Рассказы

Карлик из ниоткуда

С тех пор, как в поселке появился Карлик, в нем стали умирать люди.

Агеев, водитель школьного автобуса, повесился — ревность. На похоронах его жена с опухшим лицом причитала сквозь всхлипывания:

— Думала, пугает… Побежал… Мы за ним. Пока искали… А он… на дереве… висит.

Олег, молодой парень, после армии только, — утонул. Это случилось во время дискотеки. Конечно, в клубе все, как обычно, выпивали. И раньше, бывало, купались пьяные, но как-то все обходилось. Олег давно уже крутился около Катьки, румянощекой веселой старшеклассницы. А той деревенский парень не подходил. В ту ночь она опять отвергла его ухаживания. Он психанул — и на реку. Нырнул с плота и не вынырнул.

Сколько ни искали — не нашли. Труп вытащили из реки спустя два дня. Всплыл. Что странно, его почти не снесло течением. Все эти два дня на плоту стояла его мать и выла. Ее уводили, но она возвращалась снова и снова.

Николай умер от рака. Крепкий мужик. Он и раньше жаловался, что живот побаливает, но было не до врачей. То сенокос, то картошку копать, а больница только в городе. Поедешь — считай, два дня потерял. Но ходил и ничего, а однажды утром вдруг схватился за живот, упал. Так и нашли — скрюченным на полу. Оставил после себя троих детей.

Никто и не думал на Карлика. Причем тут Карлик? Ну повесился мужик… Сам же, никто ему веревку не намыливал. Утонул… Пьяный в холодную воду — понятно, сердце не выдержало или о камень стукнулся. Случайность. А с раком так и вообще все ясно — люди и раньше от него умирали. Может, так бы и не связали эти «случайности» с Карликом, если бы не случилась эта беда с малышом Загоскиных.

Трехлетний Колюшка стал кричать по ночам. Малыш был спокойный, пока однажды не обратил на него внимание Карлик. Как-то мальчик сидел на крыльце и ел из ведерка малину. Мама стояла рядом в кустах, собирала и подкладывала ему ягоды. Карлик шел мимо. Вдруг заметил эту прелестную картину, остановился. Повел носом, будто принюхиваясь. Постоял, всматриваясь в мальчика. Пухлые щечки малыша были перемазаны малиновым соком. Карлик перешел по мостику канаву и оперся на забор.

— Хороший у вас мальчик! — крикнул он. — Хороший!

Мать, обернувшись на Карлика, невольно нахмурилась, но быстро опомнилась и приветливо улыбнулась.

Вообще-то Карлик не был настоящим карликом. Обыкновенный мужчина, сутулый только. Правда, роста, действительно, невысокого — с одиннадцатилетнего мальчишку. Кто-то ляпнул неосторожно: «Карлик». Так и прилипло. Называли его так, конечно, только за глаза.

В поселке Карлика жалели. Что с него взять — убогий человек, одинокий. Родных никого. Приехал откуда-то на городском автобусе оборвышем, весь в заплатах. Купил полуразвалившийся домик. Домик стоял с заколоченными окнами много лет. Стал жить. К нему быстро привыкли. Раз в месяц ходил на почту — стоял вместе со всеми в очереди за пенсией. В общем разговоре участвовал мало — все больше прислушивался. Первый почти никогда не заговаривал, хотя со всеми был приветлив. На все вопросы отвечал, растягивая в полуулыбке слова: «Не зна-а-аю». На вопрос, откуда он прибыл, каждый раз отвечал: «Да-а-а ниоткуда». И странно улыбался. В поселке некоторые считали его полупомешанным, прощали ему эти странности и старались относиться с уважением.

И все-таки его присутствие вызывало какую-то непонятную тревогу. Дело было не в горбатой спине, глубоких морщинах на лбу, которые двигались, как живые, или непривычном маленьком росте. Пугали его непонятные ужимки. Например, подходил он всегда как-то боком. Смотрел не прямо, а косился одним глазом, как рыба. Или эта его привычка водить носом — он как будто постоянно принюхивался.

— Спасибо, Геннадий Аркадьевич, — женщина вылезла из кустов с горстью малины, — хотите?

