Рассказы

Ё ва

У двухлетнего Мити жизнь была не сахар. Только засядешь катать паровоз, как сразу бегут: то кашу пора, то спать, а то и вовсе умываться этой вечно недосогревшейся водой. Лёвка в такие моменты сочувственно морщил конопатый нос:

— Эх, ладно... Я тебе завтра покажу, как у паровоза задние колёса зажимаются, он так в три раза быстрее ездить начинает!

Садиться в песок было нельзя, лезть на горку — тоже. Когда во дворе к Мите подбежала овчарка, замолотила хвостом и сунула прямо в лицо свой мокрый нос, мама подхватила его с земли неведомой силой. По крайней мере Митя точно не понял, за какое место его так стремительно подняли в воздух и кто вместо мамы закричал этим странным тонким голосом: «Фу! Фу! Назад!!!»

Лёвка, хохоча, нёсся за ошалевшим псом, а потом сидел рядом, отряхиваясь и отпыхиваясь, и говорил:

— Да просто я чуть постарше был, чем ты, и меня в деревне такая же псина как тяпнула за руку! Вот, смотри, видишь след? Мама говорит, я не запомнил, а я ещё как запомнил! Эта-то другая, добрая... Только мама теперь всё одно: ни в жизнь не даст с ней играть, не надейся!

Приходила бабушка и ставила на Мите опыты. Выкладывала в ряд кубики и тянула: «Ма-а-а-ма-а-а... Видишь, ма-а-а-а-ма-а-а!» Никакой мамы Митя не видел, но на всякий случай кивал и пытался ухватить хоть один не задействованный в опыте кубик.

— Да ну что же ты молчишь! — расстраивалась бабушка. — Пора бы уже! А то все «гу» да «агу»!

Лёвка беззвучно хихикал с дивана, но в открытый спор с бабушкой не вступал.

Справедливости ради, бывали и хорошие минуты в непростой Митиной жизни. Вечером с работы возвращался отец, и хоть Митя уже дважды ужинал до его прихода, всё равно разрешали сесть за стол со всеми вместе. Накидывали в высокий стульчик игрушек, и пока Лёвка грел уши во взрослых разговорах, Митя самозабвенно играл, не привлекая привычного внимания.

Можно было грызть кубики, греметь самосвалом, кидать вниз медведей – полная свобода действий. А сегодня так и вообще счастье: даже паровоз никто не отбирает, несмотря на скрежет колёс.

Кстати, как там зажимать эти колёса?

— Ё ва, — сказал Митя и протянул паровоз брату.

За смехом и разговорами его никто не услышал.

— Ё ва! — не сдался Митя и требовательно потряс паровозом над головой.

Стало так тихо, что Митя даже испугался. Что опять? Умываться? Спать?

— Я говорил тебе... Я говорил: убери всё! Настя! — отец задрожал лицом и резко встал, скрежетнув стулом по полу. — Игрушки эти ладно... и то новые все надо было купить! Но фотографии-то! Настя!!

Задохнулся и дёрнул на себя балконную дверь. Захлопал по карманам в поисках сигарет.

Мама сидела неподвижно, не вытирая лица, и слезы бежали так, как будто на маму лил дождь.

— А где... А где Лёва, сына?

Растерянный Митя заходил глазами по кухне.

Лёвка, навсегда оставшийся шестилетним, улыбался с фотографии за его спиной.

— Ничего, сыночек... Он вернётся. Пойдём умываться?

 

Третий плацкартный

От послеполуденного жара небо было почти белым. В нём отражалось такое же белое море, и определить, где между ними граница, было почти невозможно.

Поезд набирал ход. В вагоне ещё стоял гул и суетились пассажиры, распределяя чемоданы и сумки согласно купленным билетам: у нижних полок преимущество! двигайте свою коробку! убирайте пакеты!

А эти двое уже сидели, одинаково уперевшись локтями в стол плацкартной боковушки, и зачарованно смотрели в окно. Там плыл неспешный, как будто затуманенный, тягуче-августовский мир. Вагоны катились почти по берегу, и было видно, — как будто бы даже слышно, — как волны вбегают на пологую насыпь гальки, а потом лениво уползают обратно. То тут, то там на глади воды виднелись разноцветные пятна – на плавучих досках, опустив ноги в воду и покачиваясь, сидели люди. Провожали солнце.

