Ласточка

Ласточки вернулись, ты заметил? И плевать, что зима. Они вернулись летом, улетели потом на юг. Но что это значит? Что весной они вернутся и снова будут строить гнезда в подъездах. У нас на этаже всегда было гнездо ласточки. Я старалась подпрыгнуть повыше и разглядеть, из чего они делают свои жилища. Сейчас можно поискать в интернете. Только так неинтересно.

Их не было десять лет, как и меня. А в прошлом году я приехала к родным на выходные и услышала давно забытый шум. Ласточки шумят. Иначе я никак не могу назвать звуки, которые они издают. Складывается ощущение, что они одумались. Поняли наконец, где их дом. А я нет. Тогда еще не поняла.

Сегодня я захожу во двор своего дома и непроизвольно поднимаю глаза к окнам четвертого этажа, ищу маму. Привычка родом из детства, когда запрещалось покидать двор. И каждый раз после нарушения запрета возвращаешься, осваиваешь прицельное метание взгляда на окна. Лишь бы не попасться.

— А какой код у домофона? — звоню маме. Я уже у входа в подъезд, и сюрприз не удался. Я хотела застать ее врасплох своим приездом. Но код на двери все испортил.

Как вот так выходит, что желание обезопасить себя одновременно ограждает и от радостей? Таких, как приезд дочери или букетик цветов от тайного поклонника под дверью. Пока поднимаюсь, вспоминаю историю и с порога спрашиваю у мамы, которая уже ждет меня в открытых дверях:

— Помнишь того парня, который носил ромашки и оставлял под дверью? Два месяца носил, а я два месяца думала, что они для меня.

— А оказалось, для меня, — смеется мама, и мы обнимаемся.

Это была забавная история о парне, который в силу возраста мог быть влюбленным только в меня. Но оказался слишком смелым, чтобы оправдывать чужие ожидания. С мамой у них ничего не вышло, конечно же. Мы даже не узнали, как его зовут, но сохранили образ для семейной хроники. Чтобы вот так вспомнить мимоходом и обняться.

— Ты отпуск, что ли, взяла? — мама накрывает на стол: рвет лепешку, режет салат, достает тефтели и пиццу из холодильника.

Никогда не понимала, как у нее это выходит — как к моему приезду оказывается столько еды в доме. Если еще учитывать, что мама всегда на диете и ест одну лишь козью еду: травы и салаты.

— Уволилась, — хватаю лепешку и с наслаждением отгрызаю кусочек. Рваная лепешка вкуснее резаной. И это не на уровне чувств и личного восприятия. Это как-то связано с молекулярной кухней. По идее, можно поискать в интернете. Но так неинтересно.

Мама отвлекается от приготовления завтрака, поворачивается и молча смотрит. Ждет, когда я продолжу. И я молчу. Сажусь на табуретку и полностью сосредоточиваюсь на лепешке. Она не выдерживает:

— Почему уволилась? А Артем что сказал?

— От Артема я тоже уволилась, — я улыбаюсь.

— Ну вот, — мама театрально хватается за голову. — Опять жених сорвался.

Я улыбаюсь. Мама умеет чувствовать момент. Знает, когда вопросы или причитания излишни.

— Я поем и посплю пойду, ладно? — я почти не спала в поезде. Курила в тамбуре одну за другой и пила колу. Да, мне определенно нужно поесть нормально, принять душ и поспать. И не курить хотя бы до обеда.

— Давай. Я пошла собираться. С работы вернусь, пойдем, может, в кафе сходим, поужинаем. Вина выпьем, — предлагает мама.

— Или чего покрепче.

— А, ну это я пас. А ты сама там решай, — мама не пьет ничего крепче вина. Да и вообще ничего, кроме вина, не пьет. Ей хватает пары бокалов, чтобы опьянеть и сонно клевать носом, где бы она ни находилась.

— Мам, — кричу вслед скрывшейся за кухонной дверью маме, — а почему ласточки вернулись?

