Рассказы

Щелк

По другую сторону стола постсоветского производства «Молодечномебель» в позе смотрящего сидел начальник с идеально подстриженной головой, который, казалось, не читал, а разглядывал лежащий на столе лист бумаги, где в правом нижнем углу стояла размашистая подпись Дениса.

— Та-а-ак. Ты присаживайся, присаживайся.

Денис беззвучно отодвинул стул, неудобно сел и положил лишние руки на колени. Потом достал из внутреннего кармана пиджака обычную шариковую ручку с толстым стержнем и занял ею пухлые пальцы: щелк-щелк.

— Причина? — начальник смотрел прямо в глаза.

— Я там написал: по семейным обстоятельствам, — голос Дениса сорвался, словно голос старшеклассника, которого вызвали в кабинет директора с объяснительной.

Щелк-щелк.

— А если точнее?

Денис пытался не отворачиваться и не моргать, но почувствовал, как по-пацански пылает лицо.

Щелк.

— Я бы не хотел это обсуждать, поскольку причины — личные, — на этой корявой, созданной по мотивам американских фильмов фразе Денис споткнулся и посмотрел под стол на ручку: щелк-щелк, щелк-щелк, щелк.

— Дела-а-а-а, — проговорил начальник.

Он медленно встал, зашел за спину Дениса, тот напрягся, словно ожидая подзатыльника или выстрела из секретного табельного оружия, хранящегося в коробке из-под конфет фабрики «Коммунарка». Но сзади раздалось клокотание наливаемой жидкости. Через пару секунд запахло коньяком.

Щелк.

Начальник поставил рюмку перед Денисом и, царапая поддельный паркет, выдвинул рядом стоящий стул. Присел, поднял руку на уровень тонких женских губ и сказал:

— Ну, за Родину!

Денис поглядел глазами осужденного по 58-й и тут же выпил. Коньяк зашел хорошо, и он успел подумать, что надо бы позвонить Сане и отправиться сегодня бухать в новый бар на площади. Сначала заказать ноль пять пива в холодном, только что из холодильника бокале, а потом перейти на вискарь с колой. От этих мыслей ему сделалось спокойнее и теплее, но взгляд его упал на белый сияющий лист бумаги на столе начальника, и он вдруг понял, что сегодня отдал заявление не только на увольнение с работы, но и на уход с должности друга, знакомого и наверняка сына.

Щелк-щелк-щелк.

— Давай мы поступим следующим образом, дружок. Ты сейчас отправишься домой, проведешь с семьей замечательные выходные, полежишь на диване, посмотришь телевизор, хорошенько подумаешь, стоит ли ломать свое молодое и перспективное будущее, а в понедельник придешь на работу, мы с тобой еще раз все обсудим, и я при тебе опущу это заявление в шредер, договорились?

— Договорились, — слишком быстро пробормотал Денис, резко вскочил и, бросив тихое «До свиданья», вышел из кабинета.

Щелк.

Суббота выдалась, по мнению десятилетней Насти, настоящей: солнечной, теплой, все еще летней. Об этом утром за завтраком она радостно сообщила родителям. Папа улыбнулся:

— Собирайся, Настюш, поедем бабушку проведаем и забросим ей на антресоли шестьдесят восемь закаток.

— Шестьдесят восемь?! — ахнула Настя.

— Доча, папа так шутит, преувеличивает, — со вздохом объяснила мама и тоном «поругались» добавила: — Он в последнее время много преувеличивает.

Настя заметила, как папа повернул голову в сторону мамы и взял со стола синюю шариковую ручку. «Щелк-щелк», — услышала она и решила не оставлять родителей наедине.

— Пап, ты тоже собирайся! — покровительственным тоном сказала Настя.

— Слушаюсь, Настя Денисовна! — девочке нравилось, когда отец дурачился, и она захихикала, посмотрела на маму, но та даже не улыбнулась.