— Коля!

Голос жены заставил вынырнуть обратно в плацкарт.

— Ты так и будешь с деушкой заседать или хоть чая нам принесёшь?

Тамара обмахивалась его парусиновой кепкой и смотрела насмешливо. На её стол уже были выгружены пачка печенья, две булки в прилипшем пакете, салфетки и бутылка воды «Кубаночка».

— В такую жару нужно пить горячее! Сходи до проводницы. Я пока разложила всё — уже упарилась.

Коля, крякнув, поднялся с места и двинулся по проходу. Девушка, сидевшая напротив него, кажется, и не заметила перемещений попутчика.

А вот Тамара всё замечала. И что у волосы у этой девушки точно некрашеные, а такие светлые — надо же. Что под шортами у неё гладкие ляжки, ни целлюлита, ни вен. Что зовут её – проводница у вагона прочитала вслух с паспорта — Светлана, так же, как их с Колей старшую дочку, да и года она, похоже, такого же, то есть лет ей не больше тридцати. И что в билете её, брошенном на стол, вроде как место номер шесть, значит, сидеть она должна на верхней полке, аккурат над Тамарой, а не на их с трудом купленной пятьдесят первой боковушке. Шутка ли — три дня дежурила в кассе, чтобы два нижних урвать! И то рядом не получилось, только через проход.

Где там Коля-то с чаем? Вручную заварку собирать пошёл?

Тамара вздохнула, отвернулась. В её окне моря было не видно. Летели мимо разнокалиберные постройки: и высокие, статные, и прямо курятники, а тоже поди люди живут. Как только тут жить — всё понатыкано, каждый клочок земли застроен, вот с коляской, например, с детишками — где гулять? То ли дело у них под Братском, такие просторы…

Когда Коля привез её, девятнадцатилетнюю, в этот Братск знакомиться с матерью, Тамаре там совсем не понравилось. В своём родном Новосибирске она нет-нет да ходила в Академический театр — с его колоннами и куполом, а здешний театрик казался каким-то картонным. Не было тут ни проспекта, ни красивых домов, одна ГЭС — ей и гордились.

Но через три года они закончили новосибирский Политех, и Коля должен был вернуться, чтобы отработать целевое на Братском ремонтно-механическом. Тамара уже ходила беременная Светланкой — её и не спрашивали. Потом родилась Катя, потом заболела Колина мать, и они переехали на землю, на воздух — так жизнь и закрутилась, заставив в конце концов полюбить те места, что сначала на душу не легли.

И сейчас Тамаре даром не нужен был ни этот юг, ни кипарисы, ни раскалённая галька и волны, но Коля был упёртый: две последние недели июля — Сочи, две первые недели августа — Крым, каждый год с тех пор, как стали позволять финансы. Сначала катались с детьми, а последние десять лет — вдвоём: девкам, понятно, уже было не до них, «стариков».

Вот только когда они успели состариться? И правда ли?..

Подстаканник грохнул о столешницу.

— Шестьдесят рублей нынче чаёк! На вкус должен быть как в лучших домах!

Коля прихватил печенье и ушёл со своим стаканом. Сел напротив Светланы и приветственно подвинул ей пачку. Та улыбнулась.

Печенье. А тогда были ириски. Залетел в лекционный зал уже после профессора и приземлился рядом с ней, за первую парту, чтобы не бежать далеко. Улыбнулся в тридцать два зуба, залез в карман и заговорщически вытащил пакет конфет.

Так и сидели потом рядом. И всегда что-то таскал, хоть пару карамелек, но достанет. Одну — ей: «Держи, Томушка». Другой сам захрустит. Надо же так любить сладкое.

Тамара встала и принялась застилать постель. У соседней полки маялся мальчишка с галстуком «Артек», сбитым набок. Полвагона этих артековцев, и все как один: жеребята, ноги длинные, тонкие, на месте устоять не могут. Непутёвые. И этот вот — простыню набросил на матрас, а наволочка никак не поддаётся.

