Пока один из нас живой

В прицеле камеры-обскуры —

сюжет холма, рюкзак сутулый,

мазки дорожные в альбом,

но сколько ни пиши с натуры, —

нет совершеннее скульптуры,

чем вишня за моим окном.

Из-под морщин по черной корке

мироточит смолою горькой

и плачет от потери сил.

И в замысле воздетых веток

есть тот порыв от смерти к свету,

что только Пинзель уловил.

Ее неправильная точность

невычислима и подстрочна,

нерасчехлима языком.

Но перехватывает разум

не это — в самой гуще фразы

есть кто-то, с кем давно знаком.

Так узнаваемы изгибы,

как будто, к цельности спеша,

не расслоилась, не погибла,

а стала деревом душа.

И в угловатых сопряженьях

отростков и ветвей сухих

свое увижу отраженье,

но четче в кратком изложеньи,

как в избранном — заглавный стих.

Судьба вершится с опозданьем.

В округе — знатные сады,

а нам оброк — иносказанье:

цветем в отместку расписанью,

но позже всех даем плоды.

Раненья, трещины, разломы

к весне затянет добрым словом,

вишневой корочкой смола.

От чувства локтя к чуду дома

иди, где оттепель и дрема,

и радость своего угла.

Темнея, прячется округа.

Мы будем сторожить друг друга,

пока один из нас живой.

И вишня простирает ветку,

как маскировочную сетку

над непокрытой головой,

над незашторенной аллеей,

открытым слогом, что алеет

над незапекшейся губой,

над тем, что светит, не довлея,

как встреча поздняя с собой.

под чужой луной на другом краю

на одной земле и в одном раю

под звездою в сто миллионов ватт

под защитой всех кто любим и свят

обежав земной на своих двоих

ты и здесь со мной как попутный стих

путеводных слов не жалея сил

ты в молитве тех кто тебя любил

на лету земля в канонаде тьмы

из осколков я соберется мы

и живя любя только днем одним

мы храним тебя мы тебя храним

Есть ли в небе кто живой?

Я сниму ничейный угол.

Между морем и землей

пришвартован Мариуполь.

Чайки спят крыло к крылу

на продавленном причале.

Я сегодня не умру, —

говорю себе ночами.

Чайкам, спящим у воды,

снятся родовые гнезда.

Наши галочьи следы

заметает хвост обозный.

То ли тесно меж людьми,

то ли мы родимся позже,

то ли маятник любви

покачнется в нашу пользу…

Смерть краснеет на юру,

жизнью поймана с поличным.

Говорю себе привычно —

я сегодня не умру.

Все спешат на Вокзал. Даже тучи в Европу плывут.

Неужели случится и нам? Неужели придется

оставлять доморощенный свой, домотканый уют,

где заботливой Паркой суровая нитка прядется?

Существует Италия только в рассказах друзей.

Затяни наважденье потуже, как в талии — пояс.

Палиндромный мой быт: дом — аптека — подвал — Колизей —

Колизей — дом — аптека —

и мимо промчавшийся поезд.

За оседлую жизнь не по силам назначена дань.

Не в печной ли трубе удержать собираешься тягу

к перемене значений, мельканью названий и дат…

Пусть усталые люди на теплые камни прилягут.

Неужели и нам суждено,

Неужели и нам

собираться сегодня велят милосердные боги…

К средиземным мирам, к чужеземным доплыть берегам,

как гадальные карты Европы — раскинуть дороги.

Держава ли, единая страна —

скорее, пядь земли на белом свете

есть Родина — то место, где у нас

с тобой еще, конечно, будут дети.

И в глиняном окопе, где отряд

зимует, позывных не раскрывая,

есть Родина — то место, где тебя

я днем и ночью жду, не уставая.

Пусть по трубе слезоточивый газ

идет быстрей, чем кровь по капиллярам,

есть Родина — то место, где о нас

возносят просьбы Богу капелланы.

Пусть тьма горит, орда черным-черна,

но лють и нелюдь не сильны над нами,

пока есть в мире место, где меня

привычно называешь ты — «родная».

И оттого, что любишь и любим, —

когда схлестнутся недруги и други,

ты будешь, мой родной, неуязвим

для пуль голодных, рыщущих в округе.

Нам не дадут в раю

новые позывные.

Встали в одном строю

мертвые и живые.

Встретив, согрев, обняв,

в мире неизмеримом

все, кто хранил меня

между войной и Римом.

В мире, где больше мер

нет для души и тела,

держит меня Гомер

за руку под обстрелом.

Небо от рваных ран

скрыв рукодельной сеткой,

вышел Франко Иван,

как Моисей, в разведку.

Гоголь схватил обрез,

мне прикрывая спину,

и волонтерят здесь

Осип, Борис, Марина.

Время любить и жечь,

и, милосердный в горе,

поднял духовный меч

Сковорода Григорий.

Щит нам — небесный свод,

вышитый млечной гладью.

Занял мой братский взвод

улицу пядь за пядью.

Рядом, не пряча сил,

светом полны и гневом

все, кто меня любил

между войной и небом.

В земном тепле, в плацкартной дольче вита

мне снится, если выдохнусь на час,

что где-то бродит дом, как пес побитый,

из всех щелей выглядывая нас.

Наука бегства, опыт выживанья,

удавкой затянулась простыня,

мне снится: каждый выстрел в мирозданье —

прямое попадание в меня.

Летит вагон над тучею косматой,

дежурный свет командует отбой,

а дочь моя рисует дом крылатый

и крышу с покосившейся трубой.

Еще гоняет мяч команда зондер,

а дочь рисует пальцем по стеклу

огонь, вагон и дом на горизонте,

летящий следом в тлеющую мглу.

Летит обоз, в корзинах плачут дети,

мадонна держит небо на весу.

Мы всюду дома, где на час приветят,

где чашкой чая нас не обнесут.

О, сколько их, упавших в эту реку.

Пока бегу, я все-таки живу,

любя, как подобает человеку,

и видятся — во сне ли, наяву —

калашный ряд, ночные аты-баты,

колонны, уходящие во мглу,

где дочь моя рисует дом крылатый

и ветер, пробежавший по стеклу.

Тянется губами, пробуя простор,

как младенец к маме — к облаку собор.

Камеры, экраны поверните вспять:

маленькие храмы учатся летать,

не сбиваясь в стайки, за один заход

уловив, как чайки, бреющий полет.

Чудом огорошен, крестится народ:

вдруг собор подросший ветром унесет?

С нашим ли везеньем верить чудесам?

Снег летит на землю, храмы — к небесам.

Дымом пахнут ветер и февральский день.

Пуль на белом свете больше, чем людей.

Волевым усильем ни один из нас

так не вскинет крылья, как иконостас:

ввысь — из загражденья, из яремных ям, —

как сопровожденье чьим-то сыновьям.

За всех недотянувших, недо-

любивших — молча и до дна.

Мы, как на Пасху, мыли небо,

когда закончилась война.

Мы платья легкие надели

и стол накрыли всем двором,

и наши мертвые сидели

напротив нас за тем столом.

Слова теплей, чем мех овчинный,

когда душа трещит по швам.

Не зря мы всю войну учили

детей и внуков тем словам.

За тем, кто на чужбине горя

хлебнул, мы слали корабли,

и возвращались из-за моря

друзья, соседи, журавли.

Мы жили. Долгие недели

была толокою страна.

И только песен мы не пели,

когда закончилась война.