Ошейник

Детский дом возвышался посреди двора кирпичным коробом. Здание было старым: щурились в колкий осенний воздух подслеповатые, пыльные окна, беззубым ртом чернел дверной проём. Межэтажные плиты выпирали из тощих, облупленных боков каменными рёбрами. Крышу скрёб первый в этом году снег, мелкий и шершавый.

          В рассыпанной у высокого бетонного забора кучи песка возились дети. Копошились, мяли что-то, шуршали друг о друга выцветшими ватными курточками. Те, что постарше, сгрудились у трухлявого дерева в углу двора и шелестели между собой тихо бумажными голосами, мечтали о воле, может быть.

Дерево было — клешня ободранная: нижние ветки обломаны, чтоб не лазали, верхние ощипаны осенью, тёмные, холодные, острыми концами режут языки зябкого ветра. Из сумрачных недр дома доносится свистящее храпение — это дремлет здание, втягивая мутный воздух жестяным носом вентиляции, выдыхает через открытый рот подъезда. Хлопают форточки, не прилегающие плотно к перекошенным оконным рамам, скрипит зубами железный лист на крыше. И ничто не взбалтывает неспешное течение детдомовских будней, время в холодном воздухе густеет, кажется вот-вот — и оно совсем остановится. Однако, похоже, никого это не удручает: для тех, кто провёл всю жизнь в железобетонном загоне и видел только обветренные стены, землю двора, поросшую жёстким дёрном, и вечно серое небо, нет надежды. И времени для всех нет. Почти для всех.

Один из детей, мальчик в заплатанной вязаной кофте и трёхцветной шапочке, сидел на ступенях крыльца. Он не шёл ни ковыряться в мёрзлом песке, ни к толкающимся под деревом ребятам. Молча смотрел на потемневшие от ржавчины тяжёлые створки ворот, надеялся как будто взглядом металл проковырять, увидеть: что там, за краем света? Никто этого не знал. Все мечтали о жизни той, за забором, но никогда её не видели. Даже краем глаза. Стена, серая, огромная, была в два этажа. Если в упор к ней подойти и голову вверх задрать, кажется — в самое небо бетонная грань упирается, облака свалявшиеся поддерживает. А детский дом три этажа насчитывал, но на третьем спальни и окна все досками запечатаны, мешок на глаза надвинут, чтобы не соблазнял сирот тот мир, человеческий.

Днём ворота никогда не открывались, а может быть, не открывались и ночью. Но дети, те, что постарше, были уверены: под покровом темноты всё как раз и вершится, от любопытных глаз украдкой. Иначе откуда тогда в детском доме еда берётся, одежда новая, книги? Как сюда новые дети попадают? А новые дети появлялись постоянно, но только тогда, когда пропадал кто-то из прежних его обитателей, которые тоже куда-то исчезали часто. О них говорили — забрала взрослая жизнь.

Мальчик мял в руках кожаный ошейник. Этот ошейник он нашёл во дворе, под забором. От простого ремешка с металлическим кольцом и дырочками веяло чем-то удивительным, чем-то запретным, веяло городом, которого мальчик никогда не видел, яркими, живыми людьми. Ошейник рассказал ему о том, чего никогда не было и не могло быть в детдоме, — о собаке.

С этой находкой для мальчика исчез унылый, блёклый дом, который его приютил, и чёрно-белый натюрморт двора. День ото дня он, как приросший, сидел на подгнивших ступенях и глядел в тот неведомый и прекрасный мир, в котором и ему когда-нибудь суждено будет оказаться. Бескрайние улицы, машины, дома, и у каждого своя собака. И у него будет щенок, на которого он наденет ошейник. Этот щенок вырастет в большого, красивого пса.

Хотелось узнать побольше о том эдеме, от которого его отгораживало всего-навсего полметра бетона и железные двери. Но всё, что можно было собрать по крупице, по зёрнышку, было уже собрано, и на целый рисунок этих песчинок не хватало. А новые брать было неоткуда. Единственные, кто что-то мог знать о воле, были новые обитатели детдома. Но они не знали ничего: всем новоприбывшим было не больше двух лет. У них не было ни вещей, ни воспоминаний. Как будто всех чистили, стерилизовали от какой-то заразы, а в детдом отправляли только белыми и дезинфицированными, как медицинские перчатки.