— Дома-то поди мама тебе застилает? А туда же — в лагерь, как там будешь — на голой подушке спать?

Тамара забрала у артековца наволочку.

— Вот так выворачиваешь задом наперёд, потом руки просунул, взял за уголки и натягиваешь. Понял?

Жеребенок кивнул, сказал «спасибо», взял подушку. Так и стоял, прикрывшись ей, как щитом, пока Тамара подтыкала его простыню под матрас, а то вся собьётся колтуном, не успеешь обернуться.

— Лет-то тебе сколько?

— Двенадцать.

Двенадцать. Тёмке в сентябре исполнится. Напишет, не напишет? На Новый год писал…

Уж очень Тамара хотела сына! И надо же было доктору при Коле-то сказать, что нельзя: возраст да после кесарева, мол, большой риск. Тот и поверил, год к ней вообще не подходил – боялся. А потом, видно, уже и в самом деле стало поздно.

Тёмку брали из детдома на выходные. Насовсем Коля упёрся — нет и всё, чужого не приму. А на субботу-воскресенье разрешил, не сразу, но уговорила Тамара. И чего с этим Тёмкой только не было: и сбегал, и деньги воровал, и под подушкой вечные были хлебные корки да яблоки, как будто так не дадут. И кричал, и вырывался, и Катю в сарае курить учил… А спустя год везли его, как обычно, к понедельнику обратно в город, и уже у порога детдома так и взвился: «Папка! Не отдавай меня! Не отдавай! Я всё буду! Дрова колоть, полы мыть! Не отдавай!»

Коле закричал, не ей…

Что тут уже оставалось? Начали собирать документы. А через неделю объявилась мать. Забрала из детдома Тёмку, увезла на Дальний Восток. Вот и пишет теперь два раза в год — в январе и в сентябре. В прошлом году, правда, только в январе написал…

— Коля! Ты выгоняй давай уже деушку, пусть к себе лезет наверх. Тебе стелиться пора да ужинать.

Светлана поднялась, закатила глаза. Разгладила простыню по своему матрасу, скинула сандалии, упёрлась руками в полки, подтянулась и забралась к себе.

Тамара застелила уже третью по счету постель и зашуршала пакетами.

— Ты картошку будешь или лапшу?

— Я и лапшу буду, и картошку! И колбаску буду, и булки!

— Да уж знала я, что тебя не прокормить! Всего взяла, как на роту солдат. Иди заваривай!

Коля, улыбаясь в усы, понес к баку с водой пластмассовые коробки. На столе растянулось кухонное полотенце, из пакетов появились булки, одноразовые вилки, заранее мытые огурцы. Артековец сглотнул и тоже зашуршал в рюкзаке. Выудил какой-то бутерброд в промаслившейся бумаге, примостился у стола.

Сверху свесились ноги.

— Ты не против, если я рядом с тобой посижу поем? Можно?

Мальчишка мигнул, закивал. Светлана спрыгнула прямо на пол, села на его матрас. Достала из сумки авокадо, лоток мелких помидорок, кусочки красной рыбы в вакуумной упаковке. Отрезала хлеб, намазала творожным сыром.

— Да у нас тут пир на весь мир!

Коля поставил на стол коробки с лапшой и сел рядом с женой.

— Да! Угощайтесь.

Светлана протянула ему помидорку.

— Спасибо, — отчеканила Тамара.

Помидорка вернулась в лоток.

Коля глянул на жену. Та сунула ему запаянную колбасную нарезку.

— Так, где тут открывать… Гм. Запаковали на совесть! А нож есть? Вон у девушки есть, а ты не брала?

— Возьмите мой.

— Ну вот, так-то лучше… Нормально надо в дорогу собираться, а не как туристы. Держи колбаску!

— Сам ешь.

Остаток ужина прошёл в молчании. Потом разбрелись по полкам. Коля через пару минут захрапел, артековец уткнулся в телефон, Светлана сверху шелестела страницами.

