Финист инако

Сейчас уже никто толком не мог вспомнить, откуда он взялся, этот туман. Был он причиной или следствием? Создан искусственно или возник сам? Кто-то говорил, что туман спустился сразу после Большого Мора. Кто-то — что он возник в момент Великой Смуты, кто-то — что он появился после Встряски. А кто-то — что туман к Смуте, и к Встряске вообще не имеет никакого отношения.

Фин не верил никому. Фин знал, что туман был всегда. Всегда был и всегда будет. Но Ержин часто рассказывал о Большом Море. Сам он его не застал, поэтому точно знать не мог. Все случилось еще до его рождения.  Сначала никто не воспринимал Мор всерьез, а когда люди стали массово умирать, было уже поздно. Общество разделилось на два лагеря, начались войны. Это привело к Великой Смуте. Погибли еще люди. Ержин думает, что тогда и появился туман. Затем случилась Встряска. Многое разрушилось. И теперь в мире все так, как есть.  Перестать об этом думать Фин не мог. В этом и было главное отличие Фина от других.

Фин, а вернее Финист, был крепким вихрастым мальчиком десяти лет, и он не умел отключать голову. Фин не умел просто быть, он все время думал и никак не мог перестать. Вот сегодня, например, Финист весь день думал о том, что завтра он станет «светло-зеленым», а Ержин станет «тем, кто должен уйти».

«Завтра у меня день рождения — десять лет, и я собственноручно пришью себе на рукав светло-зеленую нашивку. А Ержин оторвет со своего рукава красную и навсегда уйдет из локации».

О том, что Фин «инако», знала только ячейка. Мать запретила говорить об этом кому-либо еще. Иначе не будет никакого покоя.

«Это ведь очень неудобно, когда ты не можешь заставить мысли исчезнуть. Когда ты не можешь управлять ими. А иногда тебе даже кажется, что они тобою управляют».

Но с Ержином Фин мог обсуждать такое часами. И не только это. Потому что Ержин тоже был «инако».

«А еще он мой дедушка (но так нельзя говорить) и мой единственный настоящий друг (и так тоже говорить нельзя). И еще каждый вечер мы тихонько сидим рядышком в отсеке и болтаем. Болтаем обо всем. О том, что думаем, и о том, что чувствуем.  Ержин рассказывает мне всякое. Например, что раньше где-то там, в вышине, было небо. И оно было разного цвета. Иногда синее. Иногда голубое. Иногда совсем серое. Это когда идет дождь. Но в моей жизни дождь всегда идет прямо из тумана. Иногда дождь кислотный. И тогда приходится закрывать овощи специальной пленкой».

Община Финиста принадлежала к касте Овощеводов в локации Эллипса. После того, как на землю опустился туман, или, может быть, после Встряски, постепенно все люди разделились на общины и стали проживать в локациях, там, где концентрация тумана была поменьше. В кольце локации Эллипса раньше находился стадион. Об этом Фину рассказал Ержин. Как и обо всем другом.

«Дело в том, что в свое время у Ержина тоже был дедушка (но так нельзя говорить), а у него была прабабушка. Что это такое? Ну, смотрите. Бабушка — это очень, очень старая женщина. Мать твоей матери. Если бы женщинам разрешалось носить нашивки, бабушки носили бы красные. А прабабушка — это еще старше. Невозможно представить, какого цвета нашивки были бы у них.  Но я представил. Фиолетовые.  Когда прабабушка ушла в "иные миры", ей было почти девяносто. И она помнила многое. 

Во времена, когда Ержин сам был еще "светло-зеленым", пожилые люди гораздо позже становились "теми, кто должен уйти" и часто уходили в "иные миры" просто потому, что "кончился их жизненный путь". Так сказал Ержин. Но я не совсем понял, что это значит. Да. И кстати, Ержин еще сказал, что все люди раньше были "инако"».

Со временем поле стадиона расчертили на делянки и стали выращивать овощи. Из-за тумана они почти не вызревали, поэтому от пасленовых отказались сразу. Выращивали в основном лук, морковь, капусту, репу и свеклу. Жители локации Эллипса меняли овощи с соседними локациями на другой провиант и почти не голодали.

