Рассказы

Данара

Начало весны одарило Алма-Ату солнечными днями, почти жаркими. Я шёл вниз по Валиханова, любуясь девушками, откликнувшимися на потепление нарядами, что мгновенно освобождали мужчин от остатков зимней сонливости.

На самом деле ещё вечером двадцать девятого я понял, что весна вернулась в срок: солнечный диск, липнущий к затянутому смогом горизонту, уже не казался пурпурной и незнакомой планетой. Но даже когда он потонул за голыми тополями, тепло не спешило уходить, и мне стало окончательно ясно — весна.

Пройдя сквозь парк Панфиловцев, я вышел на Зенкова и несколько минут спустя уже торговался с парнем, продававшим рыбу перед зданием рынка. Услышав, что на Зелёном базаре вновь появился окунь, супруга моя буквально вытолкнула меня из дома, приказав купить побольше — прошлую партию мы съели в один присест. Алматинцы знают, что правильный алакольский окунь – это рыба, пойманная по последнему льду, когда в уловах преобладают самки, раздутые от икры настолько, что едва не лопаются. Икру мы извлекаем, чуть сплющиваем, чтобы кругляш ястыка приобрёл форму оладки, солим и обваливаем в муке, после чего жарим на среднем огне вместе с тушками рыбы.

— Как это — шестьсот? — возмутился я. — Прошлой весной по четыреста же было!

— Э-э-э, не, брат. Прошлой весной я по пятьсот продавал, отвечаю. Я же помню, ты у меня брал раньше.

— Ну раз помнишь, то давай по пятьсот, — соглашаюсь с прошлогодней ценой.

— По пятьсот в этом году не пойдёт, — упрямится парень.

— Да ну ты чё, земляк! — округляю я глаза. — В Рыбачьем по семьдесят сдают, в Учарале по сто пятьдесят лежит…

— Так бензин вырос — пока до Алматы доедет, тут тыща километров же, брат…

— Ну, положим, не тысяча, а шестьсот. А от Учарала и вовсе меньше пятиста будет, — мягко поправляю я того.

— Ай, брать сколько будешь? — парень машет рукой, и тогда я протягиваю ему пару холщовых мешков и говорю:

— Да насыпай, не боись.

Я внимательно слежу за его движениями и в какой-то момент выбрасываю из сумок худосочных, кривых судачков, спинками которых, кажется, можно резать стекло, и кладу вместо них одного горбача весом не менее кило.

Сумки довольно тяжёлые, но мне не хочется возвращаться домой тем же маршрутом, поэтому я сворачиваю на восток и вскоре углубляюсь в частный сектор. Прежде мне не доводилось оказываться в этой части города: дома вокруг были сплошь старинными, с витиеватыми наличниками и хорошо сохранившейся резьбой вдоль кровель. Просто удивительно, что и в наше безумное время до сих пор встречаются такие вот анклавы былого зодчества, причем чуть ли не в центре города.

Прямота асфальта сменилась развезённой глиною. Из глубоких луж, тревожимых рябью весеннего ветерка, отражалось серо-голубое алматинское небо. Я шёл, крутя по сторонам головою до тех пор, пока не обнаружил, что улица сильно сузилась. Через несколько минут я бы мог и вовсе коснуться фасадов домов и заборов по обеим сторонам дороги, просто разведя руки, если бы те не были заняты сумками с рыбой. 

Возвращаться назад мне, понятное дело, не хотелось. Упорно шагая вперёд, я достиг тупика: улица, сузившаяся настолько, что последний десяток метров мне пришлось едва ли не протискиваться промеж заборов и стен, вдруг закончилась подворьем. Ворота были распахнуты настежь, и я увидел в глубине двора чудесную деревянную скамью. Силы мои были на исходе, поэтому без колебаний проследовал я к скамье и, бросив сумки на землю, с наслажденьем уселся в тени урючного дерева, расслабляя натруженные ноги и руки.

Похоже, натопленный воздух стекал сюда со всей улицы и задерживался, так как ветви над моей головой были уже украшены нежными цветками. Я и прежде замечал, что в частном секторе плодоносы зацветали раньше, чем по городу, но впервые видел подобное уже в начале марта.