— Что? Кто вернулся? — она не расслышала.

— Да ладно, потом.

***

Чувствуешь, как ты меняешься? Прошлым летом я не заметила ни одного плевка на асфальте. Ни одного бомжа на улице. Во дворах поставили детские площадки и спортивные комплексы. А по вечерам улицы патрулировали молодые крепкие парнишки в форме. И ласточки вернулись.

Я выспалась и вышла в магазин за сигаретами, но не заметила, как прошла несколько кварталов. Они знакомы мне с детства. В каждом повороте сюжеты прошлого, встречи. Через соседний двор я сокращала путь, когда опаздывала в школу, а в парке недалеко от дома я целовалась с одноклассником. Правда, на тот момент мы уже не учились в школе.

— Привет, ты дома? — звоню подруге.

— Ой, мы у родителей сейчас. Привет. Ты приехала?

— Ага.

— Надолго? — с Аленой мы дружим с детства. Она уезжала в Россию с мужем, а сейчас вернулась. Все возвращаются в этот город.

— Не знаю. До Нового года точно.

— С Артемом? — я слышу, как плачет ее сын.

— Одна. Ты иди, Ален. Матюха плачет. Потом созвонимся, — я кладу трубку и возвращаюсь к дому. Подхожу к магазину на первом этаже. Куплю сигареты и домой. А вечером лучше так посидим. Без кафе. Но с вином. Мама быстро заснет, а я закроюсь в детской с бутылкой вина и книгой. В детстве я бы с ума сошла от такой возможности. А сейчас не так интересно.

Покупаю молоко, свежую лепешку и три бутылки вина. Мама спросит, зачем так много. А я скажу, что у меня родители на дачу уехали. Шутим мы иногда, как по сценарию. Мама обязательно должна недовольно покачать головой, глядя на алкоголь и сигареты, а я поддержать ее родительские обязанности.

Потом мы покурим вместе и выпьем по бокалу. Как подружки. Всегда были подружками. Набираю ей:

— Мам, что домой купить?

— Ой, что сама будешь. А так все есть, — задумчиво умолкает. И через секунду выдает: — Мужика нет!

— О-оке-ей, — со смехом тяну я. — Посмотрю, что у них там нынче на прилавки выкинули.

— Покрепче бери. Посвежее, поувесистей, — смеется мама и кладет трубку.

Я все никак не порадую ее мужем. Не складывается у меня с мужчинами. Мы знакомимся, начинаем встречаться, а в какой-то момент я понимаю, что чувств нет. И ухожу. И если разобраться, так дело только во мне. Я просто не умею эти чувства сохранять. Хоть капельку на черный день. На день полного безразличия, который каждый раз приходит неожиданно.

— Ой, Ирочка! Приехала? Праздники с мамулей решила отметить? — окликает меня во дворе соседка. Пожилая Инна Степановна. Или Анатольевна. Не вспомнить. Но это и неважно, можно отделаться одним «Здравствуйте», а потом просто кивать.

— Здравствуйте! — я кивнула.

— Ой, умничка. Это ты правильно. И маме радость, и тебе. А одна приехала? Или с мужем, ой, кольца нет. Замуж так и не вышла? А чего так? Мама, наверное, переживает. Я все порываюсь спросить, как ты там в столице устроилась. А мамочка твоя утром шмыг из подъезда в машину и уехала. Вечером шмыг из машины в подъезд. Я и не добегу за ней, не поспею, ноги больные стали, — выдохлась. Набрала воздуха, но тут я ей ответила:

— Да маме некогда все время, а замуж я пока и не хочу. Ладно, вы выздоравливайте. Чтоб ножки бегали и поспевали за всем, — «за всеми» хотела пошутить я. Но эти «все» не заслуживают такого счастья. — А мне идти надо, а то тяжело, — я немного приподняла пакеты.

— Ой, конечно, Ирочка. Беги-беги, я-то как разойдусь, как рот открою, так и не остановить меня…

Я слышала ее голос, пока не вошла в подъезд.