«За другими товарами приходилось ездить далеко. Но об этом все взрослые молчали. Даже Ержин».

В общине Фина, да и во многих других общинах, все было просто и понятно.

«Пока тебе нет десяти лет, основную часть дня ты проводишь среди женщин, не носишь никаких нашивок, не выходишь за пределы кольца и выполняешь кропотливую работу с семенами.

 Когда тебе исполняется десять, ты носишь светло-зеленую нашивку, можешь покидать кольцо, проводишь с мужчинами большую часть дня, выполняешь любую работу. 

Когда тебе исполняется двадцать, ты носишь зеленую нашивку, можешь руководить светло-зелеными, выполняешь любую работу, имеешь нож и можешь выбрать себе жену из соседней локации.

Когда тебе тридцать, ты носишь синюю нашивку, можешь руководить зелеными и светло-зелеными, имеешь нож, ячейку и ребенка. Выполняешь любую работу, в том числе и воспитательную, можешь при острой необходимости, покинуть пределы локации на три часа.

Когда тебе сорок, ты носишь красную нашивку, можешь руководить синими, зелеными и светло-зелеными, можешь носить нож, или саблю, или даже кастет. Выполняешь самую сложную, тяжелую и ответственную работу. Можешь заниматься воспитанием всех зеленых и даже синих. У тебя есть свой отсек, ячейка; жена, взрослый ребенок, а за большие заслуги перед общиной, может, даже и не один. И ближайшие десять лет ты с максимальной самоотдачей служишь общине. Можешь покидать локацию на шесть часов.

Когда тебе исполняется пятьдесят, ты срываешь красную нашивку и навсегда уходишь из локации».

О том, куда уходят «те, кто должен уйти», никто никогда не говорил. А вот почему они уходят, знали все.

«Это делалось для общего блага. Ведь всем известно, что после пятидесяти человек становится стариком. Он уже не может приносить пользу общине и своей ячейке. У него уже нет столько сил, не такие проворные руки и зоркие глаза.  А лишние рты никому не нужны.  Но Ержин был мой дед (но так нельзя говорить), и я люблю его (а это вообще преступление)». 

О том, что ни к кому нельзя привязываться, в общине знали даже те, кто не носил нашивок. Люди в тумане пропадали каждый день. Когда ты умеешь отключать голову, это еще полбеды. А когда не умеешь, тогда тебе будет больно. Очень больно. И Финисту было больно. 

Он сидел в отсеке и ждал, когда Ержин придет для ежевечернего разговора. На самом деле так не принято, но вообще-то это был отсек Ержина, да и ячейка знала, что они «инако», и закрывала на это глаза.

И вот он вошел. Ержин. Высокий, широкоплечий. Темные волосы с серебристыми прядями заплетены в тугую косу. На поясе — короткая кривая сабля.

«Он ведь совсем еще не старый. Почему он должен уйти? Он еще может послужить общине. Он сильный. Он не такой, как все старики. Я сам видел. Недавно он голыми руками поднял огромный камень. Это странно. Это несправедливо. Кто вообще придумал эти правила?  А как же я? Что станет со мной, когда он уйдет? С кем я буду разговаривать вечерами?»

 «Ержин рассказывал, что раньше все было по-другому. Что вокруг росли высокие деревья. Он тогда был маленький, и ему казалось, что их верхушки достают до самого неба. И там шумит листва. А еще в небе летали птицы. Их было много. И они были разные. И они вили гнезда в верхушках деревьев. Это были их отсеки. А где-то текла река. Это такой поток воды, который течет сам по себе. Куда захочет. И еще горы. Это такие высокие сабли из камней, которые стояли вокруг локаций. Но локации раньше были гораздо больше и назывались города. И отсеки тоже были больше и назвались дома. И там жили семьи. Это когда папа, мама и, если хочешь, много детей. Но самое главное (а в это верилось с трудом), что люди не носили никаких нашивок и могли заниматься, чем хотят. Я не могу понять, как можно не быть овощеводом? Кем тогда можно быть?»

