Ценности

Солнечный свет, точно в агонии, неистово сочился в большие арочные окна вокзала. Надо же, конец октября, а ярко, как летом. Почти ослепляет. Многообразные звуки какофонией взмывали к потолку и эхом оседали на макушках людей уже вполне себе состоявшейся музыкой. В каждый такт прилежно влезали торопливое цоканье каблуков по кафелю, скрип и стук дверей, шуршание сумок, дребезжание молний, гул человеческих голосов, а над всем этим по-дирижёрски властвовали сообщения от невидимой женщины о прибытии и отправлении поездов.

— На 3 ноября до Ленин... до Санкт-Петербурга. Пожалуйста, — Ирина неловко пропихнула паспорт в окошечко, мысленно ругая себя за случайную парцелляцию (крайне жалким получилось это её «пожалуйста»). Она растерянно смотрела, как расторопно и хищно цепляют длинные красные ногти её документ.

— Дзе-е-е-е-е-вушка-а-а-а, — протяжно и с раздражающим дзыньком прозвучало из окошка, — вам купе или плацкарт?

Девушка. Вообще-то, сто лет к ней обращаются «женщина». Ирина почему-то сразу посмотрела на свои сапоги. Лаковые, на шпильках — слов нет, как модно, но неудобны, тесны для полноватых икр, и какая-то постоянная влажность внутри. Коллега достала через  знакомых специально для неё — мол, Италия, ты только посмотри, а отказываться Ирина не умела. 

— Плацкарт, — она подняла голову и почти с вызовом взглянула на кассиршины губы (тоже ярко-красные), рождающие эти противные звуки.

— Только боковые остались, — словно купец, который вдруг потерял интерес к сделке, чётко и не интонируя сказала кассирша. — Верхние. Сорок восьмое подойдёт?

— Ну, давайте. Давайте что есть.

Ей показалось, что на секунду зал замер, звуки стихли и несуществующий дирижёр опустил свою палочку. Остались только световые солнечные раструбы, которые, как софит, освещали сцену и её героев. Щёлк-щёлк — вот паспорт, вот билет.

— Третье ноября, двадцать пятнадцать, Вологда — Санкт-Петербург, пятый вагон, сорок восьмое место, — доложили губы и сделали прощальную трубочку.

 

***

С самого рождения Ирина жила в Вологде с мамой и тёткой, которых зимой 1942-го эвакуировали из блокадного Ленинграда. Девчонок-сестёр восьми и десяти лет тогда почти случайно обнаружили в коммунальной квартире на Васильевском — были истощены так, что только молча лежали да посасывали кусок кожаного отцовского ремня. Отец ушёл на фронт и пропал без вести сразу. Мать как-то быстро сдалась, стала часто разговаривать сама с собой — невнятно, теряя логику, мысль, смысл... Поначалу, правда, ещё носила домой хлеб и крохи съестного, а один раз притащила полудохлую кошку, но, добив её ножкой от стула, не смогла справиться со рвотой и, стыдливо пряча глаза от дочерей, унесла животное соседям. Марья Пална — интеллигентнейшая женщина, работница Русского музея — форсила после в зелёном пальто с чёрным кошачьим воротником. Каждая из девочек только раз подумала про себя: какой вкусный суп, вероятно, был за стенкой  — пир на весь мир! — и каждая потом запретила себе об этом вспоминать. Затем и мама пропала, и Марья Пална, и дом совсем затих, а обстрелы перестали пугать. Всё перестало пугать. Разве что голод.

Но им повезло (всем бы так!), и уже к весне эвакуированные Нина и Аня перестали дичиться приютившей их круглолицей улыбчивой женщины. Начали улыбаться, молча удивляясь её вологодскому оканью, бегать понемногу. Девочки осторожно, не глядя друг на друга, медленно пережёвывая, ели пшёнку, покрытую плёночкой жира, таившую в глубинах истинное сокровище в виде мясных прожилок. Они знали, что только так можно. Не торопясь, контролируя каждое движение руки и рта. Только так можно выжить. И в глубине их глаз — тёмных, отливающих смолянистым блеском, — пряталось что-то странное. Воспоминание ли о с ума сошедшей матери, о довоенной счастливой жизни, недоверие ли к миру, который перестал быть мирным, — распознать было сложно. Да и некому.

