Рассказы

Застолье

За широким столом собралась дружелюбная компания. Некоторые вели себя застенчиво. Тридцатилетний учитель истории Арстан Джуматаев постоянно подправлял свои запотевшие очки, стоило к нему обратиться с глупыми вопросами. Он не пил алкоголь – пил газировку. Смотрел на всех присутствовавших мужчин искоса, опасаясь подвоха. Пьющие поняли, что говорить с ним не о чем. Большую часть вечера он молчал.

– Трубы! Трубы надо чистить! – кричал один из пьющих.

– Слава трубам! Ха-ха-ха! – ответил кто-то.

– Воистину! – подхватила тройка голосов.

Был ещё один непьющий, оттого неразговорчивый и, казалось, угрюмый, Сабит. Он за рулём.

Выносили чебуреки, пельмешки, хлебушек с сальцем, беляши. Это была рюмочная. Такие стали возвращаться с закоулков ностальгии по «совку» и аккуратно наводнять старый центр.

– Знаешь, что я скажу? – спросил пьющий в разгар посиделки. – То, что мы сейчас здесь, – это все хуйня. Не в этом суть.

– А в чем же? – насторожился Арстан, пытаясь вырвать свою ладонь из крепкой кисти собеседника.

– Видишь, а? Хе-хе. Хватка! Военная выправка! – подмигнул пьющий. – О чем это я?

– О сути.

– Ах, суть. Да… – задумался декан с театральными амбициями. – Вот я раньше хотел быть драматургом. И? Как ты думаешь, стал?

– Полагаю, вы сейчас декан журналистского факультета.

– По блату! У нас так, щщс!

– Сожалею.

– Не надо меня жалеть! – воскликнул декан и стиснул ладонь учителя истории еще крепче.

– Серик, ты гонишь. Остынь, – вставил ремарку слушавший диалог лидер посиделки – проректор Болат Батырханович. – Пойдем покурим, – обратился он к Арстану и опрокинул стопку.

– Ты зачем его провоцируешь? – спросил проректор, пуская дым в глаза учителя. Звучала «Джулия». Такие песни всех задобрят. – Эх… И все-таки рано он ушел.

Арстан начал смущаться с каждой секундой все больше и больше.

– Пацаны! Ау! Батыра поют! Выходи, Алма-Ата! – кричал проректор своей компании.

Из зала послышались одобрительные свистки, отрывистые хлопки в ладоши. Проректор подошёл к певцу и попросил по-братски исполнить «Дождь». Певец согласился. И вот он поет «Дождь», но, в сущности, это мало кого интересует. Даже непьющих.

– В серых каплях дождя-а-а-а! Красава!

Песня завершилась. Два-три хлопка. Красава!!! Курят. Пьют. Жуют чечил, фисташки, зубочистки. Перебрались их помещения на летку.

– Погоди! – остановил декан Арстана.

– Мне только в уборную…

– Так в чем суть, я тебя спрашиваю?

– Я не знаю. Позвольте мне только…

– А суть… понимаешь, она… кхм…

– Эй, Серик! Сядь! – крикнул проректор.

Арстан отлучился. Возвращаясь, он заметил задумчивого проректора у входа.

– Ты зачем? – спросил последний, блуждая внутренним взором по набережной Теренкура.

– Я? – сконфузился историк.

– Не провоцируй его.

Оплатили счёт спустя двадцать минут. Дозаказали двести. Затем ещё сто пятьдесят. А потом ещё раз двести. Разошлись…

Утром Арстану кто-то позвонил.

– Здравствуй.

– Здравствуйте, Серик Ахмеджанович!

– А суть в том, что все мы иногда устаем играть порядочных людей, – неспешно проговорил декан после минутной паузы. – Понял?

– Да, я с вами согласен.

– Сегодня обедаем вместе.

 

Таксист

Кожа дежурил возле аэропорта Алматы почти каждый день. У них был свой пятак, к которому не подступиться новичку без одобрения совета сторожил. Кожа был стареньким в этом кружке заядлых таксистов, да и сам он скоро должен был состариться.

Он любил рассуждать о патриотизме, которого в молодом поколении недоставало. Он считал, что главное в этом святом чувстве – это знание родного языка и уважение к старшим, а ни того, ни другого в этом Содоме под названием Южная столица он не видел.

– Вот ты какого года? – спрашивал он первым делом.

– Такого-то, – отвечал кто-нибудь несмело.

– А почему родного языка не знаешь? А? – становился резким и требовательным Кожа ага.

– Ну... я... Да, ага! Виноват! Извините...

– А мне-то что от твоих извинений? – возвеличивался Кожа. – Вот вспомни, чем дорожили предки! За что сражались! Зря, по-твоему?

