Это – война

Если страх, — какого тебе врача?

Это снега тающие пласты

с крыш на землю валятся, грохоча,

а совсем не то, что подумал ты.

Был сметлив, как рысь, и здоров, как лось.

Нахлебался бед, но не лёг под них.

Все, чего боялся, уже сбылось:

ты за каждый вдох получил под дых.

А теперь трясёшься, держа в уме,

что молчать — безбожно, кричать — нельзя.

И, когда шутихи трещат во тьме,

ты мычишь, к несущей стене ползя,

что пришёл обещанный тохтамыш

разнести хибару, где ты живёшь,

в щель забившись, как полевая мышь,

или в складку, как платяная вошь.

Ты, дробящий толпу на взводы и на бригады,

изучающий алчно карту моих дорог,

мы с тобой не по разны стороны баррикады

потому, что и баррикада есть диалог.

Я, представь, не любила с детства урчанья, рыка,

этих «смир-рно!», «р-равняйсь!», раскатов двойного «эр».

И картавость моя — лишь косвенная улика

внутривенного неприятия крайних мер.

Безразлична к твоим указам моя держава —

обесточенная провинция, for example, —

южный двор, где лучом закатным подсвечен справа,

над верандой завис сирени прощальный залп;

где легко шепоток о Шнитке или Башмете

разрастается в гул вечернего кутежа,

и, как пуля, от стенки треснувшей срикошетив,

майский жук на тарелку шлёпается, жужжа.

…Иногда из набухшей тучи звучит валторна,

И в ответ верещат встревоженные сверчки.

Но мятеж принимает форму ночного шторма,

что смывает к утру прибрежные кабаки.

Всякий стяг на твоих просторах мне фиолетов,

демонстрация власти, переговоры, блиц-

интервью… И меня мутит от любых декретов,

как порою мутит от жизни самоубийц.

С генералами сил ошую и одесную

ты спешишь завершить батальное полотно.

Но, как только твои войска подойдут вплотную,

эта малая атлантида уйдёт на дно.

И трофейный пейзаж, что, впрочем, не столь заманчив,

диковато сверкнёт в голодном твоём зрачке:

на лазоревом — белый пластиковый стаканчик

с полумёртвым сверчком на выпуклом ободке.

Муравьи, солдаты военной части,

обживая солнца слепой лоскут,

разбирают бронзовку на запчасти,

на себе старательно волокут.

Спозаранку чёрные ходят строем,

оттесняют рыжих (дави орду!),

раздают награды своим героям

и совокупляются на ходу.

Но гнушаясь грудой сухих отбросов,

никому не мылясь намять бока,

в холодке сидит муравей-философ

под колючим деревом будяка.

И когда избранник щедрот монарших,

протоптав тропинку к его плато,

вопрошает грозно: «А ты — за наших?» —

Он таращит зенки: «А наши — кто?»

Проводник наитий, ловец понятий,

он в дрожащем воздухе чует гром:

это Некто слез, наконец, с полатей

и в сенях грохочет пустым ведром.

…Гарнизонный вождь нумерует роты.

И снуют по саду туда-сюда

то стрекоз громоздкие вертолёты,

то мохнатых гусениц поезда.

Плавунцы швартуются. «Майна! «Вира!»

…Но, захлопнув Библию и Коран,

запыленный шланг Устроитель мира

второпях цепляет на медный кран.

И вот-вот потоп — наплывая с грядок

валунами слизней, стадами тли —

перемелет всех, наведя порядок

на отдельно взятом клочке земли.

В перспективе — ободранный сейнер с причалом у борта.

На запястье не шрамы, а чёткий рубец от перчатки.

Эка невидаль: сердце разбито. Осталась работа,

где уже не простится тебе ни одной опечатки.

Пьяный крымский народ протоптал произвольно тропинки

к обнищавшему рынку, к тоскующим братьям по крови.

Хоть бы оттепель, что ли… В голодном зрачке — ни травинки,

только росчерки хвои на перистом снежном покрове.

В перспективе — уедешь, сменяв этот сейнер на лайнер,

распродав по дешёвке старьё, что копилось годами.

И — во Франкфурт-на-Одере или, что лучше, -на-Майне.

А заклинит на море, - сойдёшь с багажом в Амстердаме.

Это — словно подбросить монетку и вытащить решку,

потому что орёл, нарезая круги по спирали,

сдал тебя до начала игры, как ладью или пешку,

сберегая ферзя, и победу запил саперави.

В перспективе — ты купишь толковый словарик туриста,

прорастая из дамы с собачкой в кого-то с акцентом.

И, слегка раздышавшись, найдёшь для общенья слависта,

что голландское пиво мешает с французским абсентом.

