Это не моя эпоха

Читатель, ты входишь в чужую квартиру,

не зная, что эти стихи:

логин и пароль к сотворению мира,

рецепты борща и ухи.

О, как же скучна — бухгалтерия чуда

и дебет, и кредит страстей,

наш сервер — христос, наш планшетник — иуда

с прошивкой от римских властей.

Наука похожа на рай в сакартвело,

где чача растёт круглый год,

где я отвечаю за физику тела,

за лирику южных широт.

Где шерстью покрыта любая скотина,

и в перьях небесная твердь,

где жизнь — доказательна, как медицина,

и смерть — беспристрастна, как смерть.

Не бойся, мой милый, забвенья пустого:

записаны выдох и вдох,

и всё сохраняется в облаке слова

и в папке — чистилище.док.

Да, это — отличная новость, и всё же,

не то, чтоб печаль — ерунда,

но знай, что счастливой улыбки на роже —

не будет уже никогда.

Не будет горячее тело нагое —

стонать посреди теорем,

а будет другое, мой милый, другое,

другое, мой милый, совсем.

Когда нас боги отражают —

в собаках, в кошках, в лошадях,

тогда нас бабы нарожают —

в окопах и на площадях.

Мы будем новые, живые,

и вспомним прошлые дела:

деревьев клетки стволовые

и всех животных — зеркала.

Как выбегали из-под тента —

в лес, что построен без гвоздя:

на запах секонд-хэппи-энда,

на вкус грибов и цвет дождя.

Когда мы были беглецами —

я, перед сном, тебя листал,

теперь мы стали мертвецами,

мы — файлы, сжатые в кристалл.

Избавлены от вечной спешки,

и с нами — босх иероним,

теперь мы знаем, люди — флешки:

мы этот мир — в себе храним.

Ну а покуда: лёд и жженье,

песок небесный и вода,

и ты во мне, как утешенье:

зачем мне музыка тогда?

Перед самым началом утра, когда проступают швы,

едва подсохшие ранки, битое в кровь стекло,

возраст спящих людей, снега, листвы, травы:

не плачь, мой милый — непобедимо зло.

В час, когда трижды некому прокричать —

съеден петух на ужин, семейное серебро —

было украдено, вышел майн кампф в печать,

не плачь, мой милый — непобедимо добро.

Мертвые птицы, обняв свои гнезда, падают вниз,

тонут в море дельфины, это последний шанс –

дан во спасенье, но бог запретил ленд-лиз,

наше с тобой бессмертие – это баланс, баланс.

Голод, разруха, смерть, страх, первородный грех —

непобедимы все, нет на них топора,

и только любовь — сосёт, хавает грязь — за всех,

но только она— спасет, и только она — твой смех,

а вот теперь, мой милый, плакать пора, пора.

Смерть, не ходи за мной, а сам-то, а сам —

так и брожу обезьянкой судного дня,

господи, не гони меня, обращаюсь я к небесам:

куда ты — туда и я, куда ты — туда и я.

Первый, первый, приём, это — шестой, шестой,

мир — жесток, но у каждого — свой шесток,

дай мне глоток — и воскреснет наш сухостой,

ты — в сортир, и я за тобой — в лоток.

В каждой клетке моей — вода, и вода хранит —

терабайты памяти, свод о земных делах,

это — мрамор, господи, а это — сплошной гранит,

это — будда, господи, а это — акбар аллах.

Видишь больную музыку, пепельную на вкус,

слышишь, цветёт война и пустынны её края,

умер пушкин сегодня, он тоже — наш иисус,

пастернак родился десятого февраля.

Так и живу я, в расчёте на щедрый жест,

не состою, не участвую, господи, не стучу,

знаю, таких по возрасту, уже не берут на крест,

знаю, такие доноры — молча сдают мочу.

И я за тобой, по пятам, брожу не смыкая глаз,

пусть над долиной бессмертной тени мерцает мгла,

но если фонарик в твоём смартфоне давно погас —

испытай меня, господи, не убоюсь я — зла.

Мир продолжает меняться: скумбрии против сардин,

ночью — минус двенадцать, утром же — плюс один,

минус двенадцать апостолов в карты на интерес,

по лбу стучали и по столу, но только один — воскрес.

Вишня цвести раздумала: чем ей цвести и по ком,

сочи, одесса, юрмала — всюду сплошной дурдом,

кашляет, врёт, извиняется бывший главврач зимы,

это не мир — меняется, это свихнулись — мы.

Нам не прочесть верительных грамот в своих гробах,

в бутиках для смирительных трусиков и рубах,

счастье стреляет пробкою, чтобы попасть с трудом —

в юность с чудесной попкою, в старость с беззубым ртом.