Так и проходили нередко разговоры таксиста и смущенной городской молодежи.

Кожа колесил-колесил, наставлял бессовестную публику, а вечером возвращался в родное село. Как свято грело вечернее солнце родные степи. Цвели маки душистые, бродили стада ленивых лошадей и коров, где-нибудь жарили шашлычок, и беззаботные старцы сиживали у дороги, жуя барашка и пиво, рассуждая о былом, о святом.

Дома Кожу встречала любящая ворчунья Дильназ. Ставила на круглый низкий стол чай с молоком, жент, иримшик, отварное мясо, курт, хворост, магазинный чак-чак. И ели, и говорили, и пили, и вздыхали о том, о сем.

– Молодежь не та, жаным. Не та совсем. В мои годы мы уважали стариков. Все говорили на родном языке. Все молились и верили. А что сейчас, жаным? Посмотри? Ни во что не верят! Говорят – так всё смешивают, и то, на одно слово – три ошибки! Свиньи!

– Ой, айналайын! Голова кругом. Эх... айналайын... – вздыхала Дильназ.

Перед сном Кожа становился на колени и молился едва слышимым шепотом:

– О Аллах! Пошли нам еду на завтрашний день. Пусть у меня будет работа... желательно, по специальности. Я устал, Аллах, веди меня дорогой, угодной тебе. Я устал!

Когда-то у Кожи процветало хозяйство. Это было в восьмидесятых. Когда Советский Союз распался, хозяйственные дела становились хуже с каждым годом, и со временем Кожа и его спутница благодарили Аллаха за то, что им удалось воспитать двух сыновей и не потерять свой дом. Сыновья жили и работали в городе. Образования они не получили. Отчасти потому что сами не учились, отчасти потому, что школе это было не интересно. Они работали на рынке «Алтын Орда» рядовыми грузчиками. И если бы мы прислушивались к их ночным беседам, то обнаружили это:

– Ни денег. Ни девушек. Ни будущего... – вздыхал Нурлан.

– А кто посмотрит, Нуреке? Оборваны, ни отдыха, ни сна. Живём, как бараны, толпой. Позор! – отвечал Рауан.

Так они и вздыхали ночами, а лица их с каждым годом становились угрюмее, сил оставалось всё меньше, и оба понимали, что рано или поздно их ожидает тупик: грузчиками они работают, пока молоды. Но несмотря на все оказии, и в этих бедолагах жила подлинная гордость. Возвращаться в родительский дом – ни за что! Просить помощи отца? Ни под каким предлогом!

Так и проходила жизнь ординарных сельчан до рокового дня...

Однажды Рауан повздорил с грузчиком отдела-конкурента. Подрались. Затем – толпа на толпу. Итог: Рауан оказался в больнице с переломом черепа и ушибом мозга. Требовалась срочная операция.

Нурлан пулей вылетел с клиники и с трудом за последние гроши добрался до «Саяхата». Затем с таким же трудом добрался до села. Ни дальняя дорога, ни степи, ни вечерний Алатау, ни лошади, ни коровы – ничто не занимало его внимания, кроме окровавленного лица брата, кроме его попыток привести Рауана в чувства.

Дильназ разошлась в истерике и упала в обморок. Кожа, казалось, постарел на пятнадцать лет и сотню раз пожалел, что уже не работает механиком – уже не взять аванса.

– Сколько нужно? – спросил тихо Кожа, едва подавляя волнение.

– Двести тысяч, – ответил Нурлан, закурив. Он не курил при отце – было нельзя. – У нас есть девяносто.

– Найдем ещё, – заключил Кожа и взял сигарету сына себе.

Утром Кожа стоял на посту. Он объяснил ситуацию коллегам. Все согласились с его планом.

В течение четырех часов Кожа развозил иностранцев по баснословному тарифу, и никто из коллег не мешал своему товарищу.

К пяти часам дня Кожа прибыл в больницу. На руках у него было пятьсот восемьдесят две тысячи тенге...

Операция прошла успешно.

Спустя две недели Кожа возвращался домой с нехорошим чувством. Дорога была такой привычной и уютной, но всё внутри полыхало. Подъезжая к крыльцу своего дома, Кожа увидел полицейскую машину.

Дома двое сотрудников пили чай, а Дильназ безучастно сидела у плиты, опершись на нее головой, и смотрела в пол.

– Ну что, шал? Нарубил? – спросил полицейский.

– А причина вам известна, уважаемый? – гордо ответил Кожа.

– Мошенник! – надменно произнес другой.

– А вы меня учить не будете, молокососы! Я вас научу Родину любить! Чести поучу, щщс! – взревел Кожа и рухнул на диван, зарыдав на плече Дильназ, которая подбежала к Коже и рыдала вместе с ним.