Кто отец — Ирина не знала. Спросила у матери только раз, в первом классе, но после короткого исчерпывающего «нет у тебя отца», поняла, что иного никогда не услышит. Впрочем, у некоторых одноклассников тоже отца не было, это служило утешением.

Начиная с того возраста, когда дети начинают себя осознавать и помнить, Ирину не покидало  ощущение, что над ней беспрестанно зависают два вертолёта. Не то чтобы это было совсем уж неприятно. Вертолёты покупали ей красивых кукол и кремовые пирожные, ставили перед ней тарелку с борщом, в багровых просторах которого колыхались жирные золотистые кружочки. В морозы заботливо натягивали шарф почти по глаза, каждый день плели тугие красивые косы, водили в музей, шили цветастые платья. Но что-то во всём этом было не так, не так. Две пары тёмных глаз денно и нощно следили, чтобы кукол Ирина не раздевала и во двор не таскала, а борщ доедала до последней ненавистной луковинки. От масляного крема губы становились противно жирными, а из желудка поднималась неприятная волна. Из-за горячего дыхания шарф покрывался колючими ледяными комочками, но снять его не разрешали, и Ирина тайком отгрызала их вместе с ворсинками. В музее запрещали разговаривать, косы давили, платья не нравились, но и об этом нельзя было. Спроси их — любят ли, жарко ответили бы: как же, как же, это наша девочка, наша главная ценность. Ещё чуть повзрослев, Ирина поняла, что ей не хватало колыбельных и объятий. И Ленинграда.

Про Ленинград говорили нечасто и почти всегда одно и то же. Торопливо, как дети, которые стараются увильнуть от неприятного задания. Обрывисто и без должной артикуляции — приходилось напрягаться, чтобы разобрать, о чём они: «Да, да, да... Дворец пионеров, детский хор, девочка Соня... Соня-деревянная ручка мы её называли, что-то с рукой было у неё, вот дурные... И Борька этот во дворе всё кричал: "Ленинградская шпана, на троих одна штана"... А ещё отличник называется... Кто исполнял арию Лизы из «Пиковой дамы»? Ты помнишь, помнишь? А какая тогда осень стояла!» Эти несвязные речи будоражили Ирину, она воображала себя гуляющей по улицам и набережным Ленинграда — мистическим и роскошным, и ворочалась бессонными ночами из-за этих фантазий. Мать и тётка всякий раз обещали съездить на каникулы и всякий же раз уходили от разговора, чуть сверкая глазами, когда Ирина вспоминала об этом обещании. «Да, деточка, да, мы обязательно съездим. Вот только шарфик нужен потеплее, — и уже продолжая друг другу, — там ветер, ох, какой ветер, а помнишь, помнишь, как чуть не снесло, деревья падали...» Невнятный полубормоток убаюкивал Ирину до следующих каникул.

***

Мама умерла в начале 1990-х, когда Ирина уже начала работать на кафедре литературы. Никогда, в отличие от сестры, Нина не жаловалась на здоровье. Врачей недолюбливала, все Иринины простуды лечила горчичниками и сероватым куриным бульоном. Даже когда на текстильном комбинате ей намекали на пенсию, она не считала нужным реагировать. Но раз, вернувшись с работы, Нина прошла в комнату, внезапно неловко повернулась, ухватилась одной рукой за стул, совершенно не своим голосом промычала «Иа-а-а-а-а-а-а!..», силясь выдавить хоть ещё что-то искривлённым ртом, оглядела комнату вдруг посветлевшими глазами и осела. «Скорая» приехала быстро и констатировала смерть, наступившую в результате инсульта.

