Я слышу морзе-перестук

Я слышу морзе-перестук из недр шкафов родительской квартиры.

Под вечер /старость суток/,

под старость /вечер жизни/

он все настойчивей, живее и капризней.

И кажется в подобные минуты —

под перекрёстным я огнем,

и вперены в меня глазницы-дыры

сквозь дверц шкафных распахнутых проём.

Не оттого ль, что слишком страстен, слишком громок

скелетов запертых когда-то был дуэт —

живет пока не выросший в скелет

в шкафу моем приёмыш-скелетёнок.

Никак не привыкну к здешнему безветрию.

Как будто в метре от окна огромное фото.

И кто-то в спешке, но незаметно

его меняет. Вот так работа!

Чуть больше жёлтого в верхушке тополя,

чуть ниже небо, чуть больше стен...

О да, ты — мастер, великий кто-то,

Слегка навязчивых перемен.

СТАРШЕ

Он старше её на сотни прочитанных книг.

На смерть и любови.

На послевкусие мечты.

Она его старше на детский гомон и крик,

На пепел, что в море —

сожжённые ею мосты.

Они стали старше на год — на шаг в пустоту с высоты.

Их больше не двое,

и каждый немного привык.

Иногда я хочу умереть и родиться дельфином

Где-нибудь у побережья Южной Австралии,

Видеть людей лишь изредка, издалека или

В воду ушедшими больше чем наполовину.

Видеть и не считать себя частью их братии,

Видеть — не понимать их птичьих наречий мне

Было бы счастьем, да нет плавника у заплечьев и

Будет ли — нет у смерти гарантии.

Где-то наверху время вращает огромные шестерёнки.

Острые зубья вспарывают натянутую пелену облаков.

Облака просыпают снег.

А меня сегодня какие-то подонки

Убили во сне.

Слышишь скрежет?

Это дрогнул самый большой маховик.

Это сказали, что нет надежды.

Время сместилось на миг,

А моё «сейчас» обратилось в прошлое.

«Никогда» снежинками ложится на плечи.

Снег невесом, потому и кажется такой чепухой.

Но им уже площадь вся запорошена —

Снежная опухоль.

И ты ни ходить, ни говорить, ни думать...

Нет. Время не лечит.

Март. Город холоден, беден и грязен —

Похож на старика-алкоголика.

Отшатнёшься, столкнувшись нос к носу, не говоря о том, чтобы жить с ним/в нём.

Но принимаешь, понимаешь, любишь, если он тебе родной...

Только сердце стало похоже на комок смятой бумаги — сухое, ни к чему не пригодное.

Сердце, которому казалось, что может вместить в себя всё и вся.

«Всё и вся» — теперь просто список имён, что содержит в себе этот скомканный лист.

Подбросить и пнуть.

Я боюсь вас, бумажные девочки,

Так легко сменяющие платьица,

Словно загнуты на тоненьких плечиках

У-РОД-ЛИ-ВЫ-Е ПРЯ-МО-УГОЛЬ-НИ-КИ —

Если вдруг повернуть вас спиной.

Вы под ручку с новым хозяином

Так легко становитесь на ноги,

Так же важно и твердо шагаете.

Только страшно, как изгибается

Ваше плоское тело в его руках.

Люди что для вас? Тоже куколки.

Как легко бумажные пальчики

Ищут нужные им верёвочки.

И хозяин марионеткой стал.

Нет, не шарьте по мне.

Не ходите мне в дом и не пейте чай,

Не играйте с моими дочками,

Не хочу, чтобы cтали похожими.

Муравьи тянутся друг к другу усиками.

Чуют по запаху своих и чужих.

Я тяну усики-антеннки — читаю тексты в сети

и всё реже нахожу собрата.

Муравьи хоронят живых сородичей,

если те вдруг пахнут как мертвые.

Даже если «усопшие» будут яростно сопротивляться.

Я молчу, когда мертвеют чувства,

боясь собственных преждевременных похорон.

Я буду молчаливым свидетелем

твоего непреднамеренного счастья,

твоей нечаянной свободы

и, пусть не сразу плавного, но взлёта.

И самому тебе яснее станет, кто ты —

Среди простора небосвода.

И мне —

Такой уже далёкой точке

к земле летящего балласта.

Cамолёт-бегунок разделил небеса на полы-половинки.

Расползётся и вновь зарастёт, словно ватой, набитая брешь.

Отчего же так далеки меж собой мегаполисы и глубинки?

Самолёт-бегунок, расстегни и меня, расклонируй, разрежь.

Прожектора притворяются лунами —

лепят на стены бледные

прямоугольники.

Строится столица, искрится и блещет. Здесь

не принято прогуливаться хмурым и

жаловаться — предложат пройтись по кладбищу

и взглянуть на покойников.

Но во дворе стреляли.

И из окна как-то падала женщина.

Я лежу здесь

тротуарной плиткой,

шестиугольной пчелиной сотой.

Всё у меня ни шатко ни валко. Не хлипко

главное: со всех сторон подогнана заботой,

любовью, собственным о себе прекрасным мнением.

Но случился разлом,

сковырнулись углы, разметались дворником-временем.

И теперь окружённая тёмным пятном в мелком крошеве

я крива и щербата.

Не держу никого. И боюсь, что в чьем-то однажды падении —

одиноких нехмурых прохожих ли

иль в провале соседствующих плиток —

буду я одна виновата.