— Купила сахар, молоко. А то у тебя нет, наверное. Воды еще. Вина три бутылки. Пряников. А мужиков не было. Извини, — я снова набрала маму.

— Плохо, — расстроилась мама. — А сахар зачем? Есть вроде.

— А, что-то схватила. Ну и ладно, думаю. Пусть будет.

— Ну пусть будет. Делать что собираешься?

— Погуляю пойду по городу. Соскучилась. В магазины позаглядываю, твой заказ постараюсь выполнить.

***

Ты красивый, когда в снегу. Когда начинается подготовка к Новому году. Тебе самому нравится? На окнах появляются рисунки пастой и бумажные снежинки. Сразу видно, где детская. Хотя некоторые родители заходят очень далеко: разрешают детям разрисовать все окна. Это приятно. На самом деле сейчас можно все купить. И снежинки на окна. И наклейки в виде ангела или Деда Мороза. Но это не так интересно.

А еще ты красивый в огнях. Помнишь, я раньше часто просила знакомых-на-машине свозить меня на какую-нибудь высоту. И смотрела потом на тебя, наверное, час или два. Через много лет я смотрела с Эйфелевой башни на ночной Париж. Мне хватило десяти минут.

Сейчас огней особенно много. Украшают даже фасады обычных жилых домов. Раньше украшали только административное здание и магазины. А теперь ты весь светишься. Темнеет рано, и мне, по идее, надо домой. Но я никак не могу перестать по тебе ходить. На тебя смотреть. И вспоминать… Только вот замерзла.

Некоторые твои места доставляют мне легкую печаль. Места, где было хорошо, а потом вдруг стало резко плохо или обидно. Части города, связанные с кем-то важным в той жизни. И от кого уехала, не попросив прощения. Не завершив.

Оставленные города должны быть чистыми. Чистыми от вины, обиды и боли. Иначе они будут тянуть обратно и одновременно отталкивать. Они будут терзать памятью и невысказанными словами. В городах нужно оставлять лавочки с вырезанными буквами «С+О», дворы с цепляющимися за ветки деревьев словами любви. Подъезды с поцелуями и скрипучие качели с легким запахом маминых духов.

В оставленных городах нельзя хранить стыд и вину. Уезжая, отпускать, прощать и вырезать из памяти, чтобы не тянуло под грудью и не сдавливало виски. Это очень и очень горько — взрослеть со сдавленными висками где-нибудь далеко от оставленного города. Становиться мудрее с мыслью, что можно было исправить в том городе, доделать. До-сказать. До-вернуться.

Возвращаться в оставленные города с ворохом подобных чувств нельзя. Можно проглядеть и лавочки, и качели, и бабушкин дом с тремя вишнями перед забором. Можно пропустить всю прелесть оставленного когда-то родного города и оказаться в чужом. Сером и забытом. Без единого крючка для памяти и вдохновения.

Я не смогла оставить тебя чистым десять лет назад, наверное, поэтому ты мне так долго не был нужен. И, кажется, ты не можешь меня за это простить.

***

— Привет! Эй, э-э-э привет! — я оборачиваюсь на голос и вижу высокого парня в светлых джинсах. Он бежит, вязнет в рыхлом грязном снеге. И мне становится так жалко его светлые джинсы. Они же сейчас совсем промокнут. И пятна еще останутся… — Вы перчатку обронили. И еще я вас знаю, по-моему.

— Отлично. Спасибо, — я убираю телефон в карман и надеваю перчатку. Она промокла на кончиках пальцев.

— Что отлично?

— Что знаете, наверное. А вообще откуда вы меня можете знать, если я вас не знаю точно? — я обманываю парня. Где-то его лицо я тоже видела. Только другим. Молодым, и наверняка он был тогда без шапки.

— Дима. А вы, кажется, подруга Алены?

