По воле Тенгри. Шаги и тени

Ты великий хан.

Ты почти старик.

Тебе уже под сорок.

Скоро ослабнет ярость холода и зазеленеют травы, ты станешь еще старше.

И в нынешний год Курицы ты имеешь все, что хотел иметь от рождения.

Твой день охраняет отряд личных стражников в восемьдесят голов.

Твою ночь сторожат сто воинов-гулямов.

Твой гэр — лучшая юрта во всем аиле, самая просторная, самая роскошная.

Ты — владетель улусов, орд и родов.

Твои жены — первые красавицы среди монголок и покоренных племен.

У тебя есть верные темники, есть сыновья — наследники, есть названные братья — анда, с кем одна душа на двоих.

Отсюда три-четыре тьмы или чуть больше — и ты найдешь стойбища побежденных народов. Куда бы ни обращалась морда твоего коня, повсюду завоеванные тобой земли.

Твои табуны и стада не пересчитать: яки, олени, верблюды, овцы, лошади — бесчисленны.

Твои пастбища — бескрайни и простираются между столькими реками, что из них можно составить море.

Твоего жеста ждут слуги. Твоего взгляда боятся рабы. Твое решение — закон для подданных.

Но пришло время насыщения.

Охота, вино и развратные женщины перестали манить. Зельем и пиршеством ты пресыщен. Нет счета красным халатам. Лучшие белые соколы и лучшие белые кони заждались своего хозяина, но и они больше не интересны ему.

Что же беспокоит тебя в эту ночь, Туда-Менгут?

Ты давно спишь в своем гэре один. Как далеки те времена, что прожили дружно с Еке.

Теперь в твоей семье говорят, ты когда-то любил Еке.

Ты еще помнишь, как это — любить?

Прежде Туда-Менгут делил юрту с Еке. Левая сторона — западная — была твоей, правая — восточная — ее. Как ты радовался сыну-первенцу! Еке родила крепкого воина — Богдо, достойного продолжателя рода борджугинов.

Охота и развлечения в прошлом. Войны и набеги позади. Тебя не радуют уже мешки с ушами зарубленных и застреленных в битвах врагов. Но о том не должен догадываться никто: ни первый твой нойон, ни сецен, ни богатур, ни последний воин. Разглядят в уголке глаза искру сомнения — затопчут. Хорошо еще, если дадут умереть бескровной смертью, сломав позвоночник или отравив ядом, могут ведь и заколоть, пустив кровь. И тогда уже твоей душе не увидеть улыбки богов.

Жажда завоевания земель не радует.

Жажда наживы не щекочет нервы.

Только две думы питают желания: отдаление смерти и выбор наследника.

Почему тебе, Туда-Менгут, так трудно избрать своего продолжателя? Ты никому не доверяешь? Ты гадаешь, от чьей руки погибнешь? Ты догадываешься, что не умрешь в постели, здесь, в своем гэре на роскошных трофейных коврах из Персии?

Сегодняшней ночью ты хотел остаться совсем один.

Многолюдье утруждает тебя. Суета дня забирает время твоих мыслей.

Лишь ночь дарит уединение. Но странная сонливость мешает размышлять. Она разливается вкрадчивой, вязкой негой по конечностям и спутывает твои члены, как петля аркана.

Через зарешеченное отверстие тундюка провисает черное небо с кувшинкой звезды. Сегодня не взошла луна и невозможно определить время. Но светать будет в час тигра, а пока темнота лишь загустевает. Почему же так невыносимо одолевает сон? Нет, не сдавайся, Туда-Менгут, не подчиняйся ему. Сон — первая смерть. Сон — уход, бессилие, потеря самого себя.

Когда не спится, в голову лезут ехидные мысли. Мысли-лазутчики. Мысли-враги. Теперь часто вспоминается тот пленный мастер-ювелир, что изготовил золотой браслет. Мужской браслет, чтобы тайна всегда была на руке воина-обладателя. Как его прозывали? Ах да, он гордо говорил о себе: «Я — Томазо из Генуи». А пленный не может носить гордость, как и доспехи.

Сколько дней и ночей чужак корпел над заказом? Трава успела завянуть и зазеленеть снова. Мастер трудился, забывая о миске проса. Видно было, как ему самому нравится то, что выходит. Он торопился. Ведь хан обещал подарить обратный путь — дорогу домой. Но когда изделие было готово, хан передумал. Как говорили предки, тайны не терпят свидетелей. Томазо из Генуи не подвергали позорной смерти. И даже избавили от мучений. Ему просто отрубили голову. Но с тех пор почему-то именно обезглавленный ювелир часто навещал хана во снах. Должно быть, так стареют? Ты почти старик. Тебе уже под сорок.