И поэтому, ежели в слёзы, то здесь и немедля,

оттого, что — зима и замёрзло айвовое древо

перед узкой калиткой; и этот, двуликий, на меди,

как его ни крути, а косит только вправо и влево.

— Это — война, война, — говорит она.

Он ей: беда, что крышу не подлатали.

— Если убьют, ну как я тогда одна

с тремя голодными ртами?

— Это — война. Он слизывает слезу

с ее щеки. — Да все это — бабьи страхи.

Я тебе шубу — веришь мне? — привезу

круче, чем у Натахи.

Влипла в него всем телом и, обхватив

намертво, прикрывает с тыла.

Грузный подсолнух, черный, как негатив

утреннего светила,

медленно поворачивает башку,

шеей треща над ними.

Он говорит ей: к первому жди снежку.

Не пустым приду, пацанов поднимем,

цацек всяких куплю тебе до хрена.

Вон гудят уже. Отопри ворота.

В куртку вцепилась. — Это война, война!

— Это — работа.

В непросохших предместьях побагровели склоны.

Эшелоны, колонны. Смутные времена.

Как десантники, вдоль дорог затаились клены,

маскируясь под осень,— это ее война.

И хотя небеса уже не палят из пушки,

не плюются шрапнелью и не рычат «виват!», —

городских тополей обглоданные макушки

говорят нам о том, что произошел захват.

Оголив провода, пернатые дали дёру.

А на площади, выполняя чужой заказ,

в желтых бронежилетах мрачные мародеры

выметают, сгребают, жгут золотой запас.

Ты представить не можешь, сколько уже народу

безтаможенно и безвизово утекло

в тот спасительный край, где зим не бывало сроду,

где не платят властям за воду и за тепло.

Там на правом холме поют, а молчат – на левом.

Но и те, и другие в курсе, что всяк любим.

Там ягненок и лев под вечнозеленым древом

спят в обнимку, а после – дружно жуют люпин.

И, когда я рвану туда, побросав манатки, –

перекатная голь в облезлом товарняке, –

сдаст меня пограничник в плохонькой плащ-палатке

небожителю с полосатым жезлом в руке.

Я, наверно, примкну к молчальникам, ибо в школе

к хору близко не подпускали меня… А ты

не кури натощак, не пей в одиночку, что ли.

И, пожалуйста, раз в три дня поливай цветы.

Я не знаю, рыба ты или птица,

между нами воздух или вода.

Дня ворсисто-серая власяница

увлажняет стрекотом провода.

В задубевшей комнате-одиночке,

что шуршит шедеврами, как худпром,

напишу две строчки, дойду до точки,

тёмно-красной, слева и под ребром.

И увижу: там, где дома-калеки

переходят в стройные Позняки,

проступает некто в кипящем млеке –

синий клюв и алые плавники.

И клубами пара дыша на стёкла,

он, вращая оком, речёт: «Остынь.

Говорил же я: не читай Софокла,

не грызи иврит, не глотай латынь.

И тогда бы ты в плоскостях Эвклида

наконец увидела всё как есть:

у окна чужак в пиджаке из твида,

между вами комната три на шесть.

Но тебе – стань птицей ты или рыбой –

перед тем, как в рыхлую почву лечь,

пролететь её не удастся либо

переплыть, тем более – пересечь».

Дождь моросил. Дрова в очаге горели.

Два украинца, русский и молдаванин

крепкую чачу требовали к форели.

Ждали. Друг друга виршами мордовали.

А хорошо ли было им? Вот как было:

рыхлый туман лоскутном ползал по склонам

и застилал посёлок. Вдали кобыла

млечно клубилась, белая на зелёном.

Официант-абхаз раздавал стаканы –

вместо бокалов – и пояснял пространно:

с гор в эти дни лавиною сходят сваны;

всё разбивают. Вот почему – стаканы.

Аполитично пили. Но самый старший

сходку спешил возвысить цветистым тостом.

Было уже не скучно, ещё не страшно.

Было ещё не стыдно, уже не просто.

На облетевших ветках хурма мерцала.

Пальмы шуршали плоскими веерами.

Их отражал, как выпуклое зерцало,

автомобиль с московскими номерами.

Всё проходило благостно. Под сурдинку.

Два украинца пели, а русский – кушал.

А молдаванин оком ловил блондинку

и ничего не слышал, верней, не слушал.

Мясо коптилось. Жир прикипал к поленьям.

Местный дурак ватрушку жевал довольно

и бормотал бессмысленно: «Во́йна, во́йна»,

суть исказив неправильным удареньем.

Тучный хозяин, нянча свою подагру,

Щёлкал на счётах (общей была валюта).

…Сваны сходили с гор, накрывая Гагру.

И в потолок стреляла бутылка брюта.