Ах, ну да. Я вспоминаю, что видела этого парня несколько лет назад. Как раз когда Алена с мужем вернулись из России. И Дима этот был на новоселье. Или лучше, наверное, сказать «староселье». И пока я все это вспоминала, «Дима этот» терпеливо, но настойчиво ожидал ответа. Вот же делать нечего…

— Ира. Да. Я вас сейчас тоже вспомнила. Тебя, мы тогда на ты переходили.

— Поехали, я тебя отвезу, — он указывает на машину, стоящую на обочине. Подтверждает, что он не просто так предложил, ему есть на чем подвезти. — Куда ты идешь?

— Домой.

— Ну вот и славно. Покажешь дорогу, — и мы идем к машине.

Внутри тепло. Он, видимо, выскочил из авто, когда увидел, что я выронила перчатку. Но уточнять я не стала. Ну тепло и тепло. Хорошо, что тепло. Я немного поерзала, устраиваясь поудобнее, и расслабилась, начиная отогреваться. За всю дорогу, кроме моих «направо», «налево» и «вот тут останови», мы не сказали ни слова. И мне даже не было неловко. Наоборот, приятно, что он не докучает вопросами.

— Спасибо большое. Пока. И с наступающим! — вежливо прощаюсь я и поглядываю в сторону окон на четвертом этаже. Вот уж привычка. И не дожидаясь ответа, бегу к подъезду, вспоминая на ходу код. Слышу, как отъезжает авто, и выдыхаю. Черт его знает, почему я так хотела побыстрее уйти и не разводить разговоры.

Город, ты что, решил выполнить просьбу моей мамы? Давай не сейчас…

— Пока ты шлялась, я уже наелась и спать хочу, — мама улыбается и ворчит.

— Вином наелась?

— Нет. Я за ваше здоровье, девушка, гречку с мясом навернула. И салат еще потом, — не спрашивает, буду ли я есть. Молча ставит тарелки на стол и ставит чайник.

— Неплохо ты. Чувствую прям, как здоровею. А ты же углеводы вечером не ешь? — мама высчитывает калории даже в стакане воды.

— Это я в честь твоего приезда. Ну, праздник же, — смеется.

— Надо было купить шоколадный торт! — и в этот момент у меня возникает желание съесть такой торт. — Я сейчас схожу. В магазине шоколадные пирожные продаются. Как раз покурю на улице.

Не застегивая куртку, я выбегаю во двор. В магазине точно должны оставаться пирожные. Не может быть, чтобы я просто так захотела сладкого. Я и так его почти не ем. Могу выпить иногда газировку, но это не то. Не торт.

К магазину путь недолог: два подъезда, завернуть за угол, и вот он. Я подбегаю к двери и отпрыгиваю назад от неожиданности, едва не упав.

— Аккуратней, ты что? — Дима хватает меня за руку, чтобы я не опрокинулась назад.

— Не ожидала снова тебя увидеть.

— А я вот очень даже надеялся. Только не думал, что это случится так скоро, — он улыбается, и я невольно растягиваюсь в улыбке.

— Не обольщайся, я за тортом бегу. За пирожными то есть, навряд ли тут есть торт.

— Торт в этом магазине? — он удивленно оборачивается и кривит лицо так, будто я сказала какую-нибудь на редкость глупую глупость.

— Я очень захотела шоколадный торт, — краснею. Мне становится неудобно, злюсь даже, что так не вовремя вышла в магазин. — И вообще, ты-то чего тут до сих пор трешься?

— За сигаретами. В очереди… Терся. Видимо, все после работы решили зайти в магазин.

— Ну, как всегда же. Ладно, — я высвобождаюсь. Он до сих пор держал меня за локоть. — Я за тортом.

— Не глупи, Ир. Поехали в нормальную кондитерскую. Тут же недалеко.

Он прав. Буквально на том месте, где мы встретились, стоит ресторан. А при ресторане пекут торты и пироги. Сладкие и мясные. Мне вдруг захотелось еще и пирога с рыбой.

— Мне в такие места голодной нельзя, — конечно, я согласна ехать.