Все это было так странно, непонятно, так тревожило, не давало заснуть. Но Финист все равно засыпал и чувствовал, как Ержин гладит его вихрастую голову. Финисту снились яркие сны. Почти никто в общине не видел снов. Зачем? Проще отключить голову. Но Финист не умел. Финист видел сны. Вернее, чаще всего он видел один и тот же сон.

«Я часто вижу один и тот же сон. Ержин и отец уходят рано утром. Они всегда так делают. На них странная одежда, особенно на Ержине. Я видел такую только раз, на старой обгоревшей фотографии. Это какой-то темный верх, наподобие куртки, но квадратный и черный. И в нем, скорее всего, очень неудобно и холодно. Потому что под ним надета еще одна куртка, но совершенно белая. А это неудобно вдвойне. Она очень быстро испачкается. Да и зачем нужны еще какие-то цвета, кроме серого. Цвета нужны только для нашивок. Но нашивок у них на одежде нет.

Мама приготовила завтрак. Это каша. Но не из репы. А древняя каша. Из злаков. И на столе стоит полный стакан молока. Это такое богатство. Я беру этот стакан одной рукой. Но тут подбегает животное. Кажется, это собака. Толкает меня под локоть, и я проливаю молоко. А она лакает молоко, потом лижет мои щеки, и мама смеется. И я смеюсь.

Если бы у нас был стакан молока. Даже страшно представить. А если бы я его вдруг пролил, меня бы убили. И Ержин бы не спас. Это точно. Интересно, что я вижу во сне собаку. Хотя Ержин говорит, что когда он был светло-зеленым, они еще иногда встречались. Но своими глазами я их уже не видел».

Финист проснулся. Было ранее утро. Даже не рассвело. Он приоткрыл глаза. Ержин еще спал. Впервые за долгое время у  Финиста возникло такое чувство жалости и тоски, что он просто не мог вымолвить ни слова. Не смог позвать Ержина. Фин прикрыл веки.

Он смотрел на спящего Ержина сквозь ресницы. Смотрел и жалел о том, что они оба «инако». Что нельзя просто взять и отключить голову. Но в тот момент, кажется, подспудно в его сознании уже зрел кое-какой план.

«Церемония светло-зеленой нашивки в полдень. Вместе со мной принимают еще двух мальчиков из соседних ячеек. Потом будет праздник. Нам дадут сахара. После церемонии всем новичкам дают сахар. А Ержин сорвет свою нашивку только поздно вечером, когда уже совсем стемнеет. Так что у меня будет много времени, чтобы с ним поговорить. А потом, потом… Что мне здесь делать без него? Что мне делать? Я тоже уйду вместе с Ержином. Я так решил. А потом… »

Но о том, что будет потом, Фин подумать уже не успел. Потому что снова уснул.

 

***

Филипп вздрогнул.

Перевернулся на другой бок.

Еще немного полежал с закрытыми глазами.

Окончательно проснулся. Откинул одеяло, резко встал с кровати и пошел в кухню. Там кто-то неистово гремел посудой.

— Здорово, дед!

— Здорово, внук!

— Чем гремим в единственный выходной?

— Яичницей гремим с овощами. Будешь?

— Не, дед. Только не с овощами.

— Я смотрю, ты не в духе? Опять Фин и Ержин?

— Опять.

— Не выспался?

— Ну-у… так себе. А родаки где?

— Не знаю. За подарками нам с тобой на завтра ускакали, наверное.

— С утра пораньше?

— Так обед уже. Чуешь приближение юбилея?

— Да не особо.

— Вот и я тоже… Какие, говоришь, там нашивки у нас должны быть?

— Ой, дед, не начинай.

— Да ладно, я забыл просто.

— Ну у меня зеленая. А у тебя фиолетовая, наверное.

— Фиолетовая — это хорошо. Цвет гениев и сумасшедших. Сахару хочешь?

— Дед!

— Да ладно-ладно. Пошутил я. Ну что, давай по одной катке в Fallout?

— Ты прям мои мысли читаешь.

— Конечно. Я же тоже «инако».

— Де-е-ед!!!

 

И пока они увлеченно резались в постапокалиптическую компьютерную игру, из-за серых тяжелых облаков выглянуло январское солнце.