Была, правда, ещё их воспитательница, которая, казалось, должна знать о мире за забором. Может быть, она действительно знала, но почему-то рассказывать не хотела. А может, сама всю жизнь провела в сыром склепе. Неизвестно. Единственное, что дети слышали от воспитательницы, была сказка, одна-единственная, которую она рассказывала им всегда, раз за разом. Сказка была странная, её выучили наизусть, но всё равно ничего не понимали. В ней не было никаких героев, а только — просто люди. И что-то они между собой там не могли поделить, но ни плохих, ни хороших в сказке почему-то не было. Люди со своим миром делали что-то не то, что делать было не нужно. А потом у них случилась, кажется, ссора, очень злая, и люди между собой сильно подрались, все и сразу. Затем те, кто в драке не пострадал, хотя их и осталось очень мало, помирились и стали пытаться починить всё, что они разрушили; но тут откуда-то появились другие, не люди, в сказке они так и звались, и что-то с людьми сделали, а сами стали жить вместо них. И эти нелюди зачем-то охотились за детьми, такими, как они, а чтобы подманить ребёнка, могли превращаться в его заветную мечту, в игрушку, например.

Все понимали, что это не более чем сказка и воспитательница просто пытается их напугать. В страшных нелюдей никто не верил, даже самые маленькие дети знали, что за забором — дружелюбный и счастливый мир, а самое страшное — это навсегда остаться в заточении детдома.

Только мальчик, после того, как нашёл ошейник, каждый день не уставал слушать таинственную историю и изводить вопросами воспитательницу.

­— А зачем они похищают детей? Может быть, они не желают никому зла?

— Может быть, — следовал неопределённый ответ.

— А если я хочу себе щенка, они превратятся в щенка?

— Превратятся, если хочешь.

И он всё больше задумывался: может быть, действительно настоящие друзья, настоящие люди ждут его там, снаружи? Может быть, тот мир даже лучше, чем он его себе представлял?

 

***

          Мёрзлая безлунная ночь. Единственный фонарь во дворе не горит выбитым глазом, на улице — только шорох припустившего сильнее снега.

          Он наконец решился. Он больше не может мариноваться в затхлом, пыльном воздухе, неспособный даже увидеть свою мечту, до которой — рукой дотянуться. Пусть будет, что будет, но сегодня ещё одного детдомовца заберёт взрослая жизнь — теперь он понял, куда исчезали другие дети.

          Мальчик на цыпочках выбрался из спальни, где мирно спали остальные. Пусть спят. То, что они видят во сне, ему суждено узреть наяву. В руке он сжимал ошейник — свой талисман, своего товарища, выбравшего именно его, чтобы рассказать правду, указать верный путь. У комнаты воспитательницы мальчик замедлил шаг: она не спала, из-за неплотно прикрытой двери дорогу ему перерезала полоска света. Подойдя ближе, он услышал, что воспитательница с кем-то говорит, однако голоса собеседника слышно не было, видимо, она говорила по телефону:

          — Да, готов. Как и договаривались… Хорошо… Завтра на смену нового пришлёте? Ясно. Еду пришлёте? Хорошо… Вы готовы?.. Сейчас? Да, скоро будет…

          Стараясь не дышать, мальчик крался по скользкому паркету, как по минному полю: один неверный шаг — и всё. Когда перешагивал полоску света, казалось — пропасть перешагивает, вот-вот и сорвётся. Ничего. Удалось. Вниз по клавишам ступеней дубовых, расшатанных, только бы не заиграли, не запели своими голосами предательскими. Но и ступени его пощадили, посочувствовали, а может, тоже спали крепко. Дальше — дверь, на ночь закрыта, но не заперта: замок давно сломан. И вот наконец двор. Песком ледяным — в глаза, ветер холодные пальцы за ворот запустил, но мальчик на его тычки внимания не обратил: не время, вперёд — к воротам. Ворота всегда днём на замке, и никто не может поручиться, что ночью по-другому, но он почему-то уверен — сейчас открыто. Для него открыто. Створки прикипели, не сразу поддались, запели на высоких тонах. Теперь это было не страшно, даже если его хватятся, будет поздно. Он уже на воле. Вот она, жизнь!

          Город. Тот самый город, в котором они все мечтали побывать. Оплот цивилизации, пристанище высшего разума — человека.

          Через дорогу от стены детского дома начинались здания. А через сотню метров они уже заканчивались. И вглубь уходил скат какой-то воронки необъятных размеров, земля в ней остекленела. Противоположного конца не было видно, если он и был вообще, то где-то за десятки километров отсюда. И сами здания были как домики карточные: стёкла выбиты, верхние этажи неведомой силой оторваны. И никаких людей. Никаких солнечных дорог. Каменная крошка, оплавленный камень, снежная пыль.

          Мальчик испуганно озирался по сторонам, боялся сделать шаг. Впрочем, идти всё равно было некуда. Повернувшись, он собрался броситься назад, под защиту своего маленького, но живого мирка, который он так мечтал оставить. Толкнул створки ворот, они поддались вначале, но чья-то невидимая рука их остановила. Брякнуло — внутри ворота были закрыты на замок.

          И тут позади кто-то весело тявкнул. Мальчик испуганно сжал в руке ошейник, про который он совсем забыл, оглянулся. На дороге, помахивая приветливо хвостом, стоял лохматый щенок.