Ручка снова щелкнула, папа встал и, глядя в пол, прошел мимо мамы, за ним отправилась и Настя. Как только они вышли из кухни, Настя спрятала свои переживания в красную сумочку, которую собиралась взять к бабушке. Сумочка с тонким изящным ремешком и аккуратной золотой пряжкой очень хорошо подходила к любимому браслету, который еще в середине лета из бисера сплела старшая подружка, девятиклассница Маша из тридцать первой квартиры. Настя подкрасила губы помадой со вкусом вишни, посмотрела в зеркало и довольно улыбнулась.

— Мамочка, завяжи мне этот браслетик, пожалуйста! — она протянула маме красно-белые бусины.

Мама закрыла глаза и выдохнула:

— Настен, давай ты этот браслет наденешь потом, когда вернешься? Ты же помнишь, что ОНА не любит эти цвета?

Настя надула вишневые губы, щеки, нахмурила брови и склонила голову на бок:

— Но я хотела взять свою красную сумочку!

— А что если ты наденешь браслет с голубыми камешками, который тебе на Восьмое марта подарил папа, а я на один день одолжу свой синий клатч?

От неожиданности Настя бросила сумочку на пол и тут же, пока мама не передумала, побежала в детскую, открыла соломенную шкатулку, где хранила все свои драгоценности, выхватила оттуда голубой браслет и вернулась к маме за обещанным настоящим взрослым клатчем.

В машине Денис возвращался к разговору с начальником: вспоминал вкусный коньяк, который легко зашел, хотя по-хорошему нужно было отказаться, с грохотом отодвинуть стул, встать во весь рост и в один щелчок вылить на коротко стриженную голову рюмку дорогого, полученного в благодарность коньяка, медленно выйти из кабинета, громко хлопнув дверью, зайти за угол, а потом выскочить на улицу и бежать, бежать, бежать… Но ничего этого не случилось. Денис крутил головой, словно отряхивался от сваливающихся воспоминаний, и пытался сосредоточиться на будущем разговоре с матерью, до которого с каждой минутой оставалось на один километр меньше. Он уже пожалел, что взял Настю, что она нарядилась и даже накрасила губы, но в то же время трусливо надеялся, что присутствие дочки спасет его от криков матери.

Она услышала, как щелкнула входная дверь.

— Дениска? Настенька?

— Да, мам, это мы!

Галина Федоровна вышла в коридор — в свежем халате, с фиолетовыми волосами, закрученными ранним утром на бигуди и освобожденными с полчаса назад, расплылась улыбкой, крепко обняла и расцеловала в щеки и лоб внучку и сына.

— Ой, я так соскучилась! Нет, ну посмотрите, как выросла! Какой красавицей стала! — причитала Галина Федоровна с особой растяжно-певучей интонацией. — Сейчас папа банки на антресоли забросит, и мы будем пить чай, Настенька, с твоим любимым яблочным пирогом!

— Ура! — закричала Настя и обняла бабушку за круглую талию.

Денис принес с кухни стул, поставил на него табуретку: потолки в квартире были такими же высокими, как и должности его матери. Держась за антресоли, он начал принимать банки с помидорами, аджикой, зимним салатом, яблочным вареньем и компотом.

— Мам, зачем тебе столько?

— Это ж не мне одной — вам тоже!

— Но мы почти ничего из этого не едим.

— Ну почти — не почти, а зима впереди долгая, витамины не помешают!

— Так можно просто пойти и купить в магазине те же витамины, только свежие.

— Ой, да какие в магазине витамины! — отмахнулась мать, отдав последнюю трехлитровую банку. — Польские яблоки да польские буряки! Они же там все искусственное выращивают! Вот Соня рассказывала…

Денис перебил:

— Еще есть?

На просторной кухне с полинявшей от возраста и солнца микроволновкой, привезенной из командировки в Чехословакию, Галина Федоровна расспрашивала внучку о подготовке к школе, подружках, каникулах. Денис не слушал — продумывал варианты того, как расскажет матери о своем решении. Настя же кокетливо щебетала, показывала синий клатч и аккуратно, чайной ложкой отрезала маленькие комочки от куска пирога.

