Приключения достопочтенного бая Аманжола

Рассказ

(Продолжение. Начало читайте в №27)

Даже в начале зимы рано пробуждались станицы. С третьими петухами начинался день в предрассветных сумерках. Пока вяло, сонно отовсюду доносились стуки открывающихся деревянных створок, люди впускали в дома зимнюю свежесть и проветривали застоявшийся за ночь воздух. Издалека, из Татарской слободы, глухо послышался приятный напев азана к фаджру¹.

Анатолий Баранов проснулся загодя, позавтракал и стал собираться в дорогу. К дому, где квартировал Адашев, корреспондент явился со слугой Акимкой, на четырехместном тарантасе, запряженном двойкой. На переднем дворе он застал небольшое столпотворение людей и животных. Поодаль стоял Адашев и вел переговоры с хозяюшкой. Баранов направился туда.

Одет он был в изящный черный сюртук английской шерсти со стоячим воротником, прошитый узорами серебряных нитей, белоснежную рубашку и черные же брюки, заправленные в кожаные сапоги. Лицо молодого человека, опухшее за ночь, несколько разрумянилось от утренней колючей прохлады, постепенно разгладилось до нормы.

— Доброго утречка! — приветствовал его Адашев. — Как спалось, mon ami? О! Славно, славно. Вот знакомьтесь — это вся ваша стража! — офицер рассмеялся.

Рядом с тремя плохонькими лошаденками, старыми и дряхлыми, однако вычищенными и видно, что сытыми, стояли трое же странных людей, которых Адашев назвал стражей. Вперед выдвинулся старший, а точнее, старейший.

— Вашбродие! Дозвольте доложить! К отправлению готовы! — как-то резко, не по-утреннему громко проорал старец с редкой, но длинной седой бородкой. За ним по струнке вытянулись двое безусых юнцов.

Одеты все трое были почти одинаково: в широких чембарах, заправленных в потрепанные ичиги без каблуков и с загнутыми носиками; верхнюю одежду представляли длиннополые чекмени из овечьей шерсти, мехом вовнутрь, что делало их похожими на крестьян, но черные плоскодонные папахи, развеевали такое предположение. Перед Барановым стояли казаки.

— Нестроевые, mon ami. Дедко Авдей казак знатный, три кампании прошел. С вашим пытливым складом ума вам будет небезынтересно его общество! А это племянники аль внуки — Лукьяшка и Ерема, отроки. Вот и весь ваш кортеж! Ха-ха! Сопроводят вас не хуже графского эскорта, не то я их мигом!.. Под шпицрутенами прогоню.

Однако кортеж выглядел не шибко бодро. Было видно, что только присутствие Адашева удерживает юношей от того, чтобы ткнуть друг друга в ребра и засмеяться в голос. У обоих на лошаденках, помимо набитых кожаных чересседельных сумок, висели ножны с саблями и чехлы с ружьями, а у худенького деда Авдея за спиной болтался штуцер вполне боевого вида, начищенный и блестящий.

— Однако, погодите! Анатоль, неужели вы собрались ехать на тарантасе?

— А что такое? — удивился Баранов.

— Господь с вами, дело ваше! Конечно, и у ваших сопровождающих лошадки не самые быстроногие: лучшие кони из казачьего табуна — при войске, остались только вот такие клячи. Да и то едва выпросил их у приказного! Так что, боюсь, им за вами не угнаться! Ха-ха! Ну да оставим. Но считаю долгом предупредить вас, mon cher ami, когда наш друг бай соизволит пробудиться, первым делом он вас засмеет!

— Но почему? Конечно, мои лошади не столь ладны, как аргамак Аманжол бея, но ведь это тягловые животные… — предположил Баранов.

— Что вы, что вы! Если бы бай хотел похвастать своим конем, право, он сам просил бы вас ехать на тарантасе с тем, чтобы еще выгоднее выделяться в вашем обществе. Дело в том, что наш степной друг едва ли когда-нибудь видел такое чудо-юдо! Ха-ха! Так что либо он вас поднимет на смех, либо попросит подарить ему это средство передвижения, чтобы блеснуть новаторством в своих аулах! Ха-ха! Поверьте, Анатоль, я пекусь исключительно о ваших удобствах.

Шутки Адашева все-таки заставили Баранова задуматься, а не будет ли он выглядеть барином, важной птицей в своем тарантасе или, еще хуже, этаким женоподобным городским франтом, которого степной богач и герой битвы, а также простоватые казаки будут презирать. Больше всего он боялся показаться смешным в этой неизведанной степной стране, населенной сильными, но не избалованными благами цивилизации людьми.

