Память – это политическое

О жанре «автофикшн», его технике и методе на примере текста Станы Карунной «Кроме меня».

Потребность систематизировать концепции, ещё только зарождающиеся, такого нового жанра или способа письма, как автофикшн[1], существует давно. Особенно учитывая то, как быстро автофикшн распространился в русскоязычном контексте не только как переводы, но и как поиски новых, неочевидных логик и техник письма самих русскоязычных авторов. Одним из наиболее примечательных и символических примеров подобного жанра является текст «Кроме меня» Станы Корунной, украинской писательницы и сценаристки из Крыма – это последний заметный русскоязычный текст об оккупации полуострова из тех, что были написаны до 24-го февраля – до того, как Россия решила заняться эскалацией войны с Украины, начавшейся с оккупации Крыма. Текст же представляет собой не то свидетельство об этом, не то мемуар, не то репортаж, не то поэму о потере дома и, соответственно, прошлого, себя и будущего.

   Фабулу, как это часто бывает, пересказать достаточно просто: с марта 2020-го года иностранцы больше не могут владеть жильём в Крыму. Формально – они могли в течение года после этого продать, подарить или другим образом переоформить свою недвижимость. Однако за пару дней до издания указа въезд для иностранцев закрыли, а сделки, касающиеся имущества в Крыму, не проводят ни в одной стране мира. И в самом тексте Стана описывает свой опыт, попытки прорваться сквозь грубость и деспотичность закона к тому, что ей очень и очень дорого [к родному дому в Крыму]. Но важно, конечно, не то, что она описывает, но то как и зачем.

 Мы в каком-то смысле до вышеуказанной документальной справки в конце не знаем, а что же, собственно говоря, случилось. «Узнала я о произошедшем спустя то ли три, то ли пять дней. Это была маленькая заметка в сети, даже не статья – информационная справка, в которой текст почти полностью дублирует заголовок[2]», – но не пишется, что случилось, то есть новый указ президента РФ. И всё повествование нарратор держит нас в интриге, в некотором саспенсе. Казалось бы, зачем? А для того же, для чего и многое остальное, чего нет в обычном «репортаже» или документе: для более сильной, глубинной эмоциональной связи с читателем. Для того, чтобы «оживить» документ. Рассмотрим дальнейшие приёмы.

 Во-первых, телесность и физиологичность письма, проговаривание этого опыта: «И хмыкнула. Так хмыкают люди, которые любят говорить про себя: я уже многое повидал, меня мало чем можно удивить. / А потом меня вырвало[3]». Во-вторых, риторические вопросы, подчёркивающие абсурдность происходящего, слабость отдельного человека перед системой: «А чтобы что? / Что ты будешь делать там, по ту сторону всех закрытых контрольно-пропускных пунктов? Смотреть на цветение миндаля? Слушать прибой?[4]». В-третьих, обрывистость текста – новый абзац не «вытекает логически» из предыдущего, а каждый раз начинается с какой-то новой точки зрения на происходящее: то проходит некоторое количество времени, то случайное воспоминание из прошлого, то лирическое отступление. И, в-четвёртых, кольцевая композиция, в которой название рифмуется с последними словами произведения.

Ближе к концу писательница сама проговаривается о своём методе: размышляя о Елене Костюченко, журналистке из «Новой газеты», Стана  испытывает на первый взгляд странное чувство – зависть. Зависть к нганасанам. Зависть к угнетённым и к обречённым. Но почему? Потому что, как к несчастью бывает, одно горе видно: «...нганасанов можно заснять, можно приехать в место, где они жили, собрать свидетельства о страшных самоубийствах от безысходности[5]». А другое – нет: «А эти люди, которые мы/я, – всего лишь умозрительные переселенцы. Куда ехать, где их искать?[6]». И проявить скрытое, но лежащее у всех на виду, этим текстом и пытается Стана: «По разным подсчетам, с 2014 года АР Крым покинули более 45 000 жителей. Они не приняли новое гражданство [российское] и считаются иностранцами в Крыму. Большая часть переехала на материковую территорию Украины. В Крыму остались их дома. Также на полуострове продолжают жить крымчане, не сменившие гражданство по политическим и иным убеждениям. Они тоже являются иностранцами у себя дома».

Осознавая недостатки, условности, вечно находясь в поиске тех средств выражения, что помогут: «Вот бы где-то лежала эта красноречивая статистика, убедительная статистика, статистика, к которой можно апеллировать в докуфикшене. Столько-то людей за семь лет повесилось на ножке кровати, потому что по ним проехался каток национализации, рэкета, экспроприации, запрета на въезд. Как у Томаса Хайзе в черно-белой “Родина — это пространство во времени”: длинные, бесконечные списки. Пять, десять минут камера едет по ним медленно, сверху вниз. Вполне достаточно времени, чтобы зритель успел подумать об овеществлении абстрактных цифр[7]».

   Остаётся всё равно вопрос: зачем прибегать к новому жанру, к новому способу письма, если это всё можно оформить в виде репортажа / эссе / повести? Потому что это не только то, что случилось документально, что случилось здесь и сейчас, что случается прямо сейчас и что социально/политически важно. Важно не из абстрактной этики, а из живого опыта. Из личного. В этом смысле автофикшн – это продолжение и применение на практике старого тезиса «личное – это политическое». Опыт – это политическое. Память – это политическое. Это и документ, и литература одновременно.