Оглядывая огромный дом, я подумал, что из всех виденных сегодня, этот, безусловно, самый красивый. Построенный из крупного кирпича, дом был покрашен голубой краской, разве что ажурные наличники окон, элементы орнамента на фасаде и на высоких трубах были выделены побелкой. Низкие окна цокольного этажа терялись в зарослях высохшей сорной травы.

По ту сторону забора натужно прогудел автобус. Пройдя через сад, я обнаружил, что калитка была заперта на замок.

«А ведь какая-то из центральных улиц совсем рядом, — подумал я. — Попрошусь-ка я к хозяевам — авось выпустят меня. Все мы люди, в конце концов».

— Хозяева! — крикнул я, сложив руки рупором.

Дом стоял беззвучный, погружённый в дремоту. Он словно не отошёл ещё от зимы. Трубы его не дымили, запылёнными стёклами мутнели оконные проёмы. Я шагнул к двери, стукнул пару раз кулаком по дереву и, не дожидаясь отклика, потянул ручку на себя. Заскрипевшая пружина подсказала, что дому не хватало хорошего хозяина.

Если снаружи дом впечатлял, то внутреннее убранство просто потрясало. Стены в прихожей были увешаны роскошными шубами. Поскрипывал под ногами паркет, несколько потерявший лоск от времени. Потолки, украшенные гипсовой лепниной, поражали сложностью узоров. От входной двери вглубь дома убегал узкий длинный ковёр — насколько я мог заметить, весьма искусной работы, нехарактерной для местных мастеров, ныне на Семиречье и вовсе выродившихся. Мне как-то доводилось видеть настоящий афганский ковёр в доме у знакомого мне консула, и сейчас я был почти уверен, что родина у двух этих изделий была одна.

Робко заглянув в одну из многочисленных комнат, я увидел на стене прекрасную репродукцию одной из работ Васильева, изображавшую залитую водой степь с грозовыми тучами вдали; название её, к сожалению, я запамятовал. Впрочем, подобные картины имелись и в каждой последующей комнате. Помимо них я отметил приятные мелочи в оформлении интерьера, такие как стебли ковыля, собранные в букет и помещённые в неяркий кувшин, а также веточку вербы с сидящими на ней снегирями. Разумеется, то были лишь чучела, но выполненные столь искусно, что я, не видевший их в Алма-Ате, должно быть, с добрых два десятка лет, был просто очарован.

Смущало только одно — отсутствие людей. Поняв, что мне снова придётся проделать уже знакомый путь через частный сектор, я вздохнул и попробовал вернуться в прихожую, откуда начал своё изучение дома. Но выхода уже не обнаружил.

Я шагал через многочисленные смежные комнаты до тех пор, пока наконец не понял, что хожу по кругу: в очередной раз по правую руку от меня возникла картина Васильева. Вспомнить же, из какой комнаты начинался коридор, ведущий в прихожую, мне не удавалось.

«Да чтоб тебя! — подумал я, понемногу начиная злиться и на себя, и на людей, что здесь жили. — Кто ж так строит-то, татарва?»

Тогда я начал считать комнаты, начав от зала со знакомой мне картиной. Их оказалось девять. В двух комнатах я нашёл по дополнительной двери, однако одна из них выводила меня в спальню, вторая же уходила ступенями вниз, на цокольный уровень. Я по-прежнему считал маловероятным, чтобы в доме находился кто-то, кроме меня, но всё же спустился по деревянным ступеням и громко протянул: «Хозяевоу-у-у!» И едва не подпрыгнул от неожиданности, когда мне наконец откликнулись.

— Вай, кем монда? — испуганно спросил женский голос.

Я протянул вперёд открытые ладони и успокаивающе ответил:

— Простите меня, пожалуйста. Я только зашёл дорогу спросить.

В глубине коридора зазвучали шаги, и передо мной возникла девичья фигура в серо-голубом платье. Волосы девушки были собраны, и голову прикрывал платок, но лицо её поразило меня красотой — какой-то дикой, неистовой, о которой прежде доводилось мне читать в романах Буссенара и Сальгари, когда те описывали молодых индианок. На вид ей было лет семнадцать, а то и того меньше.