Собственно, после этого в жизни Ирины мало что изменилось. Вертолёт в лице тётки по-прежнему кружил над ней, спускал на стол огромную тарелку борща, неодобрительно отзывался о причёске племянницы («что это? химия? ну как-то развязно, я не знаю...»), велел не задерживаться на работе. Работа. Литература. Не особенно Ирина и любила её, эту литературу. Она не понимала, почему мама и тётя так настаивали на филфаке, хотя всё  объяснимо — их собственная мать была филологом и переводчиком. Книги считались дома божками ещё тогда, до блокады, да и потом девочки при любой возможности читали запоем и даже школьную программу по литературе знали наперёд. Но вышло так, что жизнь их пошла мимо плюсквамперфекта, темпорально-пространственных особенностей романов Достоевского или образа Беатриче у Данте. Их уже ждал большой текстильный комбинат, который поглощал всех точно Гаргантюа и Пантагрюэль в одном лице. Они и не противились. Зато Ирина пойдёт на филологический — так решили сразу.

Работа лаборанта на кафедре не приносила ни денег, ни особого удовольствия. Дали, правда, немного преподавательских часов, но и там Ирина тосковала. Соблазны девяностых пестрели перед глазами цветными конфетти, и казалось, что до возможностей, долларов и яркой жизни надо всего-то перейти на другую сторону улицы. Но она отчего-то оставалась на этой и застывала насекомым в янтаре. В отпуск Ирина никуда не ездила, не считая походов по окрестностям летом, и тщетны были попытки уговорить тётку отправиться вместе в Ленинград, который уже и не являлся никаким Ленинградом, а именовался теперь длинным Санкт-Петербургом к неудовольствию старушки. Да что там в Ленинград — хоть куда-нибудь. Хоть куда-нибудь.

***

Поезд старательно и музыкально отстукивал ритм — такой универсальный, что на него легко лёг бы любой гимн. Ирина была далека от патетики, но ей чудилась торжественность в дребезжании подстаканников, в осторожной походке и тихих голосах людей, нарочитой их учтивости. Тем интереснее накладывались на эту атмосферу картинки из её жизни, особенно последнего месяца. Внезапный роман с преподавателем на кафедре — длинноволосым, долговязым, в единственном и вечно несвежем пиджаке. Уголки губ всегда опущены вниз, и из-за этого рта дугой создавалось впечатление, что он презирает мир в принципе. Суетливые движения, нелепая тряска руками в тот момент, когда они случайно встречались в коридоре. Прогулки, во время которых он вещал о своей гениальности. Поцелуи с привкусом дешёвых сигарет и лукового духа, столь ненавистного. Так бы и мучилась она, не понимая, зачем вообще в это всё ввязалась, если бы не застала его с третьекурсницей у подоконника в пустой аудитории. Луком тогда, кстати, пахло особенно жутко. В тот же день сразу после работы Ирина поехала на вокзал за билетами. Отпросится в отпуск, в котором толком и не бывала. Или даже так: поедет за свой счёт. Хоть за это стоит быть ему благодарной! Третье ноября, двадцать пятнадцать, Вологда — Санкт-Петербург, пятый вагон, сорок восьмое место.

Но даже не странный исход странного романа волновал её теперь, в тесноте, неудобстве и запахах плацкарта. Ирина прокручивала в голове последний разговор с тёткой.

— Еду в Санкт-Петербург. Одна! — объявила она безапелляционно, вооружившись заранее десятком доводов.

Как ни странно, в ответ ей не посыпались кудахчущие реплики: одинокий вертолёт внезапно рухнул, потеряв на ходу мощные винты. Только тёмный блеск в глазах усилился, а рисунок морщин поплыл, дрожа. Ирина думала, что тётка будет отговаривать, просить отложить поездку, сочинять сотню причин против, как это было всегда. К её изумлению, та вдруг  спокойно выговорила:

— Раз едешь, отправляйся в нашу старую квартиру на Васильевском острове. Восьмая линия. Я запишу адрес. Там остались ценности.