— Но, позвольте, Гриша. Неужели Аманжол бей еще почивает? — спросил Баранов с надеждой на то, что у него появится время переменить лошадей и собраться для конного похода.

— О, это экстраординарно, mon ami! Боюсь, бай не привык просыпаться в столь ранний час. И все же, из уважения и любви к вам, я предпринял попытку его разбудить. Увы! В этой баталии я потерпел фиаско! Славный бай проявил себе совершенно неучтиво, оттолкнул меня и прокричал что-то весьма, на мой взгляд, непочтительное на своем языке. Но я простил ему грубость, ведь он мой гость. Позже попытку образумить бая предпринял Прошка, и бай даже изволил приоткрыть очи. Прошка до сих пор плачет и клянется отомстить! Он подумывает дождаться байских слуг, подкараулить их и набить им морды в кровь! О, мой Прошка человек чести, хоть и темен, как выгребная яма, но он такого не спускает!

— Гриша, вы меня пугаете! Расскажите же! Бей что, прогнал его?

— О нет, mon ami. Как раз наоборот! Не берусь утверждать, но, вероятно, Прошка напомнил баю одну из его жен! Вы, может случиться, уже слышали о полигамии и любвеобильности степных владык. Ха-ха! Бай притянул его за бороду и в совершенном беспамятстве повалил на свое лежбище, потом обнял и, mon Dieu, — только не падайте! — соблаговолил закинуть на него ногу!

Тут засмеялся и Баранов. Оба посочувствовали оскорбленному до глубины души и бессильному Прошке, после чего Адашев пожелал доброго пути, просил передавать баю поклон и был вынужден откланяться, ибо его ждала служба. Баранов выдал казакам по гривеннику за долготерпение и чтобы авансировать некоторую доброжелательность, а сам отправился переменить тарантас на ездовых лошадей.

Он уже воротился со своим слугой Акимкой верхом на низкорослых, здоровых и бравых казахских лошадях (иных найти не удалось), когда из дома раздался душераздирающий вопль:

— Ойба-а-ай! Басым-ау²!

Долго, долго несчастный страдалец боролся с головной болью как следствием чрезмерного употребления незнакомого его организму напитка. Он вжимал лоб, виски, все тело в солому, лишь бы забыться сном и переждать страшный гул, чугунным колоколом нараставший в его голове. Но сон был поверхностный, вспышками возбуждавший сознание и все новым боем молота бросавший тело с одного бока на другой. Наконец он не выдержал и пробудился.

Не первый это был бодун у бая, но совершенно незнакомый, противный и подавляющий. Первыми побуждениями мысли были проклятия в адрес лично Адашева и всех русских в придачу.

Выйдя из комнаты и поймав на себе непонятно почему возмущенный взгляд злобных Прошкиных глаз, бай обнаружил накрытый хозяюшкой стол: дымящийся золотистый куриный бульон, краюха черного хлеба с луком и чарка водки. Подавив отвращение, уже наученный лечиться по утрам, бай выпил водку и залил ее горячим бульоном, который он принял было за наваристую сорпу³. Но жиденький, по сравнению с бараньим, бульон сделал свое дело, а именно погасил отвратительный с утра вкус водки, подбавил жару в желудке, вызвав обильное потоотделение, и придал сытости, а уж хлеб с ядреным лучком забил пустоты урчавшего живота, хоть и придал байским устам мерзейшего запаху.

Умылся бай из ведра с освежающей водой из Алматинки — Прошка расстарался по приказу Адашева.

Головная боль проходила не сразу, так что бай, пока здоровался с Барановым, собирался в путь, зашнуровывал свои многочисленные сумы и кошели, проверял порох и глядел в дуло своего пистолета времен Ермака, купленного у проходимца-татарина, пребывал в ужасном состоянии духа.

Наконец тронулись в путь. Бай просил заехать в Татарскую слободу, где намеревался пополнить запасы провианта в дорогу, так как русская еда ему осточертела.

Ехал он на своем коне хмурый, с насупленными бровями и надутыми в раздумьях губами, и никто не решался к нему обратиться. По пути его внимание привлекла давешняя старуха, которая сидела на лавочке возле своего дома, откуда бай был так позорно изгнан, в обществе тех же бестий, смертельно его обидевших. Старухи щелкали семечки, а вокруг пчелкой суетилась казачка, застигнутая баем в столь неудобном, но красочном положении. Бай плотоядно облизал пересохшие губы, глядя на нее, и вспомнил намеднишнее диво. Показалось, что и девка на него зыркнула, отчего у бая сбило дыхание и сердце заколотилось отчаянно. Старухи же провожали его гадливыми взглядами, будто таракана увидели, и как-то особенно зло сплевывали в его сторону шелуху. Одно слово — ведьмы.