Но Карлик не ответил. На его лице блуждала полуулыбка. Он смотрел на мальчика и бормотал, растягивая слова:

— Хороший, да-а-а. Избалуете совсем. Ти-и-ихий такой. Изба-а-алуете.

— Да он у нас не капризный вроде, — женщине стало жутко. Ей хотелось отделаться от Карлика, но она никак не могла придумать, как это сделать вежливо.

— Ничего-ничего, спра-а-авитесь, — Карлик заспешил прочь, через мостик, по дороге, куда-то в сторону окраины.

С тех пор с мальчишкой стало не ладно. Как ночь — он в крик. Забьется в угол кроватки, смотрит дикими глазами в угол комнаты, тычет пальцем и повторяет:

— Петушок! Петушок!

Потом стали вспоминать. И с Агеевым, и с Олегом, и с Николаем накануне их смерти разговаривал Карлик. Смотрел своим рыбьим глазом, водил носом. За месяц, что он поселился здесь, только с ними тремя, да еще с мальчиком Загоскиных, и заговорил сам, по собственной инициативе.

Люди стали шептаться. Сначала робко, намеками. Никому не хотелось выглядеть помешанным. Все же современные люди, компьютеры в каждом доме. Над предрассудками смеялись.

— Ничего такого и не говорил-то, — вспоминал то один, то другой, — а настроение на два дня портилось.

— Ругаться по пустякам стали. Все он, все он, — рассказала жена Агеева, — мой-то дрова колол, а Карлик приходит и давай ему приговаривать. Я за сарайкой белье весила, так он меня не заметил. «Больно мирно, говорит, живете. И, слышу, усмехается. Жена хороша у тебя, говорит. Мне мужа-то немного видно. Вижу, зарделся аж весь от удовольствия. А этот говорит: «А и сосед хорош». Мой аж чуть топор из рук не выронил. Он и раньше как-то подозрительно на Ваньку косился. А че, тот мне улыбнется или поздоровается, так ведь по-соседски просто. Ох, ревность. А Карлик все не унимается. «Ты не переживай так-то, — говорит. — Рост-то он ничего, и с таким живут».

Агеев был ниже жены всего на полголовы, но все знали, что из-за этого он года три томил ее в невестах, не мог решиться на женитьбу. Стыдился своего невысокого роста.

— Туфли с каблуками у меня все повыкидывал, — жаловалась его жена.

Шептались-то шептались, да что сделаешь? Не заявишь же в полицию. Старались подальше только держаться да детям пригрозили, чтоб и близко к Карлику не подходили.

***

Алика прозвали гусенышем за длинную шею. Мальчишки его недолюбливали. Алик был трусоват. Он даже боялся нырять головой вниз с плота. Но, главное, сдавал товарищей даже в самых безобидных шалостях. Они попробовали однажды проучить его за это и слегка прибили. Алик пожаловался родителям. Родители — родителям мальчиков. Их наказали. С тех пор они мстили Алику на словах. Взрослыми это прощалось.

Тем утром Алик встретился с Карликом случайно. По крайней мере раньше в такую рань он его у магазина не видел. Тетя Галя еще не открыла. Она не всегда приходила вовремя. Иногда магазин открывался на полчаса позже. Все к этому привыкли и не обращали особого внимания. Просто ждали.

— Стои-и-ишь уже? — ухмыльнулся Карлик, как-то боком подойдя к подростку и, по своему обычаю, косясь на него. Узкие губы растянулись в слабой улыбке, которая ничего не выражала. Она как будто была начерчена карандашом. — А Галина-то спи-и-ит еще, небось.

— Здравствуйте, Геннадий Аркадьевич. Ничего, я не спешу.

— Ну-ну, — закивал головой Карлик, — куда тебе спешить, времени-то мно-о-ого.

По дороге показалась пара подростков. Они шли к магазину с пустыми пакетами в руках и болтали о чем-то. Один из них заметил Алика и закричал:

— Гусеныш, за нами будешь!

Карлик и не посмотрел в их сторону. Все его внимание было обращено на Алика. От него не ускользнуло ничего: как тот поджал тонкие губы, каким жестким стало вдруг его лицо, а серые глаза потемнели от злости. Карлик подошел ближе, почти вплотную. Его нос едва не коснулся груди мальчика.