— Ценности? В квартире? Что за остапбендеровщина, — Ирина почувствовала, как разрастается ядовитое раздражение где-то в районе солнечного сплетения. — Что за ценности-то? Бриллианты?

— Если другие жильцы ничего там не разрушили, то за шкафом по правой стене должна быть закрытая доской ниша, а в ней — шкатулка, — продолжала тётка ровным приглушённым голосом. — Эти ценности — твои.

— Кто меня пустит туда вообще... Почему вы раньше не говорили ни о каких ценностях? Что это? Деньги? Ну? — в ней вдруг разом заговорили все давние детские обиды с борщом, луком, пирожными, платьями, колючим шарфом, отсутствием настоящей любви, отсутствием Ленинграда. 

— Ира, забери их, пожалуйста. Это действительно ценные вещи.

В тот вечер вертолёт так и не поднялся обратно наверх. Над Ириной больше никто не висел. Тётка молча занималась своими делами, только раз спросив, сколько яиц сварить в дорогу и напомнив про шарф.

***

Что хорошего было ждать от ноябрьского Петербурга? Костлявые деревья под светом фонарей. Неопрятного коричневого цвета листья скользкой массой под ногами. Тяжёлая, как мокрое одеяло, сырость. Вдобавок самая дешёвая гостиница с живописными пятнами тёмной плесени на стенах. Однако же Ирину совершенно устраивало всё это. Свобода, которую она наконец ощутила, была здесь — среди холодного гранита, невротически дрожащих в Неве огней,  жмущихся от зябкости друг к другу зданий, маскаронов и гаргулий, громад соборов, толп уставших людей, оглушающего метро. Почему она не сбежала сюда раньше?

Первые два дня Ирина просто ходила и восхищалась. Путалась, блуждала, возвращалась с промокшими ногами (якобы итальянские сапоги, купленные, между прочим, в долг, разваливались на глазах). У неё оставалось ещё два — обратный билет она купила почти сразу по приезду. Забыть тёткины слова о ценностях она, конечно, не могла. Вдруг там действительно что-то стоящее? Ну, допустим, не бриллианты, а немного драгоценных украшений или антиквариат. Странно, конечно, что та не захотела признаться. Может, и сама не помнит толком? А если... Эти «если» начали вращать чёртово колесо в Ирининой голове с невероятной скоростью. Если что-то действительно ценное? Если ценное можно будет продать? Начать жить отдельно? Сбежать от тёти-вертолёта? Уволиться с кафедры? Переехать в Санкт-Петербург из провинциальной серой Вологды? Забыть дурную историю с преподавателем? Через пару часов от карусели собственных вопросов её начало тошнить.

***

— Вам кого? — в проёме двери стояла темноволосая девушка с короткой стрижкой, и глаза её маслянистым отблеском чем-то напоминали мамины.

— Мне бы в квартиру тридцать семь... Понимаете, тут такой вопрос... я… мне надо…

— Вы к Семёну? — удивлённо спросила девушка. — Он в 37-й, а вы позвонили в другую.

Ирина вскользь пробежала глазами по множеству звонков на двери коммуналки.

— Я не к Семёну, я именно в квартиру, — и подумала про себя: «Зря это, смешная и дикая ситуация какая-то».

— Ну так вы пройдите, — попыталась улыбнуться серьёзная девушка, и Ирина, оглядывая её модные джинсы и футболку с яркими надписями, почувствовала себя старой и нелепой. Ещё и сапоги эти итальянские вышли из строя и всем видом демонстрировали её незавидное положение.

В коммуналке шуршала вода, слышались женские голоса, пахло разнообразно и не очень-то приятно. Но уже у двери у Ирины так зашумело в ушах от волнения, что всё это отошло на второй план. Постучала, сделала шаг назад. Из комнаты вышел уже не молодой здоровяк в растянутой домашней одежде. Дышал он с тяжестью — очевидно, мешал большой живот.

— Вам кого?

