во мне слова как будто высохли

прости меня и я тебя прощу

не вкладывай злой камушек в пращу

ты видишь я размахиваю флагом

он белый из больничной простыни

за всю мою медлительность прости

будь твёрд в любви

в прощении будь мягок

я помню все горячие слова

которые ты каждый день ковал

но выдавал раз в месяц по монетке

я радовалась

мне ладошку жгло

я загибала в книге уголок

и оставляла на полях пометки

прости меня и я тебя прощу

за то что ты не наловил мне щук

не целовал упрямые слезинки

не гладил шёлк

ржаных волос моих

за то что долго обнимал чужих

на перекрёстках Леси Украинки

давай простим друг другу это всё

и нашу встречу вновь перенесём

на новый день

на новый понедельник

ведь мы уже с тобой привыкли ждать

хранить в столе и не сдавать в печать

и поздравлять открытками в сочельник

ко мне пришёл читатель и говорит пишите

пишите не дышите дышите не пишите

а я сижу на лавочке какой ни есть а житель

подъезда дома города в руках огнетушитель

как будто бы пожар вокруг и я такой рассеянный

лишь помню в каждом городе есть улица бассейная

и улица строителей к чему она нужна

не побежит по ней к неве смятенная княжна

здесь кто-то скажет ленинград воскликнет ленинград

и будет прав ведь ленинград ни в чём не виноват

дома стоят как на плацу матросы в октябре

за рядом ряд за рядом ряд две точки и тире

и я иду промеж домов промеж седых дерев

бубню себе под нос слова немного нараспев

дышу и не дышу дышу здесь сырость на века

большой выносят каравай гранитные бока

я откусил и с солью съел отравленный бугор

и чудом лишь остался цел анкор ещё анкор

о одиночество моё хоть я не одинок

пожалуйста тяжёлый хлеб доешь за мной сынок

прими на ярком рушнике надкушенный ясак

ты раньше у меня встречал в стихах и дом и сад

сейчас в моих руках стоп-кран — пора остановить

вот этот слог вот этот смог у спаса на крови

Свят, свят, свят Господь Саваоф —

шестикрылые серафимы — глашатаи этих слов,

которые я, как плащ, на себе носила,

вытаскивая из житейского ила

то серые камни, то ножницы для плавников,

картон и бумагу из стареньких дневников,

браслеты и серьги, и даже часы золотые.

И тщательно мыла налитое козье вымя —

вот так начиналось утро в моём дворе:

горячая плоть земли становилась щедрей,

простуженный хлев царапали когти веток

разросшейся сливы, и выжимали ветошь

мои молодые руки,

и взгляд козы

уставился в свет пропускающие пазы,

где плавился запах когда-то зелёных сосен.

А к шее козлёнка уже подступила осень.

И звали отца, и стол накрывала мать,

я ей помогала из подпола вынимать

морковку и жёлтый пузан картофель.

Художник небесный нас всех нарисует в профиль

и даже анфас для будущего Судьи.

Вот так и живём и крепко на том стоим —

меняем войну на смертный рушник и мир,

и падает снегом протёртый творог и сыр

на ледяное, тугое, как парус, небо.

И точно мохнатый зверь расцветает верба

и пахнет новорождённой в ночи весной.

Держи меня за руку, просто побудь со мной,

послушай, как в сердце стучит Господь Саваоф —

он тянется блеском из чёрных квадратов зрачков.

Цепляешься за призрачный февраль,

за господина в драповом пальто.

Его снега не тают и миндаль

цвести самозабвенно не готов.

Внутри меня — промозглая зима.

Озябший воздух в комнате дрожит.

На кухне спеет рыжая хурма

и взгляд её коричный ядовит.

Февраль прекрасен, невысок и строг,

как седовласый, но не старый клерк.

Вселяет в сердце жимолость тревог

и сумрачный вечерний Кёнигсберг.

Где стенам многоликим сотни лет,

где замкнуто пространство на века.

О, не смотри невыносимо вслед!

Я — серый лёд, твоя угрюм-река.

