков. Волосатые мужские пальцы ведут по волосатым женским макушкам. Бёдра жмутся друг к другу. Дети просят мороженого. Из-под лёгких касаний летят селфи. Во взглядах — ожидание.

И вот кульминация. На сцену, окрашенную в небо, выходит она, роскошная огненная дива, актриса, звезда. Молчит. Снизу — с авеню и стрит — на неё глядят и целятся торчащие высокие шпили, с вожделением подрагивают в знойном полыхании её рыжей мерцающей оторочки, блестят в её сиянии, словно клыки в приливе алчущей слюны, и шепчут, шепчут: «Мы! Мы хотим! Мы хотим тебя! Мы хотим тебя проткнуть! Мы хотим тебя проткнуть насквозь!» Звезда невозмутима, неуклонна, бесстрашна и тем не менее щедра. Угождает им, насаживаясь на их острия, как большое яблоко на частокол, — самовольно, властно, — нежно взрывается и утопает в собственном красном. «Как красиво!» — ахают женщины и плачут. И Саша тоже. Только без слёз. Сжимает до онемения мёртвые лилии, царапает ногтями ладонь, сходит на берег.

         

***

Последнее, что помнила Джоанна: бешеное кружение, свист, ветер, удушье и плотные букеты кудрявых брокколи где-то далеко внизу. А было ли вообще? Что я? Где я? Вздрагивает. Просыпается. Открывает глаза. Открывается один. Темно. Грязь. Гнилость. Во рту дыхание, земля, кровь и больно. В груди колет, в ступнях жжёт, в бровь что-то вжимается, сверху давит и оглушает — раскатами бесслёзно плачут цикады и одинокими выстрелами кричит птица. Джоанна вспоминает: летела, падала. Приподнимается. Получается, кажется. Мама!

 

***

          Вечер. Саша идёт. В стёклах города — отражения и отражение отражений. Там множатся фонари, лица, кривится время. Что я? Где я? А было ли вообще? Кто все эти люди? Анонимы. Жертвы собственного иллюзионизма. Заложники собственных грёз. Несчастные. Старый, мудрый, шикарный, жестокий Нью-Йорк, тебе по вкусу именно такие. Только в любви этой мы вечно проигравшие. Во рту дыхание, дым сигареты и горечь. Какая дура! Думала, что летела, на самом деле падала! Вздрагивает от раската полицейской сирены, будто просыпается. Из динамика кричит хип-хоп, у тротуара выстрелами хохочет безумец. В груди колет, жжёт и давит сверху. Темно. Грязь. Гнилость.

 

***

Джоанна прислушивается: кажись, белогрудый тукан. Мама-орнитолог с детства учила распознавать пернатых по голосам и звучанию крыльев, рассказывала: дятлы селятся в непрерывных лесах, а гоацины — рядом с реками. Папа-биолог добавлял: «Заблудишься, выходи к реке. Там жизнь, там спасение». Джоанна идёт, осторожно ступает на мягкую почву, но прежде одним глазом тщательно всё осматривает. Не наступить бы на змею. В горле — сухость, в кармане — рождественский сверток: нашла по пути.

 

***

Западный Гарлем. Парк. Саша идёт вдоль красных кирпичей под цитрусовым свечением, мимо чёрных людей, к ограде. Взбирается на перекладину. Считает: вторая, третья. Перелезает. Спускается. Становится на бетонный край. Рукой сжимает поручень. Ток железа впивается в холодную ладонь. Впереди — Манхэттен, позади — пустота, внизу — река. Саша разжимает пальцы. Шагает в темноту. Обдувает огонь, обжигает холод, кидает и крутит непрерывно. Подол устремляется вверх, касается белёсых щёк и жёстких ресниц. Саша испивает воду длинными глотками, примечает привкус земли и улыбается. Река! Я дома!

 

***

Мучительные дни и ещё более мучительные ночи. Комары и термиты съедают извне, личинки — под кожей. Всё болит, и чешется, и ноет, и жалит, и дождь. Джоанна отрывает лоскут от платья, ведёт им по влажному кусту, вгрызается в материю, испивает сок короткими глотками, примечает привкус сладкого плода. Идёт. Корягой расчищает путь, лечебным соцветием — рану. Кре-ке-е-е! Кре-ке-е-е! — вдруг слышит. Что это? Какое же знакомое скрипучее кудахтанье. И недалеко совсем. И неуклюже, тяжело похлопывает крыльями. Джоанна млеет, дрожит, с ресниц стекают слёзы, касаются чумазых щёк и мочат изорванный подол. Джоанна улыбается. Река! Я дома!