— Здравствуйте, Семён! Меня зовут Ирина, я из Вологды, — она звонко затараторила в попытке перебить шум в ушах. — Понимаете, тут такая ситуация... такая история... В общем, до войны и во время блокады в этой комнате жили мои мама и тётя. Я мало что об этом знаю, но мне сказали, что здесь остались их вещи. Кое-какие вещи. Ценности, понимаете…

— Чего-о-о-о-о? Дамочка, вы кто? — Семён вопрошал не грозно, но басовито и с явным недовольством.

За спиной Ирины послышались шаги, две или три женщины о чём-то стрекотали, звали Семёна, и она отчётливо расслышала слова «мошенницы... опять "МММ"... ходят, предлагают, а потом…»

— Я Ирина. Из Вологды. Уф. Здесь когда-то жили мои родственники. Моя мама. Моя тётя. Нина и Аня. В блокаду маленькими их эвакуировали, но здесь осталась шкатулка с ценностями. И я имею право на эти ценности. Я не хочу посягнуть ни в коем случае... — на секунду она задумалась, поймёт ли здоровяк значение слова «посягнуть». — Я ни в коем случае не претендую на комнату или там ещё что-то. Мне нужна только эта шкатулка. Я могу попробовать её поискать?

— Ага, ага, а потом наши ценности пропадут! — язвительное замечание позади.

Ирина обернулась на маленькую, тощую женщину в засаленном фартуке.

— Вот ходят такие, предлагают всякое или просят что-то, а потом хватишься последних денег. А, Семён?

— Ну нет же, вы поймите. Вот паспорт у меня, никакая я не мошенница и красть ничего не собираюсь. Это ещё надо проверить, кто что у кого украл… Мне бы найти шкатулку эту, и я вас оставлю в покое, — Ирине стало казаться, что всё уже смахивает на плохое кино, где она так же скверно играет главную роль. — Ну по-человечески же!

— Да где та шкатулка-то? Уж всё выгребли отсюда наверняка, — здоровяк по-простецки и незлобно хлопнул её по плечу. — Я не видел никаких шкатулок, никаких сокровищ. А были бы — давно бы уже на Сенной их, на Сенной загнал и коньяку хорошего бы купил. Во!

Семён раскатисто рассмеялся, по-прежнему тяжело дыша, а женщины-соседки начали о чём-то вполголоса спорить.

— Но её же спрятали тогда! Там ниша должна быть, понимаете? — получалось уже с надрывом, однако Ирина не могла остановиться.

— Вот история так история. Алька в газете напишет. Да, Аль? — это уже другая, обращаясь к той самой девушке с короткой стрижкой куда-то в темноту коммунального захламленного коридора.

— Ни-и-и-и-иша, — Семён смешно развёл руками и подтянул штаны. — Ну, давай, проходи, показывай свою нишу. Сокровищами будешь делиться?

— Я... я, может, и поделюсь. Может, там много. Это мои вещи, — она забормотала, оглядывая холостяцкую комнату.

Господи, как противно.

Прикрытый полосатым покрывалом с торчащими нитками низкий диван стоял у стены, где, по предположению Ирины, и находилась ниша. К стене был приколочен ковёр, местами потёртый до белых проплешин.

— Вот здесь стоял шкаф, а за шкафом — ниша, — она показала пальцем в сторону замысловатого узора на ковре. — Если ковёр снять…

— Дамочка, да вы кто такая? — Семён подошёл вплотную, дыхнув чем-то колбасным. — Может, мне ещё помещение освободить?

К женщинам присоединилась ещё одна, они тоже зашли в комнату и, озираясь с любопытством, ждали исхода этой трагикомедии. В коридоре заплакал ребёнок.

— Мы вернём... я верну на место ковёр. И диван задвинем обратно. Давайте просто посмотрим. Ниша была закрыта фанерой или чем-то... Доской. Наверное, заколочена. Пожалуйста, я прошу вас. Пожалуйста.