— Какие гадкие мальчишки! Палкой бы их… — зашептал Карлик.

Алик взглянул на него сверху вниз и вздрогнул. Карлик умиленно улыбался, вытаращив на него свой рыбий глаз.

Из-за угла магазина вырулила тетя Галя.

— Бегу-бегу, — заприговаривала она, увидев, что ее уже кто-то ждет. Вдруг узнала Карлика. Взбежала на крыльцо, затолкала Алика в спину, чтобы шел вон отсюда.

— А вам чего? — рявкнула она Карлику. — Хлеб не привезли еще.

— Мне бы маслица, — кротко проговорил Карлик, разглядывая обитые носки своих рыжих ботинок.

— Нету у меня ничего. Товар завтра будет.

Карлик и не настаивал. Он уже пятился с лестницы, держась одной рукой за перила. На лице его еще блуждала улыбка.

***

На следующий день умер мальчик Загоскиных.

— Колюшка! Колюшка-а-а, — из их дома с распахнутыми окнами всю ночь слышались страшные крики матери.

Потом, много времени спустя, когда закончилась вся эта история, мать вспоминала ту страшную ночь:

— Проснулся ночью, ревет. К стенке забился, волосенки мокрые, глаза дикие и опять пальчиком тычет. Только уже не в угол около шкафа, как раньше бывало, а на край постельки своей показывает. И даже уже не говорит ничего, только всхлипывает, да зубы стучат, так мелко-мелко. Я и сама вся затряслась. Схватила его на руки, уговариваю: «Что, Колюшка, что? Опять петушок?» А он, маленький мой, все пальчиком показывает и дрожит весь у меня в руках: «Петушок клюет, мама, петушок клюет». Потом вдруг как взвизгнет, извернулся весь у меня в руках, забился, ручонками машет, мне в волосы вцепился, рвет, а сам кричит: «Клюет! Клюет! Петушок клюет!» А потом обмяк, да так больше и не шевельнулся.

На похоронах Ольга, мать Колюшки, уже не кричала, не рвала на себе волосы, даже не плакала. Она сидела на деревянной скамейке рядом с гробиком, обитым синим бархатом, и покачивалась из стороны в сторону. Подбородок ее то ли дрожал, то ли шевелился, будто она что-то жевала. В углу комнаты на стуле сидел Виктор, ее муж. Упершись локтями в ноги, грубыми рабочими руками он держался за голову. Лицо у него сморщилось от боли. Слез не было, но иногда прорывались рыдания, больше похожие на стоны.

В комнату молча входили и выходили люди. Они клали на ножки мальчика живые цветы и игрушки, обходили вокруг и становились у стены или выходили вон. Шуршание одежды, цветов, вздохи. Кто-то сказал вполголоса:

— Пусть земля будет пухом. Ох ты, Господи.

Кто-то протянул ядовито, зло:

— А Карлик-то не прише-е-ел.

В скорбной мирной тишине это прозвучало резко.

— А? — Виктор встрепенулся, вскинул голову.

Оглядел комнату. Только будто сейчас увидел людей.

— Карлик? — он вскочил, сжал кулаки. И, расталкивая людей, бросился вон из комнаты.

Жена его очнулась, кинулась за ним:

— Ви-и-итя! Ви-и-итя!

— Убьет же! — следом бросилось несколько женщин. Мужчины не шелохнулись. Стояли, опустив глаза:

— Да и пусть.

***

Лицо Карлика исказилось от боли. Он пытался вдохнуть воздух и не мог. Сильные руки Виктора, привыкшие к физической работе, стальной хваткой вцепились в мягкое морщинистое горло. Шерстяной шарф путался и мешал душить. Женщины кричали что-то и тащили его руки в стороны. Ольга повисла на спине мужа:

— Брось! Брось!

Вдруг морщины на лице Карлика зашевелились и на глазах стали разглаживаться. Женщины ахнули. Виктор ослабил хватку и с изумлением смотрел на свою жертву. Перед ним уже было лицо молодой девушки. Светлые длинные волосы разметались по полу. Тонкие брови страдальчески изогнулись. Маленький рот приоткрыт, глаза с тонкими изогнутыми ресницами умоляют о пощаде. В недрах колючего шарфа пальцы мужчины нащупывали уже не мясистую плоть урода, а тонкую шею молодой девушки. В средний палец жалко пульсировала слабая жилка: пум-пум-пум…

Жена Виктора съехала на пол и закрыла ладонью рот. Все замерло. Женщины робко заговорили:

— Отпусти, Витя, что ты.