— Извините, если напугал вас. Я правда стучался и кричал….

Мне не дали закончить фразу, она топнула ногой и закричала сердито:

— Вас не должно быть здесь! Уходите скорее!

Мне оставалось лишь с улыбкой развести руками:

— Да я бы и рад, но не могу найти дверь, через которую вошёл. Дурацкая ситуация, вы уж….

— Идите за мной! — властно сказала она и поспешила вперёд.

Смущённый, я шагнул следом, любуясь её лёгкой фигурой. Зрение моё наконец привыкло к скудному освещению, и я не мог отвести глаз от округлых ягодиц моей проводницы, в полусвете цокольного этажа двигавшихся самым соблазнительным образом. Естество моё отреагировало, моментально придя в такую готовность, что упёрлось мне в живот; вынужден признать, от подобной физиологической реакции я несколько отвык за долгие годы жизни с милой моей супругой.

В тесном проходе вдруг запахло сладким — готов поклясться, что это был аромат чак-чака. Надо отметить, что бабушка моя была татаркой, и готовила это блюдо настолько искусно, что, повзрослев, я не мог уже есть другой чак-чак и вскоре перестал даже пробовать это блюдо. И вот впервые за многие годы во мне снова пробудилось желание.

— Как вкусно пахнет, — заметил я, мечтательно принюхиваясь. — Это же чак-чак? Бабушка когда готовила, так же пахло в доме.

Девушка на секунду обернулась, глядя на меня и о чём-то размышляя, затем юркнула куда-то в сторону, и через несколько секунд я почувствовал в своей ладони липкое тепло угощения.

Коридор казался мне бесконечным, мы всё шли и шли, и я пихал в рот хрустящие палочки чак-чака, казавшиеся сладкими вдвойне оттого, что к ним прикасались её пальцы.

Яркий свет ослепил меня, когда в стене открылась маленькая дверца. Девушка не смогла распахнуть её полностью, поскольку та упёрлась низом в сырую землю, толсто поросшую мхом.

— Быстрее! — шепнула она. — Пока Абика не увидела.

Мне пришлось встать на карачки, чтобы протиснуться в щель между стеной и низкой дверцей. Девушка хотела было захлопнуть дверцу, но я успел вставить в проём ладонь.

— Спасибо вам, — улыбнулся я ей. — Ещё раз извините, что потревожил. Мне бы хотелось вас отблагодарить - хотите, сходим куда-нибудь? Можно в кино, можно подняться на «Медео»… Впрочем, выбирайте вы — всё, что угодно.

Девушка чуть нахмурилась.

— Уберите руку, пожалуйста.

— Умоляю вас, — жалобно попросил я. — Видите, я стою на коленях.

Я и правда всё ещё стоял на четвереньках напротив неё. Она чуть заметно улыбнулась.

«Чёрт, да неужто у меня есть шанс?»

— Скажите хотя бы, как вас зовут? — спросил я, приободрившись.

— Данара, — сказала она, по-прежнему улыбаясь; в следующую секунду девушка захлопнула дверь с такою силою, что я едва успел отдёрнуть пальцы.

Выпрямившись, я какое-то время постоял рядом с домом, восторженно повторяя её имя.

Вернулся я, понятное дело, без рыбы, вдобавок колени новых «ливайсов» были вымазаны зеленоватой грязью. Зато кровь моя бурлила по-прежнему, а как известно, «хороший стояк не должен пропадать понапрасну». Но даже после того, как супруга моя уснула, я лежал в кровати, вспоминая Данару и представляя, что обладаю ею разными способами.

Уснуть не выходило. Я включил телевизор и начал было смотреть видеоролик про остров Реюньон, но впервые в жизни мне не хотелось покидать Алма-Ату. В воздухе спальни мне мерещился аромат чак-чака. Дотерпев до птичьего щебета за окном — признака скорого рассвета, я всё ж не выдержал и осторожно, стараясь не потревожить спящую свою женщину, поднялся с постели и оделся. Я успел натянуть один ботинок, когда проснувшийся кот принялся истошно мяукать, требуя еды. Мне пришлось покормить его.