— В машине посидишь.

Мы доехали за семь минут. И снова ни слова в дороге. Будто бы нам не о чем говорить, но очень нравится вместе кататься. Он молча вышел из машины, а я не стала бежать за ним или совать в руки деньги на торт. Или пирожное. Кажется, это было бы глупо.

— Я не поняла, ты где? Без шапки вышла, — звонит в этот момент мама.

— Торт покупаю. Скоро буду, — я отключаюсь.

И отключаюсь…

Ты никогда не смотрел на себя сквозь окно автомобиля? Особая прелесть, подозреваю, навязанная женскими романами и томными фотографиями в социальных сетях, если по окну стекают капли дождя. Размывают свет фар и фонарей, показывая, как призрачен и жидок наш мир. Сквозь пальцы, сквозь слезы размытым светом проходят мгновения. И вроде бы мы жили с тобой душа в душу. Я даже говорила, что никогда от тебя не уеду, а потом меня размыло. Смыло. И вот я уже смотрю сквозь окно автомобиля на совершенно другой город. Машина дороже, город ярче, солиднее, и взгляд смелее и увереннее в себе. Что тогда между нами произошло?

— Рыбный, мясной и шоколадный, — Дима неожиданно появляется в машине. Надо же, я так задумалась, что не увидела, как он вышел из пекарни. Хотя специально смотрела именно туда.

— Что шоколадный? Пирог?

— Торт. А рыбный — не торт, — он передал три коробки поставленные одна на другую мне. Я устроила их на коленях и обхватила руками.

— Откуда ты узнал, что я хочу рыбный?

— Ты вроде говорила… — Дима завел машину и быстро глянул на меня.

— Нет, я про шоколадный говорила.

— Ну перепутал, значит. Извини.

— Что ты! Ты угадал. Буду есть вприкуску теперь, — я вдыхаю запах и по-настоящему боюсь не удержаться: открыть коробку сейчас же и схватить руками кусок торта.

Мы с Димой снова едем в тишине. Только я ловлю себя на довольно громком дыхании. Дышу тортом. Дышу тобой и тортом, чувствуешь, как ваши запахи слились воедино? В столице каждый запах сам по себе. Люди тоже. Мне вдруг захотелось вдохнуть и Диму. Может, и он так же вкусно пахнет.

— Приехали. Беги, ешь свои пироги, — Дима улыбается и глядит на меня. — Если я предложу помочь тебе донести коробки, ты можешь подумать, что я напрашиваюсь на пироги. А я не напрашиваюсь. Поэтому… Сама донесешь же?

— Ну, ладно на пироги. Но как же ты можешь не напроситься на торт? — я все с большим удовольствием улыбаюсь и шучу рядом с ним.

— Я могу, но мама будет недовольна.

— Или наоборот, — я совсем развеселилась. — Ладно, Дим. Я побежала, ты прав. Спасибо тебе огромное.

Я выхожу из машины, локтем закрываю дверь и думаю, что хотя бы до подъезда мог эти коробки донести. Но думаю с улыбкой. А уже у двери в квартиру вдруг понимаю, что мы так и не обменялись номерами телефонов. После всего, что между нами произошло: после двух пирогов и торта уже можно было спросить. Или мне, или ему. Обидно.

— Нормально ты за пирожными сбегала, — мама берет у меня коробки и уходит на кухню.

— Да я знакомого встретила, он меня свозил.

— О, интересно. Что за знакомый? Могли бы и подольше ездить. И в кафе посидеть, — мама улыбается и смотрит прищурившись. Вот-вот подмигнет. Хитрая лисица.

— Не могли. Все слишком быстро произошло. И вообще, он даже номер не взял.

— Вот козел! — смеется снова. И так мне хочется, чтобы она смеялась всегда, что я теряю нить разговора. — А вообще-то, дочь, могла бы и сама сунуть. Силком!

— Что сунуть? Деньги? — я не понимаю сейчас.