— Брось! — прошептала жена.

Виктор очнулся от этого еле слышного «брось». Пальцы опять сжались. Девушка сморщилась. Морщины в мгновение стали глубже, еще глубже. Кожа посерела, глаза потемнели и стали злыми. Это опять Карлик. Лицо повернуто к полу. Рот открыт. На Виктора зло таращится черный выпученный глаз. Тело Карлика извивается и хрипит. Лицо опять стало меняться, разглаживаться. Кожа становится все светлее, светлее, из синевато-серого становится молочной. Щеки округлились. Черные засаленные волосы стали укорачиваться. На лоб опустилась мягкая шелковистая челка. Это уже не Карлик, это младенец. Мальчик. Белесые бровки сдвинулись на переносице. Он хрипит, хочет заплакать и не может. Крошечный пухлый кулачок с ямочками судорожно хватается за рукав мужчины. Женщины отпрянули.

— Пусти-и-и, — взвизгнула жена Виктора, вскочила с пола и с яростью накинулась на мужа. Она колотила по его спине, пинала, кусала его. Небывалая ненависть рвалась наружу. Она убила бы его. Но Виктор сам разжал пальцы. Он затрясся в бесшумном рыдании. Его руки тряслись.

Несколько секунд тело младенца, распластавшееся на полу, лежало неподвижно. Никто не смел, да и не мог пошевелиться.

— Нет-нет-нет-нет, — забормотал Виктор и стал отползать прочь. — Не-е-ет! — заорал он. Глаза его обезумели. Он стал биться головой об стену. К нему бросились, схватили.

Обернулись, когда уже было поздно. К противоположной от них стене ковылял на кривеньких ножках маленький человечек ростом с младенца. Человечек спешил. От старания на спине часто шевелились лопатки. Сзади за ним тащились концы его шерстяного шарфа, болтавшегося на шее.

Виктор умолк. Все завороженно смотрели, как человечек ощупывает стену. Наклоняется, прижимается к ней всем телом. Вдруг он обернулся. Маленькое морщинистое личико. Остренький носик. Черные злые глаза. Человечек лег на пол, засунул пухлые пальцы в щель между полом и плинтусом. Он проникал, просачивался, как слизь, в миллиметровую щель. Весь. Протащил сквозь нее все свое поганое тельце.

***

Домой возвращались вдоль берега. Так короче. Шли молча, спешили. К маленькому гробику, обитому синим бархатом, к своему горю. Река рябила мелкими волнами. Деревья шумели с того берега и дружно тянули ветви на запад. Шли вместе, но не замечая друг друга. Каждый в страшном одиночестве. Никто не заметил и мальчика, одиноко сидевшего на берегу.

Алик сидел, свесив с обрыва ноги, и пристально глядел вниз. Он обернулся, проводил взглядом странную компанию взрослых и снова перевел тяжелый взгляд туда — на неровную поверхность реки. Мальчик чувствовал необъяснимую тревогу. Ему хотелось догнать, уйти вместе со всеми, но что-то не давало, заставляло сидеть тут. Ноги тяжелыми гирями висели над рекой и не давали сдвинуться с места. В голове его шептал, убаюкивал голос: «Туда-туда-туда…». Алик, не отрывая взгляда от реки, спрыгнул и покатился по пологому спуску вниз. Это так просто — мягкий податливый песок помогает, сам несет: «Туда-туда-туда…»

Деревья за рекой озарились багряным. Солнце готовилось к закату.

За рубеж

Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды.

Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

— Аська, а ведь мы умрем, — Игорь медленно мешал ложечкой чай, рассматривая летящие по кругу черные точки чаинок.

Его сестра сидела рядом и рылась в маленькой коричневой сумочке. Утренний свет широкой полосой пересекал кухонный столик, за которым они сидели, и около Асиной чашки резко загибался на стену.