— Мам… — неуверенно, как первое слово, выпалил он, набрал побольше воздуха и ступил в пропасть. — Я увольняюсь.

Мать нехотя повернулась к нему осколками своей улыбки, уголки ее губ опустились, глаза покрылись ледяной коркой, щеки обвисли, а двойной подбородок занял центральную позицию в портрете. Она поставила кружку с чаем на стол и голосом Коммунистической партии Советского Союза произнесла:

— Настенька, я тебе новый журнал купила, у деда в комнате на столе лежит, иди почитай, а мы тут с папой поговорим…

Настя послушно встала, испуганно посмотрела на отца, поправила свой голубой браслет и вышла, тихо закрыв за собой стеклянно-деревянную дверь.

На кухне, где Денис когда-то ел детские пюре, манные каши, потом бутерброды с чаем перед школой, колбасу — ночью, хватал из кастрюли холодные котлеты перед тренировками, глотал горький шоколад с крепким кофе перед экзаменами, ¬— на этой до рези в животе знакомой кухне мать тихо прогремела:

— Что значит «я увольняюсь»?

— Вчера отнес заявление.

— Тебе его подписали?

— Нет, сказали подумать на выходных.

— И ты, я надеюсь, подумал?

— Мам… — Денис подбирал слова, хотя понимал напрасность этого порыва. — Я подумал — и я увольняюсь.

— Та-а-ак, — голосом начальника сказала мать, встала, подошла к холодильнику, посмотрела в окно, поправила на плите кастрюлю — та недовольно булькнула. — И какая причина?

— По семейным обстоятельствам.

— Это ты в заявлении написал?

Денис кивнул.

— А настоящая причина?

— Настоящая причина — я не хочу быть участником беззакония.

Мать стояла в позе Щелкунчика, опустив руки в карманы цветастого халата.

— Мам, мне вчера принесли дела и сказали всем давать по пятнадцать суток. Даже статью назвали — 23.34. И неважно, что человек сделал. Там даже протоколов не было! Они потом планировали их составлять. Ты видела, как они обращаются с людьми? Закона больше не существует! Есть шайка бандитов, которая захватила власть и решила, что можно бить, насиловать, убивать, пытать. Они способны на все — лишь бы удержаться. Я был представителем закона почти десять лет и я хочу им оставаться.

— То есть ты решил выскочить чистеньким и красивеньким? Прям как в анекдоте: все вокруг в говне, а ты в белом! Захотел помочь этим проплаченным польским и американским змагарам и бэчэбэшникам?!

— Дело не в этом! Дело в элементарной человеческой совести!

— Ах, дело в совести! А где ж была твоя совесть, миленький ты мой, когда дед тебя по блату в институт поступал? Где была твоя совесть, когда я тебя на работу устраивала и отмазывала от распределения в Пуховичи? Ты про совесть не думал, когда я тебя в судьи продвинула. То есть тогда тебя это не волновало, а теперь у тебя совесть заговорила!

Дениса рвало на части. Он ощущал себя совсем беспомощным, как в детстве, когда дед кормил его ненавистной гречкой: Денис плакал, отворачивался, а дед все пихал ему в рот ложку за ложкой, пихал…

— Мам, я не могу изменить прошлого, единственное, что я могу — это вернуть тебе деньги, которые ты потратила на взятки, — для матери это была пощечина.

— Ах, деньги! — она постепенно, словно переключая рычаг коробки передач, переходила на крик. — Деньги ты мне вернешь! Да откуда ж ты их возьмешь, голодранец совестливый! Это я на комбинате мясо списывала и продавала частникам, чтобы тебя, полоумного, выучить и человеком сделать! Я документы подделывала и цифры из воздуха придумывала, чтобы ты смог в Минске остаться, а не ехать в Хуево-Кукуево два года отрабатывать! И на военную кафедру ты за украденные мной колбасы попал! И квартиру я тебе построила двухкомнатную за взятки! И судьей ты стал только благодаря мне! Молодечненский мясокомбинат тебя вырастил, выучил, на престижную работу устроил и всем обеспечил! А теперь у тебя совесть проснулась, и захотелось мне деньги вернуть?! Иди тогда сдавай мать в милицию и деньги комбинату возвращай!