— Номер телефона! Какие деньги?

— Ой, ма-а-ам. Ладно тебе, вино будешь? — такой длинный день и вечер. Вино уже слишком пора выпить. Выпить с тортом, а потом читать и спать. Прекрасный вечер.

— Нет, я уже спать. Долго ты слишком за пирожными ходила.

— Ну мам, минут двадцать не было. Ну полчаса, ладно. Давай по бокалу за встречу. А потом ты спать. М?

— Ладно, давай. Давай тогда и торт уже. А пироги завтра съедим, — она понесла их в холодильник. И уже оттуда послышался голос: «О-о-о, с семгой».

***

Интересно, как у тебя получается так меня волновать? Я понимаю, воспоминания… Без них вообще сложно что-либо любить. И кого-либо. Даже воспоминание взгляда, толчка плечом в толпе может оставить кого-то в сердце и душе. Но ты… Если бы я потеряла память, кажется, я бы все равно тебя полюбила. За запах и шум ласточек. Хоть их и не слышно сейчас. Я бы видела гнезда в подъезде и знала, что весной ласточки вернутся. И уже за это можно любить тебя и желать остаться.

Боже, сколько лирики во мне появилось к тридцати годам. Сколько пафоса и надрыва. Или это разрыв с Артемом так подействовал. Или увольнение. Или просто вероятность возвращения к тебе.

Если ты позволишь…

Ты ведь позволил вернуться ласточкам. Так почему со мной ты холоден?

Холодно. Я кутаюсь в пуховик, надеваю пушистую мамину шапку с длинными ушами. Они свисают почти до плеч, но их можно подвязать под шеей. Наверное, забавно со стороны, но я не смотрю в зеркало.

Сегодня у меня в планах очередная прогулка и очередные попытки договориться с городом. Он пахнет, радует и блестит новогодними украшениями, но я никак не могу отделаться от чувства вины и страха. От обиды на себя, на него, на недоделанное тут когда-то, на недосказанное.

Я постоянно чуть сжата, напряжена и, кажется, вот-вот расплачусь. Я хочу чувствовать себя в тебе как дома, ведь иначе у меня его нет. Нет дома.

Слушай, давай уже испытывай меня на прочность и прощай. Не прощайся только, пожалуйста.

***

— А сама не местная, что ли? — вытаскивает меня из мыслей вопрос таксиста.

— Почему?

— Местные такси с берега ловят. Вызывают редко. Поэтому предположил, — таксист жует нижнюю губу, нащупывает одной рукой пачку сигарет: — Будешь?

— Буду. Только у меня свои. Спасибо. Я местная. Из этих… возвращенцев, — я улыбаюсь.

— Вот те на! Это чего ж ты тут забыла такая красивая? — он с интересом глядит в мою сторону.

— Себя забыла, — «такая красивая» философствует, таксисту это должно понравиться.

И правда, всю оставшуюся дорогу он разговаривает сам. Мне остается только кивать и мычать периодически в знак согласия или отрицания. Как легко мне с ними: с таксистами и соседками.

И как сложно с тобой, слышишь?

Около торгового центра открыли новогоднюю ярмарку. Я, как в детстве, с тем же чувством еду туда за мишурой и игрушками. Только в детстве я не курила и ездила на автобусе. Все пахнет праздником: синтетическими гирляндами, горелыми петардами и прелыми конфетти из хлопушек. Еще вот этим искусственным снегом — чуть кисловатый запах детства девяностых годов. Воспоминания с мандаринами, сказкой про Машу и Витю и Чародеями будут чуть позже. А пока я пробираюсь между празднично-скандально настроенными покупателями и искусственными ветками китайских елок. С веток осыпается стильный снежный налет.