Та свобода, та лёгкость, которые сопровождали её предыдущие два дня, взмахнули лёгкими крыльями и улетучились в сизую бездонность петербургского неба. Смешно, но теперь её судьба зависела от неизвестного толстого мужчины из коммунальной квартиры, где когда-то едва ли не погибли от голода её мама и тётя.

— Пришла неведомо откуда. Свалилась на голову, тоже мне, — Семён почесал живот, чем усилил Иринину брезгливость. — Давай тогда помогай. А вдруг и правда сокровища? Во шороху наведём!

Соседки засуетились по-птичьи, заговорили про какие-то инструменты и стали попутно вспоминать знакомых и родственников, переживших блокаду. Заглянула и Аля, но, понаблюдав, как двигают диван под похабные шуточки Семёна, быстро ретировалась.

Когда нащупали доску под грязно-зелёными обоями, жильцы уже вошли в раж больше, чем Ирина.

— Смотри-ка, не врёт, — маленькая (её звали Верой) прижимала пальцы к стене, словно надеясь посредством прикосновений понять, есть ли там шкатулка, и если есть, то что в ней хранится.

— Как там тебя? Ира? Обои мне потом переклеишь. Может, и замуж за меня пойдёшь, богатая невеста, а? — продолжал Семён со смехом. — Там потом и жилплощадь можно расширить. Заживё-ё-ём!

Ирина молчала. Вот сейчас, через несколько минут, унижение закончится. Они откроют эту доску, а там…

***

Деревянная шкатулка долго не открывалась. К моменту, когда её достали, в комнату Семёна сбежались все соседи, которые были дома. Даже Аля пришла, хотя и встала поодаль, почти у входа, держа руки в карманах. Блестела глазами, как чёрными оливками. Улыбалась где-то внутри себя, глядя на взрослых суетливых людей. Но когда Ирина наконец справилась с замочком, поскорее ушла в свою комнату, будто заранее зная, что обнаружится в шкатулке. В шкатулке же обнаружились следующие ценности: кусок толстого ремня, несколько косточек (скорее всего, собачьих), голова куклы, моток красных ниток, обломок карандаша, страницы из разных книг с обгорелыми уголками и камешки-комочки, когда-то точно белые, а теперь странного жёлто-серого оттенка, сахар. Других ценностей не было.

— Это... это какая-то гоголевская сцена, — сдавленным голосом произнесла Ирина, прервав всеобщее молчание. — Вы зачем вообще здесь все собрались? Посмеяться надо мной?!?

Горький спазм душил, но не давал вырваться слезам, хотя уж их-то она точно заслужила. Ирина ещё раз заглянула в шкатулку, захлопнула её, поставила на пол, приложила ладони к горячим щекам.

— Извините, Семён, что я вас побеспокоила, — она обвела присутствующих взглядом, и они — смущённые, удивлённые — показались ей комичными. «Так они и впрямь комичны. Смешны! Гоголевские герои и есть. Господи, как теперь сбежать отсюда, чтобы они забыли эту историю», — она вообразила, как пятится назад и зачем-то кланяется жильцам коммуналки, а они кланяются ей в ответ, как придворные. И громко рассмеялась.

Присутствующие, наконец, стали издавать хоть какие-то звуки, поначалу больше похожие на гудение, а где-то в проёме снова мелькнула Аля.

— Ира, а знаете... Ира ведь, да? — неуверенно начала маленькая Вера. — Давайте с нами поужинаем. Накроем стол, у меня бутылочка есть... хорошая, настаивала сама. Семён знает. Да? Давайте?

Семён, грузно сделав шаг, снова похлопал Ирину по плечу и с тяжёлым присвистом весело пропел:

— А в остальном, прекрасная маркиза... Сейчас закуску раздобудем, сядем, поболтаем. Откуда ты там родом? Вологда? Где-е-е-е ты, моя-я-я-я черноглазая, где-е-е-е-е…

Будто вторя ему, где-то в другом конце квартиры с громким подвыванием опять заплакал ребёнок. Комната стала сумеречной,  и только рассеянный тусклый фонарный свет проникал в окно, как воришка. Но воровать было нечего.

