Кочевники

Из книги “Flares”, Нью-Йорк, 2021,

перевод с английского Ксении Рогожниковой

 

Зоопарк

Его парашют не раскрылся, также, как и запасной купол. А его инструктор летел в самолёте к Рио-Гранде, возвращаясь на взлётную полосу того плато, где они встретились весной. Человек в свободном падении, распластанный на воздушной подушке между двумя горными хребтами – это не метафора чего-либо, помимо того факта, что всё заканчивается, иногда эффектно. Это он понял ещё летом, когда она предупредила, что так больше продолжаться не может, и теперь в прохладное осеннее утро парашютист понимал, что никогда раньше не видел такого буйства красок: лазурное небо, красную почву, из которой его жена лепила горшки для ремесленных ярмарок, зелень кедровых сосен. Ветер доносил запах дыма с горящего поля, голубые блики вспыхивали в коричневой реке, и он почти ощутил вкус ягод можжевельника, которые вот-вот сорвут сороки. Жизнь не промелькнула перед глазами, пока он камнем летел к земле и молотил руками, как пловец, унесённый в море. Вместо этого он вспомнил возвращение домой после школьной поездки в зоопарк. На кухне его мама поставила на стол тарелку с хлебом, намазанным арахисовым маслом, и стакан яблочного сидра, закурила и спросила: «Ты видел что-нибудь интересное?»

The Zoo

His parachute failed to open; also his reserve chute. And his instructor was on the plane banking toward the Rio Grande, returning to the landing strip on the mesa, where they had met in the spring. A man in a free fall, spread-eagle on a cushion of air between two mountain ranges, is not a metaphor for anything beyond the fact that things end, sometimes spectacularly. This he had known since summer, when she had warned him that it could not continue like this, and now on a cool autumn morning the diver had never seen such a rush of colors: the cerulean sky; the red soil with which his wife threw pots for the craft shows; the green of the piñon pines. There was smoke on the wind from a burning field, flecks of blue sparkled in the brown river, and he could almost taste the juniper berries about to be plucked by the magpies. His life did not flash before his eyes as he plummeted toward the earth, his arms flailing like a swimmer dragged out to sea. What came to him instead was a moment in the kitchen with his mother, after a school trip to the zoo. She set out on the table a plate with a peanut-butter sandwich and a glass of cider, lit a cigarette, and said, Did you see anything interesting?

 

 

Раскопки

Когда они потеряли паспорта и ключ от сумасшедшего дома в Мерве, их поиски заключённых друзей стали казаться безнадёжными. Телевизионная группа снимала каждый их шаг по пути от обсерватории на крыше библиотеки, где в каждой комнате было выставлено по дюжине экземпляров собрания сочинений президента и путеводителей по флоре и фауне Туркменистана, до археологических раскопок которыми руководила женщина в платке, зарабатывавшая на поездках за коврами в Стамбул. Они остановились в ресторане, чтобы обдумать следующий шаг, отмахивая мух от риса, возвышающегося горками на тарелках, и вспомнили национальные скачки, посвященные Дню лошади, когда победоносный президент, также известный как Защитник, пересёк финишную черту и полетел головой вперёд на скаковую дорожку. Он пролежал без сознания в грязи несколько минут, прежде чем приехала скорая помощь, которая доставила его в больницу. Полиция конфисковала сотни мобильных телефонов у притихшей толпы и приказала иностранным журналистам стереть фотографии и видеозаписи, что не помешало записи падения президента появиться на YouTube. Какую историю вы бы рассказали детям о скачках, закончившихся трагедией? Им не разрешили покинуть страну, пока они не дали обещание никогда не говорить о своих подозрениях, что останки друзей захоронены под золотой статуей президента верхом на лошади. Им также нельзя было комментировать присвоенное ему новое почётное звание: «Народный коневод». Главная археолог нацелилась на Байкал, где, как говорят, Христос воскликнул: «Дальше ничего нет», вот почему там не растёт кукуруза. Ржавеющие рыбацкие лодки лежали на песке вдали от берега, как верблюды.