— Чего? — Ася оторвалась от сумочки и с недоумением посмотрела на брата.

— Я говорю: мы умрем, вот и все, — Игорь рассеянно взглянул на сестру и снова замолчал.

— Ты дурак? — вопрос был явно риторический. — Ты чего это о смерти-то? Это старые пусть о ней думают, а нам еще рано. Посмотри лучше, какую помаду заказала по распродаже, скидка пятьдесят процентов. Знаешь, какая дорогущая, — Ася наконец-то нашла и вытащила из сумочки круглое зеркальце и черный блестящий флакончик, выкрутила кончик новенькой помады цвета спелой черешни и, глядя в зеркальце, принялась обводить им маленькие пухлые губы.

Не так часто братья и сестры становятся друзьями, когда вырастут, а они стали. И не заметили, как это получилось. В детстве часто дрались, а после смерти родителей делить стало нечего. Но свело их, пожалуй, даже не это, а любовь к рисованию. Вот уже год по вечерам они вместе ходили в художественную школу.

— А еще там были такие маленькие пилочки… — затараторила Ася, закончив с губами, но брат ее перебил:

— Верка умерла, — сказал он тихо, по-прежнему, как заведенный, мешая ложечкой чай.

— Как? Она же вчера только…

— Да, вчера только порола чушь про Ван Гога, а теперь… — Игорь, наконец, перестал мешать.

— Но как?

— Не знаю, вроде, с сердцем что-то.

— Ей же всего двадцать…

— Было…

Через три дня Игорь с Асей стояли в морге у оббитого красным бархатом гроба. Там лежала Вера. Вера ли? Они первый раз видели мертвого человека. Лицо бледное, недвижимое, какое-то другое лицо. У Веры не такое было.

Когда родители погибли в автокатастрофе, Игорь с Асей отдыхали за границей и приехать не успели. Хоронили без них. Странно все вышло. Уезжали — родители были, приехали — их нет. Они просто исчезли. Осознать их смерть как-то не получилось. Казалось, они просто путешествуют. Что они где-то есть, что надо просто немного подождать, и они вернутся.

Другое дело Вера. Все собрались, смотрят на нее. Вот она лежит. Или… лежит то, что от нее осталось. И скоро это закопают в землю. И Веры больше не будет. И следа не останется.

Рисовала Вера скверно. От усердия вытянув губы трубочкой и нахмурив редкие светлые брови, старательно чертила по бумаге четкие линии. Тени ей никогда не удавались.

«Ей бы бухгалтерию изучать», — часто шутили над ней Игорь с Асей. Вечерами любимой их темой была Вера.

— И чего она в художники поперлась? — возмущалась Ася. — Она же акварель от гуаши не отличит.

— Сейчас же модно быть «творческим человеком», вот и лезут все, — усмехался Игорь.

А вот сейчас она лежит — и стоило ли так мучиться? Батюшка заунывно читал свое церковное и тряс какой-то металлической штукой, от которой дымилось что-то вонючее. Пожилая женщина в синем платке прижала ко рту платок и качала головой. Незнакомый народ плотной стеной стоял вокруг гроба. Со всех сторон Асю касались чужие плечи, руки, спины. Ей стало невыносимо дурно от всего этого, но уйти было еще нельзя. Пришлось остаться.

«А мы с Игорем гадости про нее говорили, — думала Ася сквозь тошноту, — как такое может быть? Ей же всего двадцать! А мне? Мне-то сколько? Двадцать один. Я тоже, что ли, могу? Да ну, мне-то уж точно это не грозит».

Вспомнила, как однажды она решила повеселить брата. На перерыве подошла к Вере. Та и не думала отдыхать: не отрываясь от мольберта, мучила натюрмортную зарисовку. Ася наклонила голову, делая вид, что с любопытством разглядывает ее творение. Вера с недоумением обернулась.

— Как классно! — восторженно воскликнула Ася. — У тебя получается все лучше и лучше, скоро первые места на конкурсах начнешь занимать.

Верины щеки даже зарделись от удовольствия. Она не знала, как благодарить. Неловко повернулась, чуть не опрокинула воду, кисточки посыпались на пол. Смущаясь, неловко забормотала:

— Я… спасибо… конечно, куда мне до вас с Игорем, вы-то всегда первые места занимаете, мне бы только хоть немного научиться.