Туда-Менгут видел, как ночами обезглавленный генуэзец приходил и снимал браслет с его руки. Тогда хан стал на ночь прятать браслет в курдюк и затягивать его шелковую веревку сложным тройным узлом. Но едва открывал мешок, чтобы снова достать драгоценную вещицу, внутри оказывалась голова ювелира. Иногда он видел ту голову в кругу воинов у костра. Голова генуэзца придвигалась ближе к шипящим углям, говорила, что всегда мерзнет в этой варварской орде и проклинала хана за вероломство. Воины не понимали, о каком честном слове хана упоминает белокожий, и, гогоча, восхищались изощренностью ума своего правителя.

Всякий раз от таких снов, Туда-Менгут, ты вскакивал с постели, задыхаясь. Помнишь, потом в недоумении разглядывал браслет на левом запястье и кинжал в правой руке, не находя рядом ни курдюка, ни костра, ни гулямов.

Раньше, когда бессонница заползала на ложе, ты считал своих детей: сначала сыновей, затем дочерей. Обычно засыпал прежде, чем вспоминались имена всех дочек. Теперь детей так много, что имена их упомнить невозможно. Больше всего сынов тебе дала любовница-половчанка, красавица Юргя. Туда-Менгут забрал ее в наложницы в назидание половскому хану: не трусь, не озирайся, как волк, не предавай, теперь все твое — мое, а мое — никогда не станет твоим; твоя жена – моя рабыня, а моя – никогда не станет твоей. И только после четвертого сына подряд ты сделал Юргя своей второй женой.

А потом появились третья жена, и четвертая… И тебя давно уже не интересовало, что думает о том Еке. Вы перестали разговаривать после того, как Юргя получила разрешение на твою тамгу, и сыны ее стали законными наследниками наравне с Богдо. Да, когда-то вы вместе с Еке склоняясь над первенцем, случайно сталкивались лбами, хохотали… Тогда еще тебя забавляли такие невинности. Но ты уже давно отказался от легкомыслия. Лицо хана должно нести маску свирепости и беспощадности.

Еке все прошедшие годы продолжала волновать тебя. Еще с тех пор, как росли бок о бок в соседних юртах под черной кошмой — просто мальчик и девочка. Ты еще падал с коня, но уже знал, кого возьмешь в жены. Тот мальчик любил сразу двоих: свою двоюродную сестру и ее подружку, красавицу Еке, сироту. Ему нравилось щупать созревающую грудь у сестры и видеть переполох в ее ресницах, неподдельный испуг безвольного подчинения. Но с младенчества изучая историю рода, Туда-Менгут твердо уяснил, что жениться на девушке своей кости — значит совершить святотатство. У сестры и брата, даже двоюродных, один корень, один ясун. Да и маленькая Еке обещала стать намного заметней своей подруги.

Признайся себе, Туда-Менгут, что волосы Еке для тебя до сих пор шелковистей других и пахнут цветущей степью, запахом твоего детства.

Признайся, что Богдо приносил тебе счастья больше последующих сынов и дочерей.

Почему же теперь ты так редко смотришь в глаза старшего сына, словно он бастард? Не потому ли, что видишь в нем соперника? Ты замечаешь его сметливость, ум, смелость, достоинство — задатки похвальной доблести. И что же? Вместо отцовской гордости ты испытываешь подспудную зависть? И больше всего раздражает именно сыновье благородство.

Богдо не возмутился, когда его сводные братья получили богатства и права наравне с ним. Он не затаил на отца обиды, когда одного из младших уже обручили с маленькой девочкой — наследницей булгарского князя. Пусть то был политический шаг, виды на будущее, но ведь выбрали-то последыша, отодвинув в тень первенца.

Кто спас тебя, Туда-Менгут, когда ты слег от незнаемой болезни, завоевавшей твои степи без боя и пришедшей на земли ханства вместе с пленными?

Тогда твой сын Богдо добровольно принял зелье из рук шамана, чтобы привлечь болезнь к себе и освободить отца от черного духа. Ты выздоровел, а Богдо едва не забрало Тенгри — Предвечное Голубое Небо. Тогда шаман приписал твое выздоровление духам, пожалевшим отца за беспримерный подвиг сына.

О, несносная сонливость, уйди! Дай еще побыть в разуме, дай еще подумать о наследнике и Вечном Времени. Туда-Менгут не собирался сдаваться теперь, или завтра, или через год. Но мысли о бренности Пути, волхвах, философах, разбирающихся в алхимии и знающих секрет эликсира жизни, — то сокровенное, что теперь повседневно искушало монгольского хана.