Excavation

When they lost their passports and the key to the madhouse in Merv, their search for their imprisoned friends grew desperate. A television crew recorded every step of their journey from the observatory atop the library, which displayed in every room a dozen copies of the president’s collected writings and a guide to the flora and fauna of Turkmenistan, to an archaeological excavation supervised by a kerchiefed woman, who supplemented her income with carpet-buying expeditions to Istanbul. They stopped at a restaurantto plot their next move, swatting away flies from the rice heaped on their plates, and recalled the national race commemorating the Day of the Horse, when the victorious president, AKA the Protector, crossed the finish line and pitched headfirst into the track. He lay unconscious in the dirt for several minutes before an ambulance arrived to transport him to the hospital. The police confiscated hundreds of cell phones from the hushed crowd and ordered foreign journalists to erase their photographs and video footage — which did not prevent a video of the president’s fall from appearing on YouTube. What story would you tell your children about a race that ended in disaster? They were not allowed to leave the country without pledging never to reveal their suspicion that their friends’ remains were buried under a golden statue of the president riding a horse. Nor were they permitted to comment on the new honorary title bestowed on him: The People’s Horse Breeder. The chief archaeologist set her sights on Lake Baikal, where it is said that Christ exclaimed, Beyond this there is nothing—which is why corn does not grow there. Rusting fishing boats lay in the sand far from the shore, like camels.

 

 

Кочевники

Цыган широко раскрытыми глазами смотрит из бочки, закопанной в покрытую коркой соли землю, и прижимает к груди пластиковую бутылку из-под масла, которую он наполнил водой; рядом на корточках сидит женщина в платке и голубом цветастом платье, обрамлённая в треугольник тремя пучками увядшей травы на белом фоне, и ждёт, чтобы передать пустую ёмкость, глаза женщины устремлены на что-то справа от фотографа. Засеять землю солью — традиционное наказание для предателей и завоёванных городов, в наше время взвинтило цену алчности, и земля орошаемых солёной водой полей стала белой, как хлопок, который продолжают выращивать здесь вопреки здравому смыслу. Кто платит за это? Обычные мужчины, женщины и дети: например, пара, с трудом добывающая воду в стране, где правит безрассудство. Я купил эту открытку в Бухаре, на выставке фотографий Шелкового пути. Местный писатель показал мне город, и ближе к вечеру мы подошли к суфийской святыне, что вдохновило его рассказать историю: много веков назад из пустыни пришёл незнакомец, пообещавший спасти город от засухи. Он трижды стукнул по земле, и тогда из скрытого источника потекла вода. Потом люди воздвигли храм на этом месте. Мы всегда надеемся на чудо.

Nomadic

A wide-eyed Gypsy stares out of a barrel sunk into the salt-crusted earth, clutching to his chest a plastic oil container, which he has filled with water; squatting nearby is a kerchiefed woman in a blue floral dress, framed against the white background by three wisps of withered grass, like the points of a triangle, waiting to hand him an empty container, her eyes fixed on something to the right of the photographer. To sow the earth with salt, the traditional punishment for traitors and conquered cities, has in our time inflated the price of greed, with irrigated fields turning white as the cotton grown there in defiance of common sense. Who pays for this? Ordinary men, women, and children: a couple scrambling for water, for example, in a land governed by heedlessness. I bought this postcard in Bukhara, at an exhibit of photographs of the Silk Road. A local writer was giving me a tour of his city, and late in the afternoon we came to a Sufi shrine, which inspired him to tell a story: many centuries ago, a stranger emerged from the desert, promising to save the city from drought. He tapped the earth three times, and then water flowed from a hidden spring, around which the people raised this shrine. We always hope for a miracle.

 

 

Олигархия

Они привезли песок из пустыни Гоби, золото из Ташкента и нефть с танкера, стоящего в Черном море, — дары лежали на длинном столе, задрапированном бело-красными знамёнами, в доме у кромки воды. Они сообщили хозяину, что приостановили занятия гидрологией, разочаровавшись в попытках провести границы расширяющейся поймы реки; их решение разыскать его в летней резиденции было для него столь же необъяснимым, как и их намерение пройти весь Шелковый путь и удовольствие, которое они, казалось, получали, подробно рассказывая про свои неудачные эксперименты. Они были неспособны описать движения угря, вечно плывущего вверх по течению в аквариуме, и это обескуражило его. Что они надеялись получить за все свои хлопоты? Неограниченное финансирование их лаборатории и доступ к повестке дня следующей законодательной сессии. Хозяин приказал им передвигаться по его владениям исключительно в светлое время суток: если вы окажетесь слишком близко к печи, сказал он, вы испачкаетесь. Они кутались в шелка, сотканные в Самарканде, зажигали лампу, украденную из квартиры в Бухаре, сыпали соль с хлопкового поля, орошаемого высыхающим Аральским морем. Хозяин вспомнил детскую вылазку на дачу, построенную на склоне над закрытым после революции урановым рудником: как олигарх пустил сирот купаться в бассейне; как светилось небо в сумерках; как они были счастливы.