***

Жёлтые дымящиеся комки картофелин в одной большой тарелке, истекающие рассольными слезами вялые огурцы, бледные неровные круги колбасы с коричневатым подсохшим ободком по краям, тесно и любовно прильнувшие друг к другу кильки, другая разложенная по тарелкам снедь — всё это в какой-то мере походило на произведение искусства. Главой застолья был большой стеклянный графин, а вокруг него — вот это уж точно придворные — были расставлены прочие бутылки.

Кухня звенела, гремела, басила, как с ума сошедший оркестр. Все разговаривали одновременно, пытаясь перекричать соседа. Каждый о своём — безденежье, ценах, магазинах, работе, Макдаке, Горбачёве, Ельцине, телевидении. О какой-то Зинке, что купила машину не пойми на какие деньги — небось, поучаствовала в махинациях, а то и связалась с бандитами... Чокались постоянно, пили, ни слова не говоря о шкатулке, за Иринино здоровье, вообще за здоровье, за мир во всём мире, за благополучную страну. Отправляли в жадные рты белые шматы сала, пальцами хватали помидоры с лопнувшей шкуркой из банки, шумно высасывая из их ранок пряный сок. Снова наливали и пили, и Ирине было совсем легко и весело: никто над ней не кружил и не висел, а картошка такая вкусная, если прямо руками, одно удовольствие обжигаться. Она научилась пить водку залпом и тут же, мотая головой, хвататься за лук. Лук! Эти люди казались такими милыми, даже родными, и последней мыслью перед полным пьяным небытием было решение переехать сюда, в коммуналку на Васильевском.

Ирина проснулась, когда тьма ещё не отступила, и всё тот же унылый фонарный свет позволял немного ориентироваться в комнате с окнами без занавесок. Так, постойте, в какой такой комнате? Она с трудом повернула тяжёлую голову и увидела огромное, неподвижное тело спящего Семёна. Слава богу, все одеты, просто уснули рядом. «Господи, господи, — застучало у неё в затылке, — как это вообще могло случиться... Сколько времени, интересно... Поезд». Она перелезла через здоровяка, вскочила, подышала в ладонь, понюхала — ужас что такое. Пригладила волосы, моментально нашла по-сиротски стоящие в углу сапоги. Головная боль в области горла превращалась в тошноту и расходилась в стороны дрожью. Комната плыла. «Плывёт в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада...» Ирина присела на корточки в попытке сфокусироваться и увидела стоящую на полу у дивана шкатулку. Медленно, гуськом, она добралась до неё, прижала к себе, как младенца. Посидела немного, и, резко встав, взяв в другую руку сапоги и сумку, вышла из комнаты. В коридоре горел свет — там уже стояла Аля, словно поджидая её. Внимательные тёмные глаза с блеском. Как у мамы.

— Я домой, — Ирина не сразу узнала собственный надломленный голос. Принялась суетливо искать пальто под висевшей на крючках чужой одеждой. — Поезд сегодня. В Вологду.

— Хорошего пути! Вы ничего не забыли? — Аля будто силилась улыбнуться, но не могла или даже не умела.

— Вроде ничего, спасибо. Нет. Ничего не забыла. Ну всё.

Ирина, не попрощавшись, отвернулась, повозилась с замком и буквально покатилась по лестничным пролётам вниз. Всё ниже, ниже, ниже — как в подземное царство, где Аидом была она сама. Она возвращалась домой.

***

Почти всю дорогу из Санкт-Петербурга Ирина спала, пряча шкатулку с ценностями тут же, под одеялом. Погода за окном была крайне скверная, в поезде топили слабо — она куталась, поджимала колени, прятала нос. Дрянное похмелье во сне постепенно покидало её, оставляя  только слабость и странные сны. Глубокой ночью стало ещё холоднее. Полная проводница наманикюренными руками бесшумно и заботливо укрыла её вторым одеялом.