Тамара лежала, прикрыв глаза. Жара уходила из вагона, уступая уже почти ночной свежести, а может, просто кондиционер под потолком наконец-то заработал. Как будут подъезжать, надо звонить Толику: он от вокзала в десяти минутах, обещал встретить, но позвонить надо — для верности. Ночевать придётся у него, как-никак брат и год не виделись. А Машка, ну что Машка, можно и потерпеть её денек. Не Катерина, конечно, но та ведь и разговаривать не захотела, когда про Толика с Машкой узнала. Развелась, уехала, и с ними тоже все ниточки порвала — а они-то при чём? Всё, всё порушила, от всех отвернулась. И как можно вот так — сгоряча…

Коля когда вернулся из Ессентуков, по нему ведь тоже сразу было понятно. Но разве взбеленилась Тамара? Молодой ещё, завод масла подлил – наградил путевкой, ну и распушил хвост, пока жены рядом не было… Обидно? Что ж, не человек она, что ли, – конечно. И глаза жгло, и бросить всё хотелось к чертовой бабушке. Только Светланке пять, Кате три, в отце обе души не чаяли. Да и Коля-то два дня походил, как ни в чём не бывало, а больше не выдержал, в ногах валялся: «Прости, Томушка, ну бес попутал, сам не знаю, как вышло»… Простила! Семью рушить не стала. Осталась заноза, на всю жизнь осталась, это верно. Но и так люди живут, и нормально живут, заноза не пуля. Зачем всё ломать?…

Мимо полок прошла проводница.

— Горячий Ключ. Стоять будем сорок минут.

Коля потянулся, сел, сунул ноги в шлёпанцы.

— Пойдешь? Подышим.

— Нет, полежу.

— А я пройдусь.

— Ну иди.

Слезла со своей верхотуры и Светлана, выгнали артековцев на перрон вожатые. В полумраке вагона Тамара осталась одна.

Какая же большая была за плечами жизнь! Всякая: и счастливая, и со слезами, и ровная – ни колдобинки, и будто в пыли да осколках от щебня из-под колёс. Хорошая? Да уж не хуже, чем у других. Ничего бы не стала Тамара менять, ни в один день не хотела бы вернуться, чтобы в другую сторону увести. И ведь и впереди-то ещё сколько! Какие они с Колей старики? Через всю страну старики разве мотаются? Внуков, судя по Светланке, ещё долго ждать, значит, и по документам они не дед и не баба. Есть пока и силы, и мысли, и руки-ноги. Всё ещё есть! Всё ещё будет…

Проснулась Тамара от гвалта: артековцев загоняли обратно. Глянула на часы. Если сорок минут стоянка, значит десять минут до отправления. А где Коля? Села, посмотрела в окно. У вагона курила Светлана, переминались с ноги на ногу какие-то парни, что-то со смехом обсуждала парочка. Коли не было.

Тамара встала, нашарила в темноте босоножки. Подошла к боковушке — так и есть: и очки оставил, и таблетки, и телефон. Спустилась на перрон, огляделась по сторонам, пошла к вокзалу. Ну куда его опять занесло? А лекарство-то вечером выпил или нет? Не проследила, задремала, а ему ведь хоть кол на голове теши — я здоров, и всё тут! А если снова сердце?

Вокзальные часы моргнули зелёными цифрами. Пять минут до отправления.

Да где ты, Коля?!

В свете станционного фонаря мелькнула серая футболка. Тамара тяжело побежала.

— Томушка! Ты чего тут, в спринтеры заделалась? Я мороженое несу тебя порадовать, смотри: крем-брюле!

Мороженое не взяла. Ткнулась лбом Коле в грудь, задрожала плечами.

— Томушка, да ты чего, в самом деле? Думала, опоздаю? Я же у тебя стрела, ты забыла, что ли, как я Кате тогда аспирин за десять минут добыл? Пошли, пошли, отставить разводить сырость!

— Третий плацкартный! Заходите в вагон, поезд отправляется!

Успели. Сидели на нижней боковушке, ели мороженое. В темноте, перешёптываясь, близко-близко. Как молодые.