…Найти эту улицу оказалось непросто: я хорошо запомнил дом, но не дорогу к нему. После часа плутания мне наконец удалось опознать пару знакомых фасадов. Шагая вперёд, я вдруг подумал, что постепенно сужающаяся улица была похожа на ловушку для рыбы. Большой дом с приветливо распахнутыми воротами был конечным элементом этой ловушки, и сейчас я послушно плёлся к ней, ради свидания с девушкой готовый на всё. Букет громадных роз, кажется, самых дорогих, что были в городе этим утром, оттягивал мне руку. Супруге я сказал, что иду на работу — мне было тошно и противно обманывать её, но я ничего не мог поделать с собой.

Я прошёл в дом и, не стучась, спустился на цокольный этаж. Девушки нигде не было видно. Обойдя весь этаж и никого не встретив, я возвратился наверх, чтобы обнаружить, что выход исчез.

Нет-нет, на сей раз мне без труда удалось найти прихожую, увешанную, как показалось мне в первое посещение, дорогой зимней одеждой; но приглядевшись, я понял, что смотрю на целые шкуры зверей с сохранившимися мордами, застывшими в страшных гримасах. На месте был и ковёр, упиравшийся в стену ровно в том месте, где когда-то находилась дверь, через которую я проник в дом. Я пытался найти её на ощупь, отчаянно замолотил руками под шкурами — тщетно. Передо мной была сплошная стена.

— Данара! — жалобно позвал я. Снова бросившись сквозь анфиладу комнат, я вскоре достиг последнего из залов, что был украшен веточкой со снегирями, и в ужасе застыл.

Обнажённая, с закрытыми глазами, девушка стояла у стены, прижавшись к ней вплотную; при этом тело её казалось странно обмякшим. Мне пришлось приглядеться, чтобы понять, что ладони и ступни девушки каким-то образом оказались вмурованными в стену. Выронив цветы, я упал к её ногам и принялся царапать ногтями неровную белёную поверхность, в которой тонули тонкие девичьи щиколотки. Стена перепачкалась моей кровью, известь и штукатурка поначалу осыпались, но дальше начинался кирпич. Девушка была без сознания; смуглая кожа её была покрыта мурашками из-за гулявшего по комнате сквозняка. Я поднялся на ноги и закрыл распахнутое окно, а когда обернулся то увидел, что она приоткрыла глаза.

— Это вы? — прошептала девушка. — Ну вот зачем пришли опять, упрямый какой! И глупый…

— Я не могу не думать о вас, Данара, — сказал я чистую правду.

— Абика меня в угол поставила за то, что я помогла вам уйти. А вы взяли и вернулись — всё впустую, значит...

Из-за моей спины раздалось негромкое хихиканье, и я похолодел от страха. Зелёные глаза девушки смотрели на меня печально. Властный женский голос позади насмешливо произнёс:

— Никак на внученьку мою запал, голубчик? Ну для неё ты староват уже, пожалуй, а вот мне сгодишься. Долго, долго же этот дом мужской руки дожидался….

Не в силах обернуться, я стоял на месте, чувствуя, как становятся мокрыми от пота мои ладони.

И, видит Бог, больше всего в эту минуту я хотел бы оказаться дома.

 

Мародёры

Укрывшись за мотоциклом, я курил, пряча тёплый огонёк в кулаке, и всматривался в темноту. Быстрый мартовский ветер свистел в верхушках торосов и иногда, уже подточенные дневным теплом, те уступали яростным порывам и с хрустом рушились на рыхлый лёд. Сквозь неумолкающий вой ветра я наконец услышал звуки шагов, и среди вздыбленных льдин возникли две тёмные фигуры, сгорбленные массивной ношей.

— Ну чё, малой, всё тихо? — негромко спросил Толик.

Забыв про темноту вокруг, я кивнул; но вопрос был, судя по всему, риторического характера, так как переспрашивать никто не стал.