Падает снег, взрывается — листья насквозь летят:

в эту войну — влюбляются и эту войну — хотят,

произойдёт вендетта из-за тебя, сестра —

между бойцами света, между людьми добра.

Сдохнут во тьме враги и прочие сорняки,

это умрут другие дети и старики,

спросит в ноль-ноль двенадцать мальчик одной страны:

чем мне теперь заняться, как же я — без войны?

Ты помнишь картину — грачи прилетели

в советском учебнике для папуасов,

я помню картину — грачи улетели,

грачи улетели, и умер саврасов.

Я помню омелу и ветки в омеле,

нет-нет, это — гнёзда висят без страховки,

был выстрел, и сразу — грачи улетели,

а после — остались служить в третьяковке.

Хороший учебник — для старшего класса

херсонской, без громкого имени, школы,

весеннее небо, как мел для левкаса,

и первый глоток (из горла) пепси-колы.

Политинформация: нашим виднее,

куда направлять прогрессивные массы,

опять обострение в новой гвинее,

грачи прилетели, а там — папуасы.

А впрочем, стояла погода весенья —

в канун сотворения, в самом начале,

не зря эта церковь была — воскресенья:

где нас — отпевали, а после — венчали.

Когда я проснусь в обескровленном теле,

исполненный, всех примиряющей, силы,

и ты мне напомнишь: грачи прилетели,

а мы их — не звали, а нас — не спросили.

Тогда я надену косуху-шиповку

и вам намалюю другую картину:

грачи возвратились в свою третьяковку —

оставив в покое мою украину.

Я откроюсь греку и ромею,

скифу, отходящему ко сну:

только я притягивать умею —

за уши ночную тишину.

Для чего умение такое:

для того, чтоб ты, не по злобе —

вдруг услышал новое, иное,

так необходимое тебе.

Это взлёт, а вовсе не упадок,

это не безмолвие мощей,

а совсем другой — живой порядок

рукотворных звуков и вещей.

Мир прозрачный, без фуфла и спама,

без гвоздей и битого стекла:

никогда не умирала мама,

всё сбылось, тупая боль прошла.

Что ты раньше слышал: плач ребёнка,

ближний взрыв, предсмертный хрип врага,

лопнула ушная перепонка —

кровью затопило берега.

А теперь ты слышишь те же звуки,

тот же злой и беспощадный свет —

далеко, как будто вы в разлуке —

навсегда, на миллионы лет.

Ты теперь ребёнка не обидишь,

не ограбишь, не предашь страну,

потому что ты отныне видишь —

добрую, большую тишину.

Видишь сад, чтоб собирать беруши —

их так любит в яблоках она,

хочешь, я возьму её за уши,

и тогда — закончится война.

О чём ты жизнь проводишь,

пытлив, многоочит:

вот так рукой проводишь —

и человек — мурчит.

Ты сам с собой не ладишь,

как стол, который — стул,

опомнишься, погладишь,

а человек — уснул.

Пускай ему приснится:

не гибельная хтонь,

не божия десница,

а чистая ладонь.

И пусть на ней проступят,

положенные всем,

два символа, две буквы:

то «дабл ю», то «эм».

И что всё это значит

в истории проблем:

ответь, товарищ пратчетт,

не лги, товарищ лем.

А это, драги-други,

не линии судьбы,

а то, что люди — слуги,

клеймённые рабы.

Рабы собак в реале,

и кошек — визави,

в бессмертном сериале:

рабы своей любви.

Пускай себе играют,

а мы — уйдём в запас,

они не умирают,

они живут без нас.

Привет, эпоха, обнимаю крепко,

благодарю за школьные труды,

когда любовь — паяние и лепка,

вязание на спицах ерунды.

Где ожиданья медная чеканка,

вокруг враги, а мы — один народ,

и девочка — родная африканка,

олимпиады беспартийный плод.

Нам врали так восторженно и грубо,

что нынче помнят только старики,

когда машина времени, как группа —

играла песни на мои стихи.

Да, было плохо, откровенно плохо:

голодомор, великая война,

но это — ваша, не моя эпоха,

моя эпоха — радостью полна.

Я — эхо от чудовищного гула,

нас ждет закат, коричневый, как йод,

и мальчик из соседнего аула —

тебя ограбит, а меня убьет.

Пусть обезбожен, пусть расчеловечен

был прошлый век, а люди в нем — совки,

но этой тьмой я изнутри подсвечен,

мой абажур — ночные мотыльки.

Наш гоголь вышел из девятой роты,

мы пили отвратительный агдам,

и если ты — подался в патриоты,

то я свою эпоху — не предам.

Когда опять начнутся пересуды,

я напишу последнюю из книг —

евангелие для детей иуды:

по лайкам их узнаете вы их.