Денис смотрел на мать взглядом бездомного щенка, заглядывающего в рот студенту, только что откусившему чебурек.

— Мам… Мам, я, конечно, догадывался, не дурак… Но чтобы в таких масштабах… Я, блядь, надеялся… На чудо, что ли?

Денис встал, словно штангист, который готовится толкать вес, насаженный на гриф. Штанга прижимала его к земле, вела то вправо, то влево, не давала четко и громко произносить слова.

— Надеюсь, я за свою жизнь успею рассчитаться и за твои грехи.

Он распахнул дверь и увидел уже обутую Настю, которая прижимала к груди синий клатч.

— Вряд ли ты успеешь, потому что тебе еще за дедовы грехи расплачиваться надо, а там список — ого-го! — донесся чужой голос.

Только глубокой ночью, когда Денис попытался сбежать от бессонницы на кухню, он рассказал Кате, что произошло дома у матери. Денис кутался в толстовку, прятал руки в карманы и вжимал голову в плечи. Катя молчала и ногтем большого пальца снимала бордовые пластины лака с левой руки, они трескались, красной моросью падали на пустой стол, и Катя, как прошлогодние листья, сгребала их в кучу.

— То есть ты понимаешь, что я за всю жизнь не отмоюсь от этого говна? Я всегда буду тем самым парнем, которого по блату поступили в универ, по блату отмазали от распределения, по блату устроили на работу, по блату — то, по блату — се! Я же догадывался обо всем! Я же где-то там, — Денис постучал крючком указательного пальца по голове, — понимал, что мать, директор завода, не может быть чистой и честной. Я знал, но молчал и принимал!

Катя оторвала очередной кусок лака:

— Так полстраны живет: все построено на взятках, откатах, блате. Не ты один!

— Да это понятно! Просто я у себя один! Понимаешь? Моя жизнь, она одна такая, и вот почти половина жизни прожита в каком-то вранье. И это я еще про деда ничего не знаю.

— А что тебе про него надо знать? Вообще, о покойниках либо хорошо, либо ничего.

— О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды — так на самом деле звучит полное выражение.

— Хорошо-хорошо! В конце концов, ни мать твоя, ни дед никого не убили!

— Знаешь, Кать, я в этом уже не уверен.

Мисеюк шел за ним следом по коридору и, стараясь не отставать, прижимался к левому плечу Дениса и прямо в ухо шептал:

— Ты понимаешь, уже боевые группы с Украины приехали, готовы в любой момент выступить. Эти бэчэбэшники наших убивают. Один милиционер умер в больнице вчера ночью. Ярутич, помнишь его? Такой высокий, мощный.

Мисеюк шептал и шептал, а Денис ускорял шаг, изо всех сил стараясь не отмахиваться от надоедливого жужжания. Наконец, они дошли до кабинета, Анжела, секретарь, бегло поздоровалась и тут же, с повышенной интонацией в голосе, которую она позволяла себе только в адрес посетителей, сказала:

— Вас Александр Васильевич вызывает!

Денис оглянулся: Мисеюка рядом уже не было.

— Ну, здравствуй! — начальник улыбался свежевыбритыми щеками.

Они пожали друг другу руки, и Денис сел на услужливо отодвинутый стул.

— Как выходные? Как жена? Дочка? Мать?

— Спасибо, все хорошо, все здоровы.

Денис нащупал в кармане спасительную ручку. Щелк.

— Я вот на выходных работал, даже со своими толком не виделся. Дел сейчас невпроворот. Надеюсь, скоро, когда эта канитель закончится, наверстаю: повезу всех в отпуск! В Крым! Эх, природа там! Мое самое любимое место на земле!