Пыхтя, старатели водрузили свой груз на платформу, прилаженную к «Уралу» вместо люльки. Это был обычный для здешних мест транспорт, круглогодично помогавший выживать разного рода промысловикам, охотникам за цветным металлом и прочему бедовому люду. Что они там приволокли, было не разобрать, но, судя по металлическому стону, мотоцикл хорошо просел.

Мне доверили закрепить поклажу ремнями и, ощупав её рукой, я понял, что это какой-то механизм, возможно, генератор или же большой насос. По-видимому, его стащили с очередного склада, охраняемого военными лишь для вида, или же выменяли на коробку папирос у знакомого сторожа. Да, время нынче было лихое….

— Давай, пацаны, — сказал Ергали, с хрустом скрутив крышку с «чекушки», — за удачу. Ща жирный «цветняк» редко попадается, наши, считай, уже всё здесь растаскали.

Тостующий шумно выдохнул, «чекушка» пошла по кругу. Пили не закусывая. Пустая бутылка звякнула в стороне; копатели свирепо зашипели, кто-то дал мне подзатыльник.

Усадив щуплого Толика за руль, мы принялись толкать мотоцикл к берегу. Несмотря на ветер, продувавший куртку насквозь, я быстро взмок.

— Вроде хорошо отошли, — крикнул Ергали, оборачиваясь. — Запускай! Обратно напрямки пойдём.

— А как же трещина? — спросил Толик.

— Так ветер ещё когда поменялся — не почуял, что ли? Закрылась твоя трещина, не ссы. Говорю, запускай, вон балда вылазит!

Из разрывов в облаках стала пробиваться луна. Застрекотал двигатель, и Ергали вскочил на платформу, заставив без того перекошенный мотоцикл натужно заскрипеть. Не включая огней, Толик рванул вперёд.

— Догоняй, студент! — бросили мне из темноты.

Улыбаясь, я зашагал вперёд, вслед стихающему машинному стрёкоту. Игольчатая поверхность весеннего льда крошилась под ногами. Луна теперь светила так ярко, что, обернувшись, я мог видеть российский триколор, развевающийся над ощетинившимися колючей проволокой воротами. Приёмная антенна, монументальная и нелепая в этой дикой степи, словно небоскрёб среди вечной мерзлоты, подпирала ночные облака. Чуть в стороне светлел остов разорённой станции, ставшей целью сегодняшней вылазки.

Сердце понемногу успокаивалось, из живота по телу растекался спиртной жар. Впервые я был вовлечён в незаконное предприятие, и теперь, когда опасность отступила, меня вдруг охватил непонятный восторг.

По пути в Алма-Ату я должен был доставить полевым еду, выпивку и сигареты и тут же ехать дальше, но просьбе «подсобить» отказать не сумел и остался ночевать. «В конце концов, под разваренную судачью голову не грех и полтораста грамм опрокинуть», — окончательно убедил Толик, хлопнув меня по спине и широко улыбнувшись.

И вот я иду по льду залива, напевая что-то под нос и стараясь держаться мотоциклетной колеи. По сторонам тянулись просторы Балхаша; но вот затемнела впереди полоса крутого берега.

…В окнах жилого полуприцепа горел свет. Я втиснулся внутрь, и меня окутало пахучим теплом, от которого тут же потянуло в сон. Завидев меня, Толик бросил корить Ергали, который, по его разумению, резал сало чересчур мелко, и достал откуда-то детский стульчик. Под столом стояла кучка тёмных пузырьков.

— Уже налито, прошу к столу… Хотя погодь, Олежка, покуда не сел. Там, на полу, чайник закипел, давай сюда.

Обещанная голова лежала на тарелке кверху рылом, жёлтые судачьи зрачки таращились на тусклую лампочку, свисавшую с потолка. Мы выпили, и Толик тут же наполнил стаканы из пластиковой бутыли. Горло продрало до слёз.

— Пополам, что ли, разбавляли, дядь Толь? — прокашлявшись, спросил я.

— Так точно, — с набитым ртом ответил тот. Он обкусывал очищенную луковицу с таким смаком, словно это было яблоко.