Я останавливаюсь за одной из елок, отряхиваю куртку от блестящих волосков мишуры и китайской присыпки для веток, наклоняюсь завязать шнурок и натыкаюсь взглядом на светлые джинсы, на Диму. Он проходит мимо, придерживает за талию девушку в белой куртке, пропускает ее вперед и зачем-то оглядывается. Я замираю. Не хочу встречаться с ним глазами в этот момент, но вдруг ощущаю непреодолимое желание окрикнуть его по имени и отдать деньги за пироги и торт. Черт!

— Сестра, нормално все? — наклоняется ко мне продавец елок. Я перестаю мысленно швырять деньгами в скрывшегося в дверях магазина Диму и поднимаюсь.

— Нормално, — машинально подражаю манере разговора азиата-продавца. — Простите, да. Все хорошо. Шнурки развязались. В какую цену эта серебристая?

Не глядя вытягиваю за хвост длинную куцую гирлянду, расплачиваюсь и быстро ухожу с новогодней ярмарки. Не понимаю, что выбило меня из колеи, из состояния предпраздничной эйфории. Что лишило меня желания купить елочных игрушек…

Может, ты знаешь?

— Мам, я гирлянду купила, — улыбаюсь и смахиваю слезу, которая дрожащей каплей, словно ячмень, растет у края левого глаза. От холодного ветра наверняка.

***

Раньше мы наряжали елку шестнадцатого декабря. Это выходной день, городской праздник. На площадь мы не ходили, зато устраивали генеральную уборку и доставали коробки с новогодними украшениями. И елку — южную красавицу из Эмиратов. В комплекте не доставало четвертой ножки, и мы подставляли маленькую табуретку. Елку нам привезли, когда я была во втором классе. Она становится старше вместе со мной.

Десяток коробок со стеклянными игрушками — каждый год мы покупали новый набор. И сейчас игрушек больше, чем места на елке. Половину мы повесим, а вторую я рассмотрю, поглажу каждую, вспомню обстоятельства, при которых они были куплены, и снова упакую.

До следующего года.

Пусть это станет новой старой традицией — праздновать Новый год с тобой.

***

— И что? — с некоторым даже наездом спросила мама следующим вечером. — Где там наш поставщик пирогов?

Накануне мы украсили дом, развесили фонарики и даже купили наклейку с Дедом Морозом — наклеили на кухонную дверь. И теперь ужины вплоть до старого Нового года превратятся в репетицию новогодней ночи. Разве что нет беззвучно открывающего рот президента в экране телевизора.

— Ну мам. Где надо ему, там и есть, — я смотрю, как фонарики отсвечивают на ее лице: синий-зеленый-желтый. Мигают, на мгновение исчезают и снова появляются. — Что, мы о нем теперь все время вспоминать будем?

— Ну не злись, не все время. Повспоминаем и забудем. И нам не трудно, и человеку приятно, — она цепляет салатный лист вилкой, а другой рукой берет маслину и отправляет в рот. Про вилку с салатом почему-то забывает.

— А мне вот что-то неприятно. Не знаю почему.

— Понравился, наверное.

— Да ну прям. Слишком быстрой была наша встреча.

— Этого хватает, чтобы запомнить.

Дальше мы едим молча. Потом я мою посуду, вытираю капли воды с пола на кухне, время от времени сажусь на пол и курю, стряхиваю пепел на чистый пол и снова мою.

Мама уже спит, а я снова хочу выйти и погулять по тебе. Но уже поздно, и мама проснется, спросит, куда я иду, и не уснет, пока я не вернусь. Пожалуй, я останусь и не буду испытывать судьбу. Пока ты меня не примешь, я под угрозой… Чего?

Всего.

***

Чем ближе Новый год, тем мне страшнее. Я уже не жду чуда, как в детстве, не бегу смотреть салюты после боя курантов, не планирую вечеринку и пьянку до утра. Я даже не звоню Алене, потому что знаю, что у семьи с маленькими детьми Новый год проходит точно так же, как и у одинокой девушки: стол, полночь, шампанское, спать.

И даже концерт не посмотрю. Но можно напиться. И тут я злюсь, раздражаюсь: в этом городе у меня столько знакомых, старых друзей и коллег. Я могу отметить Новый год нормально, без праздничного самоедства на полный желудок.