Денис спокойно разглядывал содержимое стола и был очень рад, что утром заехал в аптеку, купил, а потом выпил две таблетки валерианы. Щелк-щелк-щелк.

— Ты был в Крыму?

— В детстве.

— Тебе обязательно нужно туда поехать! Отпуск возьмешь – и вперед! Слушай, ты, может, чай-кофе будешь? Для коньяка как-то рановато. Давай по кофейку?

— Спасибо, я сегодня уже три чашки выпил, — соврал Денис.

Щелк-щелк.

— Я, кстати, вчера с твоей матерью говорил, — совсем обыденно, словно родной отец, сказал начальник.

Денис оторвал глаза от стола:

— С матерью?

— Да, а чего ты удивляешься? Мы с ней общались перед тем, как взяли тебя на работу, и после трудоустройства тоже. Пробивная у тебя мать!

Последние два дня Денис пытался оторвать мать от себя. Как когда-то давно она отрывала его от своей груди, а он слепо тыкался ей в распухшие от молока сиськи; она с раздражением и силой совала ему в рот только что постерилизованную бутылочку со смесью, но он продолжал искать истину. Больше всего в сепарации ему помогала дочка, которая последнее время почти не отходила от отца, постоянно его обнимала, целовала, гладила по отрастающим волосам, называла «мой гризли», и Денис, чувствуя ее тонкие руки на шее, твердил себе, что должен дойти до конца.

— Она просила повлиять на тебя, дать время подумать, предоставить отпуск на это дело…

— Я все обдумал и принял решение, которое не изменю ни при каких обстоятельствах, — неожиданно перебил Денис.

— И какое же это решение?

— Я увольняюсь.

Щелк.

Денис услышал за окном звуки проезжающих машин и работающей газонокосилки. Начальник поднялся, оперся кулаками на стол и глухо, словно в скрученную из газеты подзорную трубу, проговорил:

— Ты же понимаешь, что сейчас от нас просто так не уходят?

Щелк.

— Вижу, что понимаешь… Хорошо… Через четыре недели будешь освобожден от должности. Можешь идти.

Денис встал и всю длину ковровой дорожки думал, говорить «До свидания» или лучше промолчать? Потом тихо пробормотал «Дасыданя» — и неловко закрыл за собой тяжелую дверь.

Уже в первый день после принятия заявления жизнь Дениса потекла по-новому. Пока еще не бывшие коллеги, встретив его в коридорах, опускали глаза, некоторые, особо смелые, просто молча кивали в знак приветствия. Вначале Денис расстраивался, вспоминал, как этому помогал перевозить вещи в новую квартиру, а с тем сидел в баре на площади, а вот той сбрасывался на реабилитацию сына. Где-то через неделю он привык, сам проходил мимо, не замечая смущенных, прячущихся лиц. На работе ему было тяжело: выкрашенные в серо-голубой цвет стены не давали веры ни в какое светлое будущее. Денис часто открывал окно или выходил во дворик, чтобы подышать. Щелкал ручкой, думал, вдыхал и возвращался в уже чужой кабинет.

Вечера и выходные он проводил с дочкой: играли в настольные игры, вместе готовили ужины, на выходных ездили на природу, жгли костер и жарили на нем сосиски. Все остальное время он читал новости. Сначала громко возмущался, показывал видео и фото жене, она кивала, однозначно отвечала и уходила на балкон. Катька все чаще ложилась спать с Настей, и Денис не знал, как набраться смелости и поговорить с ней.

Он начал искать работу, но ничего хорошего в этой области не происходило: некоторые игнорировали и не поднимали трубку, другие, знакомые, шептали: «Ну ты же понимаешь…»

От матери не было ни sms, ни звонков, ни слов.

В день, когда пришел приказ об освобождении от должности и все формальности были завершены, Денис сгрузил в заранее приготовленную спортивную сумку свою кружку, фотографию жены с дочкой, личные книги по юриспруденции и, нелепо замешкавшись около секретарши, вышел из здания суда, ни с кем не попрощавшись. Он чувствовал облегчение, оттого что ему больше не придется ходить сюда к восьми утра с понедельника по пятницу, и в то же время его пугали неизвестность, отсутствие работы и… Катька.