во мне слова как будто высохли неощутимы и легки

и солнце вновь ушло на выселки и выпорхнули мотыльки

куда-то вдаль в дорогу дальнюю за голубою стрекозой

и всё сомкнулось юркой наледью так завершился мезозой

стеклянной глыбою над площадью и снегопадом на заре

вот здесь была когда-то вотчина но дом сгорел

Время какое-то нервное –

март, поезда и капель.

Господи, Боже, я верую

в латте и в свежий капкейк.

В счастье, простое и лёгкое,

крылья расправь и лети!

Но сердце предательски ёкает,

сжимается после шести.

Что это – тайная вечеря,

Брейгель и с краешку Босх?

Кесарю знак будет кесарев,

Господу – Пасха и Пост.

Или обратное с донышка –

Пост, Воскресение, свет?

Вот и созрела антоновка,

клонит тяжёлую ветвь.

Иногда подумаешь о родных, которых не знала.

Дедушка Михаил, дедушка Алексей.

Как вы там у подножия Эвереста, в центре Непала,

По щиколотки в леденящей душу росе?

По сердцу скользнёт, точно коса налетела на камень.

Сохнет трава, сиротливо желтеет покос.

Камлание – это молитва, где в завершении амен,

А после вечернее тление и некроз.

Матушка выдыхает, глядя в затёртый помянник

С расстановкой: Алексия, Аксинии, Михаила…

Я без вас, как дитя без семи нянек.

Не помню – кого обидела, кому нахамила.

Что в этих именах, пожелтевших лицах?

Ушедшие города с былыми людьми?

Отчего же мне периодически снится,

Как дедушка Михаил возвращается в этот мир.

Прибывает из командировки, заваливается с чемоданом.

Маленькой маме – гостинцы – «Алёнка» и «Кара-кум».

Бабуле – платок с кистями и три лиловых тюльпана.

А мне, ещё не рождённой – берёзовую кору.

Смотри, говорит, какой расписной туес.

Кожа родины – ободранная береста.

Я вовсю разглядываю, я любуюсь,

Как она изрезана и чиста.

Выйдет огонь наружу, мята растёт вокруг.

Девочка, это стужа, это кричит Бейрут.

Или вот, на моторке едут два рыбака.

Присмотришься, это орки, под ними река мелка.

Спичка горит, как факел; факел почти костёр.

Вот и святой Акакий шинель свою распростер.

Прошелестел над нами и приземлился в яр.

Маленький, папин, мамин, закутан в махровый шарф.

Всё это «мене текел», кто спрятался, молодец.

Железные дровосеки из лесу, наконец,

вышли, как партизаны, как гномы-наоборот.

От Питера до Рязани, из Киева в огород.

Прыгнули и рассыпались – штрифель или шафран?

Это они – спасители, и вечер опять багрян.

Лампочка, люстра, солнышко; Господи, нам свети.

По ком захлебнулся колокол на ледяной мотив?

переписать историю кляксами из чернил

маленькую и хворую кто тебя сохранил

девочку в шапке плюшевой в валенках с буквой ка

музыка льется в уши с душного потолка

руки висят на ниточках лебедем в такт плывут

кто тебя славно выточил и обрядил в лоскут

детского королевства — матовый крепдешин

кто на какие средства дожил здесь до седин

до кожи — сухой пергамент

до выцветших серых глаз

это ли все о маме что зажигает газ

спичкой в духовке старенькой в доме где был причал

где лещенко из динамика начало начал кричал

где остывали блинчики и к службе гудел собор

и доносилось издали возьми и меня с собой

Мама ночами штопала раны, чулки, носки.

Падали рыжие с тополя

черновиков листки.

Голый ноябрь, бедненький, кто бы его согрел?

Быстро растут наследники, маленькие, в игре.

Первая наша хижина — стол, домотканый лен.

Шатко идет по выжженной

тропочке почтальон.

Что там — письмо отцовское, угольные бока?

Тащится за винтовкой выбитая рука.

Слаще замерзшей бульбы не было ничего.

Трескались с болью губы

от воды ключевой.

Легкая и прозрачная, тонкая, как трава,

мама ходила с прачками к стылой реке стирать.

Белые чистые простыни резала на бинты.

Мамы не стало осенью...

В зарослях лебеды

с братом нашли мы в мае сроненное кольцо.

В памяти молодая мама стоит с отцом.