— Алло, какие планы на энгэ? — я звоню старой подружке и по совместительству бывшей однокласснице.

— Да ла-а-адно! Ирка! Ты приехала? — мне безумно нравится, что она рада. — Новый год у меня отмечаем. Друзья. Друзья друзей и так далее. Ну ты понимаешь.

Я понимаю. Вера не любит унылые вечера. Девочка-праздник, образ которой неразрывно связан с барной стойкой и танцами непосредственно на этой самой стойке. Каждый вечер пятницы у нас в те времена начинался как по сценарию. Вера, оттопырив нижнюю губу, докрашивала ее и, отойдя на шаг назад от зеркала, спрашивала громко: «Ну! Кто же сегодня станет счастливым обладателем Смирновой Веры?»

Ничего не изменилось.

— Приехала. Надолго, видимо.

— Не прижилась в бывшей столице? — она смеется и так заразительно это делает, что я невольно сама начинаю хохотать.

— Я тут еще не все доделала, чтобы столицы обхаживать.

— Ну тогда жду тебя. Адрес помнишь. Бери с собой шампунь, винишко или что ты пьешь и приезжай.

— Каждый со своими, что ли? — как во времена студенчества.

— Да нет, выпивки-то много. Но на всех не угодишь. Ты двенадцать с мамой справишь? Или сразу к нам?

— С мамой.

— Окай! До встречи. И не будь слишком красивой, а то я умру от зависти.

***

Ну и шутки у тебя… Или ты решил меня поздравить? Напомнить, кто из нас двоих тут главный? Решил устроить сюрприз или исполнить чужое желание, в которое я имела неосторожность попасть. Я не знаю, чего ты добиваешься, но мне определенно это нравится. Ведь встреча с Димой на празднике у Веры дома обернулась ласточкой. Вернулась ласточкой. Он знал, он знает, почему они исчезли и вернулись. А ты знал? Такое ощущение, что знал даже то, что и я вернусь.

Я не знаю, почему вместо «привет», я спросила:

— А почему ласточки вернулись в город? — выпалила и почувствовала, как мокрый дрожащий «ячмень» растет в углу левого глаза. Чувствовала, как он заразен и опасен для правого. Я не могла, не имела права плакать перед мужчиной. Но так хотела.

— Ты тоже заметила? — ответил он. — Когда они вернулись, мне стало интересно. Я искал, нашел в итоге статью в орнитологическом журнале за две тысячи одиннадцатый год.

— Гуглил? — зачем-то спросила я.

— Обижаешь. Так не интересно. В библиотеку пошел, — мы смеялись, пили шампанское, и я слушала, как ласточкам в девяностые вдруг стало негде жить — развал инфраструктуры, сносили хозпостройки, где и обитали ласточки. Они стали улетать из города в сторону столицы, селились под крышами заправок вдоль трассы.

— Но они же жили и в домах? — я удивлялась. — У нас в подъезде тоже жила одна.

— Ласточки-интроверты. Вообще этот вид городской ласточки селится стаями, но есть и одиночки. Вот они делали гнезда в жилых домах. У вас такая была, видимо, — Дима улыбался, а я не могла справиться с чувством благодарности. Я думала: «Спасибо! Спасибо тебе за ласточек! И за мою ласточку-интровертку. Спасибо за внимание к ним».

— А потом все в городе наладилось, и они вернулись, да?

— Да.

Мы вышли на балкон, и я не могла надышаться. Меня не тревожила память, вина или обида. Мне просто было хорошо. Тут, на морозе, в легком платье и с непокрытой головой. Я чувствовала себя дома, слушая крики и звон бокалов внутри квартиры. Внутри множества квартир. Слушая про ласточек-интровертов и орнитологический журнал. Я знала, что вернусь завтра домой и полностью разберу чемодан, куплю газету с вакансиями и долго еще не куплю билет в другой город.