В первое безработное утро его разбудил телефонный звонок с неопределившегося номера — звонил бывший коллега, с которым они едва общались, потому что тот всегда казался Денису «недалеким»: покупал и читал газеты, носил дедушкины плащи и на общих собраниях у всех на виду грыз ногти. Он сообщил, что дела, которые Денис вел до увольнения, сейчас пересматриваются, и Денис должен понимать, что это значит, а потом добавил: «Держись, и спасибо тебе!»

Денис отключил телефон, посмотрел на пустую половину кровати, где уже больше десяти лет спала Катька, и пошел в ванную. Ему хотелось проснуться от этого ужасного кошмара, который, казалось, длится больше заявленных в описании полутора часов. Собрал рюкзак: зубная щетка, документы, две пары трусов и носков, две футболки и зарядка для телефона. Затем он заглянул к спящей Насте, кивнул проснувшейся и уже заплаканной жене, жестом попросив ее выйти, взял за руку и вывел на лестничную площадку.

— В квартире могут стоять жучки, поэтому поговорим тут. Под меня начали копать, а это значит, что очень скоро арестуют. Поэтому я должен уехать. Как только приеду на место, напишу. Ты потихоньку начинай собираться сама и Настю собирай: документы и все такое, вещей много не пакуйте.

Катя стояла и безмолвно плакала.

— Катьк, мы прорвемся! — он впервые за несколько недель обнял жену и сильно прижал ее к себе. — Будем мы — будет и все остальное! Ты только люби меня…

— Мне страшно, День… — и он услышал, как где-то внутри что-то щелкнуло.

Уже после обеда Денис, выходя из самолета, включил телефон и написал: «Добрался хорошо. Люблю больше жизни!» Смартфон тут же завибрировал: «МТС приветствует Вас в сети Киевстар, Украина!» Денис зашел в последнюю дверь автобуса, поставил на пол рюкзак, взялся за верхний поручень, автоматически прочитал рекламу противовирусного препарата «Новирин». Телефон снова завибрировал, Денис вытащил его из переднего кармана джинсов, разблокировал и увидел непрочитанное сообщение от матери: «Ты был, есть и будешь…» Он открыл сообщение — «… внуком полицая, и этого тебе не исправить никогда!»

Март, 2022 г.

Элхоб фи нофембер¹

Это был чужой лес. Кора высоких игольчатых деревьев напоминала высушенные палочки корицы, которые дома Амина хранила в стеклянной банке из-под оливок. Она понюхала разрубленную ветку и оказалась в больничной палате с окном, выходящим на разноголосую улицу. Решительно отмахнулась от воспоминаний вонючей палкой и зашвырнула ее в горящий костер.

Старые механические часы, купленные за полторы тысячи фунтов на рынке в Хомсе, показывали, что Самир ушел тридцать минут назад. У Амины потянуло внизу живота, и она зашептала дуу², которой ее научила бабушка. Громкие шершавые слова прыгали в огонь, а оттуда вместе с дымом поднимались к Богу.

Амина расстегнула набитое синтепоном, сердито шуршащее пальто и снова поглядела в сторону леса. Несмотря на огромную охапку дров, Самир шел быстро. Увидев, что жена повернулась в его сторону, он радостно замахал. Амина глядела на мужа, улыбка которого на фоне черной бороды была заметна издалека, и боль внизу живота отступала.

— Я волновалась.

— Встретил в лесу людей из Дамаска.

Амина приподнялась на куче мягкого лапника.

— Они уже семь дней тут, несколько раз переходили границу, но их возвращали обратно, — Самир подбросил в костер свежих веток. — Этих дров нам должно хватить на полночи, а потом мы пойдем на переход.

— Самир… — шепот Амины звучал чуть громче шороха пальто.