Ты искал одиночества, чтобы разобраться в своих новых идеях. Раньше думы о тщетности жизни или бессилии предостеречь смерть не имели над тобой силы. Конечно, все идет по воле Тенгри. Но как продлить наступившую сытую жизнь? Недавно шаман гадал на бараньей лопатке. Как и положено, лопатку раздробили, обожгли огнем и по трещинам указали на предстоящее бедствие в ожидании счастья. Проницательный старец Баут догадывался о том, чего хочет услышать хан, и, чтобы остаться в живых, в экстазе камлания предсказал и неминуемое горе, и подступающую вслед за тем радость, намеренно переставив их местами.

Туда-Менгут потянул за аркан и закрылся от неба, сочившегося через тундюк. Рука безвольно повисла, как и отпущенная веревка. Неодолимый сон…

Уже долгое время донимало ощущение опасности, идущее от Богдо. Лицо юноши еще не носило маску свирепости. Но почему воины встречали его радостными возгласами? Они видели в нем победителя? Будущего своего правителя?

И позавчерашним днем, под нашептывания Юргя и настороженное молчание Еке, хан все-таки принял решение о судьбе первенца. Того ждет далекий поход в северную страну, где у людей белые волосы и светлые глаза, — в страну зимы.

Монголы не боятся холода. Они носят одежды из шкур убитых ими животных. Их кони выносливы и терпеливы, отыщут корм и под слоем снега.

Поход упредит сразу три надвигавшиеся напасти: упасет от бунта заскучавших нукеров, отодвинет во времени оглашение выбора наследника, ослабит огонь распри между ханшами. А зимний путь с перевалами и сражениями — затея сложная, могущая принести предводителю славу или поражение. Всем известно, что иногда стрелы вонзаются в спины. Пусть распорядится Тенгри, ведь все случается по Его Воле.

Ты второй день держал секрет, поделившись решением лишь с Юргя, чтобы чуть ослабить натиск женщины, имеющей скрытую власть над ханом. Только половчанка знала порог развращенности твоих желаний и допускала в ночных забавах вольности животных инстинктов, выходящие за понимание даже ее неразвитой дикарской сущности.

Приняв решение, хан два дня не выходил из гэра, у алтаря молился богам. И показался лишь к вечеру вторых суток, согласившись на просьбу Еке отведать с нею черного кумыса, взбитого в золотой ступе ее собственными руками. Туда-Менгут ощущал себя благодетелем, когда снизошел до стареющей первой жены: ей тоже скоро сорок.

Теперь сытый, объевшийся кумыса, хан возлежал на не расстеленном ложе под западной стеной юрты, с развешанным на ней инкрустированным оружием. Казалось, что заручился поддержкой Неба в своем решении об удалении из куреня старшего сына. На днях стоит объявить воинам о походе, вложить в руки Богдо лучший лук и стрелы с орлиными перьями как отцовский посыл на подвиг во имя каганата. И еще одному лучнику дать наказ…

Сквозь вялые мысли померещилось, будто по крыше юрты кто-то ползет и будто кто-то проскользнул за откинутый полог на входе.

Веки почти сомкнулись и мешали глазам разглядеть движение вдоль правой женской стороны. На какой-то миг вернулась резкость зрения, но хан не обнаружил ни одной щелочки в пологе, белые войлочные полотна плотно задернуты, чтобы не пропускать ни света, ни прохлады ночи.

Хан попробовал перевернуться на шорох вкрадчивых шагов. Но тело стало безвольно-неповоротливым, будто его завернули в громоздкий куль из персидского ковра.

Туда-Менгут увидел, как кривой нож рассек затянутое тканью отверстие купола, и через него на пол юрты в пружинистом прыжке свалилась тень.

Снова в шатер заструилось черное небо. Луна так и не взошла. Тем временем другая тень, кравшаяся вдоль стены, подобралась ближе, наклонилась над лежащим, убедилась в его беспомощности, замялась на секунду, будто бы укором желая усовестить. Но ее краткое замешательство прервала первая тень, ласково погладив по плечу. И вторая, скинув с себя печальную задумчивость, начала спешно двигаться, размеренными шагами пересекая юрту от мужской половины до женской, от места гостя до сундука у входа, от алтаря до ложа и обратно.

Туда-Менгут уже все понял.

Хан закричал, что есть силы: «Ко мне! Стража! Караул, все ко мне!»  Знал, что через секунды головорезы-нукеры из личной гвардии ворвутся в гэр на призывы хозяина. Но проходили минуты, а в юрту никто не входил и только по-прежнему две тени деловитыми шагами пересекали ее.

Хан завопил, от натуги побагровев.

Но на его бессильное бульканье лишь оглянулась одна из теней и тут же продолжила собирать вещи в мешок. Туда-Менгут осознал, что вопль его уходит внутрь и несется тоннелями кровеносных сосудов, достигая в злобе разрушительной силы урагана. Губы не повинуются усилию ярости, как бывает в медленном сне, когда кричишь от ужаса, да не можешь проснуться, а едва очнешься, с удивлением слушаешь вокруг себя плотную, устоявшуюся тишину ночи.