Oligarchy

They brought sand from the Gobi Desert, gold from Tashkent, and oil from a tanker listing in the Black Sea—offerings laid on a long table draped with banners of white and red, in a house at the water’s edge. They had suspended their studies in hydrology, they told their host, frustrated in their attempts to draw borders for the expanding flood plain; their decision to track him down at his summer place was as inexplicable to him as their determination to walk the length of the Silk Road and the pleasure they seemed to take in detailing their failed experiments. Their inability to describe the motions of an eel forever swimming upstream in their aquarium left him mystified. What did they hope to get for all their trouble? Unlimited funding for their lab and access to the agenda of the next legislative session. The host ordered them to restrict their movements on his property to daylight hours: If you get too near the pot,he said, you’ll get dirty. They wrapped themselves in silks spun in Samarkand, lit a lamp stolen from a flat in Bukhara, sprinkled salt from a cotton field irrigated by the shrinking Aral Sea. The host recalled a childhood outing to a dacha built on the slope above the uranium mine closed after the revolution: how the oligarch let the orphans swim in the pool; how the sky glowed at dusk; how happy they were.

 

 

После посещения Института имени Горького

Кто-то поджёг пустые коробки, сложенные за обувным магазином, и пламя перекинулось из торгового района на железнодорожную станцию, где трое мужчин в камуфляжной форме коротали ночь, обмениваясь историями о том, какие странные вещи им приходилось есть, когда они были миротворцами. Дым их не встревожил, и они едва осознали тот факт, что им приходится повышать голос, чтобы слышать друг друга из-за приближающихся со всех сторон сирен. Как сравнить мозг обезьяны с мозгом собаки или крысы? Они топали ногами, словно хотели согреться. Они произносили тосты за тех, кто не вернулся домой. Один вспомнил, как потерял паспорт в Танзании. Другой попытался воскресить в памяти условия Договора о вечном мире. Третий признался, что во время своей последней командировки он спрятал в куче бумаг, взятых со стола его командира, протокол судебного заседания над заключённым, приговорённым к смертной казни. Он не знал, что на него нашло. Небо пылало над путями, складами, мостом. Товарный поезд замедлил ход перед поворотом к платформе, подавая гудок. Ещё один тост за дружбу? Почему бы нет.

After Visiting the Gorky Institute

Someone set fire to the empty boxes stacked behind the shoe store, and the flames spread from the shopping district to the train yard, where three men in fatigues were passing the night trading stories about the strangest things they had eaten as peacekeepers.The smoke didn’t alarm them, and they barely registered the fact that they had to raise their voices to be heard above the sirens approaching from every direction. How to compare monkey brains to dog or rat? They stamped their feet as if to keep warm. They toasted those who had not made it home. One recalled losing his passport in Tanzania. Another tried to remember the terms of the Treaty of Perpetual Peace. The third confessed that on his last tour he had hidden in a sheaf of papers taken from his CO’s desk the court transcript of a man sentenced to death. He didn’t know what had gotten into him. The sky blazed above the tracks, the warehouses, the bridge. A freight train slowed for the curve before the platform, its whistle blowing. Another toast to friendship? Why not.

 

 

В городе К.

Небо почернело. Я переходил через площадь, когда небеса разверзлись, с молнией, громом, потоками ливня. Трамвай сошёл с рельсов. Звенела автомобильная сигнализация. В замке завыли сирены. В дверях антикварного магазина стояла и курила женщина в белой блузке и чёрных брюках, окружённая золотыми витринами, с выставленными карманными часами, янтарными браслетами, стеклянной посудой. Когда я вошёл, она сказала: «Вы не можете оставаться здесь».  «Но буря», — ответил я. «Это правило», — сказала она, выпроваживая меня. Я прижался спиной к стене для защиты. Улицу заливало. Водитель трамвая качал головой. Вспышки от камер туристов загорались поперёк путей. К этому моменту я полностью промок. Продавщица затянулась. «Спасибо», — сказал я. «Это правило», — повторила она.

In the City of K.

The sky blackened. And I was halfway across the square when the heavens opened, with lightning, thunder, sheets of rain. A tram slid off its tracks. A car alarm sounded. Sirens blared by the castle. In the doorway of an antiques shop was a woman smoking, in a white blouse and black pants, framed by gold-lit windows displaying pocket watches, amber bracelets, glassware. When I entered, she said, “You cannot stay here.” “But the storm,” I said. “It is the rule,” she said, ushering me out. I pressed my back against the wall for protection. The street was flooding. The driver of the tram shook his head. Lights flashed from the cameras of the tourists across the way. By now I was completely soaked. The shop girl took a drag. “Thank you,” I said. “It is the rule,” she repeated.