В углу шумела печка. Снаружи на оконное стекло тяжело наваливался ветер. Луна снова спряталась за облачностью, обещавшею скорый снег.

По кроватям разбрелись рано: после дурной дороги и волнительной прогулки меня быстро сморило. Ергали будто бы недомогал и ушёл на боковую ещё раньше. Толик же устроился у печурки, временами подкармливая её щуплыми поленцами саксаула. «Я почему на ночь принимаю: у меня ведь язва, — пояснял он, плеская себе в стакан. — Покуда спиртом не давану её – не утихомирится. А вот водовка не подойдёт: крепость не та…»

Наблюдая с верхней койки за его выверенными, экономными движениями и слушая завывания непогоды за тонкою стеной вагончика, я вдруг почувствовал удивительное умиротворение. В этом глухом краю среди древних скал, рядом с простыми людьми ум быстро очищался от мелких городских тревог.

...Однако спалось мне, против ожиданий, тяжко: вскорости горячий, лишённый кислорода воздух собрался под потолком, спирая дыхание; вдобавок стали сильно чесаться руки, и я не на шутку взволновался — мало ли кто ночевал в этой застарелой постели прежде? В здешней местности любому путнику будут рады.

С трудом дождавшись, когда из темноты проступят контуры оконца, я оделся и вышел наружу, стараясь не потревожить Ергали. Кровать Толика пустовала.

Шёл снег. Стараясь не вывихнуть ноги, я побрёл по изувеченной земле, высматривая по сторонам низкую фигуру старателя.

Даже слегка убелённый начавшимся снегопадом берег по-прежнему выглядел чрезвычайно уродливо. Всё кругом было перекопано тяжёлой техникой, всюду тянулись глубокие канавы, прорытые старателями в попытках извлечь кабели сверхвысокого напряжения, связывавшие объекты противоракетной обороны с подстанциями. Заросли проржавленной, исковерканной арматуры тянулись к невидимому Солнцу. Вперемешку лежали припорошенные снегом разбитые бетонные плиты, куски стекла метровой толщины — осколки линз с лазерной станции «Терра», разбитые корпуса конденсаторов в бурых лужах застывшего трансформаторного масла и распухшие от влаги журналы вахт, которые в своё время вели люди, охранявшие воздушное пространство над Союзом. Среди всего этого меня несколько раз вырвало — подчистую, до фиолетовой темноты в глазах.

Отплёвываясь от горечи желудочного сока, я вытер слёзы варежкой и повернулся к прицепу. И застыл на месте.

Зелёный «Урал» скособочился у вагончика, платформа мотоцикла пустовала. Наш ночной трофей лежал тут же, внутри неровной окружности почвы, совершенно свободной от снега. Снежинки опускались на серый с ржавчиной корпус, на пластины радиатора охлаждения и мгновенно стаивали, несмотря на утренний холод. Пятнышки влаги тут же принимались уменьшаться в размерах и через какие-то секунды высыхали без следа. Воздух над генератором дрожал, и по ту сторону залива, словно мираж, кривлялась в мареве антенна РЛС.

Лицо захолодило испариной. Я сбросил тяжёлую куртку на землю, закатал рукав свитера и в ужасе уставился на длинное пятно ожога, протянувшееся от запястья к локтю. Кожа на ладони шелушилась и уже принялась отходить серыми клочками, похожими на папиросную бумагу.

Над чёрной полосой открытой воды хохотали первые вернувшиеся чайки.

Спотыкаясь, я вскарабкался по крутой лесенке и ввалился в вагончик; наклонившись над спящим, осторожно потряс его за плечо. Тот не шелохнулся.

— Ереке, — позвал я.

В лице Ергали ничего не изменилось. Ещё раз, чуть громче.

Мне нужно было приподнять край одеяла, чтобы увидеть, что сталось с его руками и всем остальным, но смелости на это не хватило. Присев на стул у изголовья кровати, я принялся смотреть на спящего до тех пор, пока мне наконец не начало казаться, будто грудь его поднимается и опускается.

Сидя в полумраке и вслушиваясь в звуки, издаваемые остывающей печуркой, я ждал, когда кто-нибудь откроет дверь снаружи.