Самир оторвал взгляд от пламени и посмотрел на жену. Ему нравились эти маленькие непослушные завитки черных волос, выбивающиеся из-под дурацкой шапки с ушами. Он поднял руку и неуверенно, как в первый раз дотрагиваются до новорожденного, дотянулся до пряди над правым ухом. Амина щекой прикоснулась к загрубевшей руке мужа и улыбнулась.

— Мы должны это сделать. Ради нас и наших детей, — сказал Самир, перешептывая костер.

Амина опустила голову и быстро закивала.

На ужин Самир поджарил на огне хлеб. По цвету тот напоминал Амине ее любимый баразек, она даже надеялась, что на вкус хлеб будет сладким, но, отщипнув кусочек, рассердилась. Незаметно облизав ложку, она отставила в сторону пустую консервную банку и достала из рюкзака джезву. Амина уловила, как осуждающе закачал головой Самир, и молча на углях сварила кофе с кардамоном и сахаром.

— Мы должны добраться до Германии до того, как у нас закончится кофе.

Они пили по очереди из единственной огромной железной кружки, которую купили на иноземном рынке. Самир бережно дул, и Амина видела, как довольно улыбаются его глаза и борода.

Палатку поставили быстро, на землю положили туристическую пенку, на нее постелили двухместный спальник. Самир подбросил дров. Они сняли куртки и забрались в спальный мешок. Амина нашла руку Самира, сжала ее и, глядя в тускнеющее сине-зеленое небо, пробивающееся сквозь тонкую ткань палатки, сказала:

— Самир, а ты помнишь, как мы ездили в Шатт-аль-Азрак, целыми днями гуляли по пляжу и держались за руки?

— И ты съела мою пахлаву!

Амина, не выпуская руку Самира из своей, повернулась:

— Я не могу поверить, что ты до сих пор не забыл про тот маленький кусочек пахлавы!

— Я буду помнить об этом всю жизнь!

— Тогда…

Огонь хрустел по-больничному пахнущими дровами и бросал свои тени на палатку, откуда доносился веселый гортанный шепот и приглушенный смех.

Ночью Самир не спал — дремал, проваливался в туманные тоннели и снова открывал глаза. Медленно, стараясь не разбудить жену, расстегивал теплый спальник, подбрасывал в костер дрова, смотрел на небо цвета паранджи его матери и возвращался в палатку. Каждый раз, просыпаясь, он бесшумно касался Амининой прядки волос и потом снова срывался на границу сна и действительности.

В три утра он дотронулся до плеча Амины:

— Пора!

Они быстро собрались, забросили в костер оставшиеся дрова и, взвалив на плечи рюкзаки, оглядели свое временное пристанище.

— Амина… — Самир двумя руками взял жену за плечи.

Та резко его перебила:

— У нас кофе осталось только на четыре чашки.

Они шли долго: может, час, может, два. Небо было такое же темное, как в ночь рождения их первой дочери. Тогда во всем городе не было электричества, и Амина под свет свечи взяла на руки кукольное тельце и заплакала. Остальные четверо их детей появлялись на свет в виде кровавых сгустков, и каждый раз Амина шла в старый город, находила в руинах нужный камень, несла его на кладбище и молча клала рядом с могилой дочери. Самир в эти похоронные дни заваривал яблочный чай, они садились на пол, поджимая под себя ноги, и молча прикасались губами к краешкам стаканов.

— Здесь, — шепнул Самир.

Он достал садовые ножницы, купленные в чужом городе, и стал резать колючую проволоку. Потом руками в горнолыжных перчатках раздвинул ее и махнул жене. Амина быстро прошла, оставив на заграждении кусочек белого синтепона. Потом они долго бежали, пока не оказались в глубине леса, такого же колючего и чужого, но ласкового, свободного, с запахом корицы, а не больничной палаты. Самир включил телефон, сверился с GPS, и они быстрым шагом пошли на запад. Амина улыбалась своим ярким мыслям, Самиру, коричному лесу...

Ноябрь, 2021 г.

Примечания

1. Любовь в ноябре (араб.).
2. Мольба, взывание (араб.)