 

 

Слово

Сообщение было двусмысленным: “I hope your language has arrived in Harare[1].” Но по дороге из аэропорта (где я так и не получил багаж), когда в моём сознании начали складываться фразы (солдаты, стоящие в кузове пикапа, аллея цветущих джакаранд, высокая белая стена вокруг здания Парламента), мне стало ясно, что я могу искать неделями, на грани сна, в книгах и музеях, в кафе и переулках, и так и не услышать ни одного слова, достаточно правдивого, которое могло бы послужить краеугольным камнем для структуры, которую я должен построить, в поэзии или в прозе, чтобы приютить гостя, который никогда не уйдёт. Действительно, он ждал меня в вестибюле отеля, одетый в утренний костюм моего дедушки. Он молчал — он никогда не говорит — и делал вид, что не замечает меня. Я отдал свой паспорт консьержу, размашисто расписался в бланке и пошёл в свою комнату, выходившую во двор. За столами сидели правительственные чиновники, бизнесмены из Южной Африки, семьи на отдыхе. У меня не было ни горячей воды, ни полотенец; замок в моём сейфе был сломан. Без сомнения, он ждал меня в баре, и поэтому я отрепетировал речь: «Добро пожаловать. Могу я показать вам вашу комнату?»

The Word

The message was ambiguous: I hope your language has arrived in Harare. But on the drive from the airport into the capital, as phrases began to take shape in my mind (soldiers standing in the back of a pickup truck, an avenue of jacarandas in blossom, the high white wall around the State House), it became clear to me that I might search for weeks, at the edge of sleep, in books and museums, in cafés and alleys, and still not hear a word true enough to serve as the cornerstone for the structure I must build, in poetry or prose, to house the guest who never leaves. Indeed he was waiting for me in the lobby of the hotel, dressed in my grandfather’s morning suit. He didn’t speak—he never speaks—and pretended not to notice me. I gave my passport to the clerk, signed the register with a flourish, and went to my room, which opened onto the courtyard. The tables were filled with government officials, businessmen from South Africa, families on vacation. I had no hot water or towels; the lock on my safe was broken. No doubt he was waiting for me in the bar, and so I rehearsed my speech: Welcome. May I show you to your room?

 

 

Кризис

Для Йоргоса Чулиараса

Все говорили о кризисе — безработица, нелегальные эмигранты, немецкое вероломство, граффити на всех стенах. Тем не менее кафе были переполнены, на балконах в горшках цвели цветы, а в новом археологическом музее мужчины читали своим детям лекции об истории греков — войне, оккупации, храбрых подвигах, политике, воровстве — и о трагедии Мраморов Элгина, репродукции которых вились по стенам. Мой друг рассказал, что по дороге на поэтические чтения он спросил у таксиста, можно ли ему закурить; когда он выкурил сигарету, то хотел выбросить её в окно. Вместо этого водитель протянул руку и велел затушить окурок на его огрубевшей ладони, потому что раньше он был пекарем. Кризис, сказал водитель, ничто по сравнению с тем, что он пережил. У него была семья, пекарня, магазин, ресторан. Потом его жена стала спать с другими мужчинами — в его собственной лавке! Никто в деревне не встал на его защиту. Поэтому он переехал в Афины, потеряв сотни тысяч евро. Мой друг всегда относился пренебрежительно к собственным проблемам — ещё один развод, операция на глазах, стареющие родственники. «Кризис, — сказал таксист, — это ерунда. Ты меня слышишь? Ерунда».

The Crisis

For Yiorgos Chouliaras

Everyone talked about the crisis—unemployment, illegal immigrants, German perfidy, graffiti on all the walls. Yet the cafés were full, flowers bloomed in pots on the balconies, and in the new archaeological museum men lectured their children on the history of the Greeks—war, occupation, brave deeds, politics, thievery—and the tragedy of the Elgin Marbles, reproductions of which ribboned the walls.

My friend said that on his way to a poetry reading he had asked the taxi driver if he could smoke; when he had finished he went to throw his cigarette out the window. The driver offered his hand instead, instructing him to crush it in his callused palm, for he had been a baker.

The crisis, the driver said, is nothing compared to what I have suffered. He had a family, a bakery, a shop, a restaurant. Then his wife began to sleep with other men— in his own shop! No one in the village came to his defense. So he moved to Athens, losing hundreds of thousands of Euros.

My friend made light of his own problems—another divorce, an eye operation, aging relatives. The crisis, the driver said, it is nothing. Do you hear me? Nothing.