Что тебе остается, если даже большим пальцем ноги не двинуть?

Лишь молча смотреть на происходящее и до конца бороться с мороком сна. Но удушливый огонь исступления сжирал изнутри. Видеть, как тебя грабят, и не суметь противостоять краже — невыносимо. Нукеры просмотрели грабителя на крыше гэра! А вошедший внутрь гость, кажется, женщина, должно быть, не вызвал у них ничего кроме похабной ухмылки. Тупицы!

Но как ты мог просчитаться! Как?!

Женщины всегда были его слабостью, разврат и похоть — его сущностью.

Самое большое удовольствие ему приносили те военные победы, в которых хан брал в плен жен или наложниц предводителей поверженных инородцев.

Гнать коня на толпу, топтать копытами пехоту, расстреливать лучников свистящими смертью стрелами, хватать арканом убегающих баб, везти поперек седла безвольное тело толстозадой девки — не это ли восторг любого воина?!

Но иной восторг предводителя, когда вчерашняя королева убитого или бежавшего супруга распластана на троне суверена или на полу твоей юрты. И под монотонные движения похоти ты близко видишь переполох ее ресниц, почти животный испуг, нескрываемое отвращение к веселому всаднику беды.

Вот причина внезапной сонливости: черный кумыс из золотой ступы.

Эта умная женщина снова опередила его на Пути Судьбы, ловко сыграв на чужой глупости. Болтливая половчанка в ожидании выигрыша проговорилась своей сопернице. Надо немедленно казнить болтушку позорной казнью, прибить гвоздями к деревянному ослу за безмозглость. Надо казнить всю ночную стражу! Всю лучшую сотню гулямов на кол! На кол сразу, как только ночная тьма станет желтеть. За что платить им двойное жалованье?! Предатели, бездари…Утром, в час зайца, поднять всех по тревоге и казнить, казнить, казнить… пока не останется в живых ни один из допустивших ограбление своего правителя.

Но будешь ли ты сам жив в час зайца?

Сон ли одолевает тебя?

Что принял с кушаньем: снотворное зелье или губительный яд?

Бессилие и жадность мучили недвижимого хана, когда в заплечный мешок грабителей поместились яшмовая печать-тамга, его личная золотая пайцза с головой кречета — государственная доверенность, его любимый амулет — волчий асык на кожаном шнурке, приносящий удачу и дающий защиту, кошельки с монетами. Ярость охватила его, когда тень мужчины близко склонилась над ним. Хан не был готов к подступающей смерти.

Нет, Тенгри не допустит! Нет, не сейчас! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас! Ты не забыл слово «пожалуйста», хан?! О нет, не сейчас! О нет! Нет! Нет! Нет! 

Но человек, не глядя в глаза, всего лишь снял с его левого запястья золотой браслет генуэзского мастера, предназначавшийся для единственного законного наследника после кончины хана. Жены и дети знали о бесценности браслета: надпись его гласила о тайных кладах у подножия семи святых гор, куда Туда-Менгут запрятал свои богатства, поделенные на семь частей. 

Каждый клад унес с собой по семь рабов, по семь воинов и по семь лучников. Рабы знали, что прячут в глубокие ямы. Воины знали, кого охраняли. Лучники знали, кого расстреляли.

И лишь старый шаман не знал, за что хан приказал постепенно отравить сорок девять лучших лучников. А смерть самого шамана никого не удивила: мудрец давно прожил Свое Время и держался в мире живых лишь на каком-то чудодейственном средстве. И хитрый Баут с готовностью занял место прежнего шамана, внезапно почившего после званого обеда в его честь. Все в воле Предвечного Голубого Неба.

Женщина-тень сняла с головы шапку гу-гу, расшитую золотой прошвой с жемчугом, похожую на утку, с торчащими перьями зимородка, и нахлобучила другую — из черной тафты. Хан так и не сумел разглядеть ее лица. Только запомнил, как невесомо-весело кружится оброненное перышко зимородка в невидимом струистом потоке ночи под распоротым отверстием купола.

Молодой мужчина помог спутнице надеть увесистый мешок на плечо. Поднял с пола свою часть тяжелой ноши. Снял со стены над головой хана арбалет, лук с золотым колчаном и снова ловко вспорол кинжалом войлок, только теперь за алтарем, с северной, противоположной от входа в гэр стороны.

Две фигуры проскользнули в образовавшуюся прорезь полога, не взглянув более на лежащего.  

Приближался час тигра, самый сладкий и крепкий сон.

Наконец сомкнулись пудовые веки. Маска сморщилась и перекосилась.

Хан уснул.

Или умер.

 

Продолжение следует.