Как они с Игорем хохотали, возвращаясь домой. Ася помнит, тогда хлынул дождь, пришлось бежать и пережидать в магазине. Потом еще неделю вспоминали.

Наконец-то все закончилось. Несмелым ручьем потекли вокруг гроба люди. Прикасались к изголовью, кто-то даже к восковому белому лбу. Складывали в ноги цветы, искусственные вперемешку с живыми. Когда Ася, наконец, вырвалась на свежий воздух, Игоря уже не было. «Не хочет обсуждать», — подумала она и двинулась к автобусной остановке.

— Ася, Ася! — прервали ее мысли запыхавшийся женский голос. Ее кто-то догонял. Обернулась — незнакомая девушка. Пальто расстегнуто, без шапки. Бр-р, стопудово — простудится.

— Ася, здравствуйте, мне сказали, вы дружили с Верой?

«Невероятно — дружили!» — Ася даже закашлялась от неожиданности. Девушка не дала опомниться:

— Вот, думаю, это должно быть у вас, — и протянула Асе толстую потрепанную тетрадь с черной обложкой, — не родителям же отдавать, они и так с ума сходят. Я случайно нашла, Вера ее как-то на подоконнике в художке забыла, а там телефон и адрес. И про вас написано, вот я и подумала…

Ася машинально протянула руку и взяла тетрадь. Отвернула толстую обложку, белые, часто исписанные листы затрепыхались на ветру. Это был Верин дневник.

Открыла с середины и наугад прочла: «Ася вчера сказала: у меня получается все лучше и лучше. А я-то уж думала, совсем никуда не гожусь. Уж ей-то можно верить, у нее настоящий талант. Ее картины как живые. Вот бы и мне научиться передавать на листе то, что думаю и чувствую. В голове столько разных картин, а как начну рисовать… Где-то прочитала, главное — освоить технику. А уж там разберусь. Ася — она настоящая. Она умеет передать то, что внутри. Ее работы прекрасны, как и она сама…»

В толстых перчатках никак не удавалось перелистнуть страницу. Ася подняла голову — девушки уже не было. Засунув тетрадь в сумочку, медленно побрела дальше…

— Привет, — Игорь караулил у плиты кофе.

— Привет, чего не подождал? — буркнула в ответ Ася. Первый раз не захотелось делиться с братом переживаниями. Чувствовала — рано. Еще не осело.

Игорь почувствовал. Слишком хорошо знал сестру. Выглянул в прихожую:

— Ты чего?

— Ничего.

— Переживаешь? Да забей. Каждому свой срок. Мы-то живы пока. Кофе хочешь? А! Черт! Кофе!

«Пш-ш-ш», — зашипел об плиту убежавший кофе.

— Никогда не успеваю, — ворчал на кухне Игорь, гремя туркой и конфорками.

Ася разделась и юркнула в ванную. Закрылась на шпингалет, села на пол спиной к стиральной машинке и открыла дневник: планы, мечты, переживания.

«Надо же, а я и не думала, что у нее в голове столько, — думала Ася, — прям как у меня. Судя по записям, на педагогическом училась».

Ася не плакала. Слишком уж чужой для нее была Вера. Дневник не сблизил. Она чувствовала только безграничное удивление, почти шок. Она не могла пока ничего сообразить. Мысли будто заморозились. Они мелькали в голове неясными обрывками: «все люди смертны», «как это может быть?!», «каждый когда-нибудь умрет, только я-то тут причем?».

А вот и последняя запись. Какое число? Пятое апреля — за три дня до смерти: «Сегодня на паре писали сочинение: “Чего хочу добиться в жизни?” Глупая, конечно, тема — что я, школьница, такие глупости писать? Написала, чтоб отстали, что хочу, мол, добиться карьеры и бла-бла-бла, все в том же роде. А на самом деле хочу выйти замуж, родить двух детей, чтоб на пенсию раньше выйти, учить их рисовать и самой учиться. А когда дети вырастут, буду путешествовать. Объеду сначала всю Россию, потом за рубеж…»

За рубеж… Отправиться пришлось пораньше. Пораньше лет на тридцать.