»Ух, толстозадая!» — подумал бай со сладостным раздражением. Не на старух оно распространялось, а проистекало от осознания того, что самое лучшее, что с ним и этой красивой казачкой могло произойти, уже произошло, и более никак он не мог на это повлиять, не мог повести себя иначе — наглее, смелее, даже развязнее, чем повел на самом деле. Сладостным же оно было благодаря наиприятнейшим воспоминаниям о женских округлостях красотки, которые бай только и сохранил в своем сознании, отбросив последовавшую скандальность происшествия в глухие глубины памяти.

Настроение приходило в порядок. Поначалу бай пожалел о том, что, в отличие от Баранова, у него в услужении не было ни единого мальчишки, хоть в ауле вокруг него шакалятами бегали худые, изголодавшиеся дети и отроки, стремившиеся предупреждать любое его желание. С другой стороны, этих бездельников пришлось бы кормить всю дорогу, так что бай оставался доволен хотя бы тем, что, опять же в отличие от русского, он сам мог о себе позаботиться.

Из юрты в Татарской слободе, возле которой кавалькада задержалась, бай вышел с огромным турсуком⁴, хлюпавшим содержимым при каждом шаге. Он нагрузил и его на своего коня. Нынче конь выглядел не так уж браво с толстым баем на себе, да еще и груженный с двух сторон байскими многочисленными и многопудовыми пожитками в коржунах, словно самый последний ташкентский ишак, а не боевой жеребец.

Позже по этому турсуку можно было сверять время, ибо бай с какой-то инстинктивной регулярностью прикладывался к зауженному краешку на нем и отхлебывал белое содержимое, после чего хрумкал зубами какие-то белые камушки, похожие на мелки. Баранов стеснялся спросить об этом, так как бай не предлагал разделить с ним перекус.

Выехали из выселков форта Верный всего за час до полудня, потеряв много времени. Впереди скакали двое юных казачков, замыкал колонну дед Авдей. Бай все еще хмурился, а Акимка был поглощен обозрением предгорных бело-зеленых пейзажей. Полуденное солнце подогревало снег, застеливший островами степь, а на синем небе проплывали редкие, легкие облака. Было тепло, почти жарко от зимних одежд и движения.

Начали путь бодро, рысцой, с намерением быть в Узын-Агаше хоть и затемно, но в тот же день. Конечно, из-за сумбура сборов Баранова и лености сборов бая было потеряно много времени, а кроме того, совсем захудалые лошаденки казаков, явно не предназначенные для столь длительного перехода, скоро устали и перешли на шаг. Было решено посередине пути остановиться в Каскеленском выселке, что между Верным и Узын-Агашем, перекусить наскоро, сменить казачьих лошадей и тронуться в дальнейший путь в тот же день.

Баранов воспринимал поездку как веселую конную прогулку по новому для себя краю, где все ему было интересно. Погода способствовала его радушному настроению, когда все вокруг кажется сказочным и прекрасным. На чистом небе, причудливо покрытом веснушками мелких облачков, парило желтое солнце, обильно поливающее белый покров земли, а массивные, величественные горы будто раскинули огромные лапы своих гребней на всю видимую впереди долину, тушами хребтов прикрывали собою всю южную оконечность края природной границей. Свежий, прохладный воздух приятно щекотал ноздри и наполнял внутренности бодростью и сытостью, так что даже курить не хотелось вовсе.

Но стоило оглянуться вокруг, увидеть себе подобных, разделить переполнявшую душу радость, как в нос ему ударила вонь от гадившей на ходу впереди идущей старой кобылы, у которой, видно, был непорядок с желудком. Слух его резанул противный гортанный кашель, которым бай сначала булькал в горле, а потом смачно, бодро, будто приглашая полюбоваться и всем миром порадоваться, сплевывал вокруг себя и умудрялся еще после очередного глотка из своего турсука икать и рыгать одновременно.

— Е-ех, Баран мырза, барекелды⁵! — приговаривал при этом все еще страдавший бодуном бай.

Баранов решил, что еще рано затевать с ним разговор. Он слегка шлепнул рукоятью нагайки свою лошадь и проехал вперед, поравнялся с казачками и обогнал их немного, так как позади них ехать было совершенно невозможно из-за недуга одной из кобыл. В их сторону он не смотрел, чтобы не смущать. Как выразился бы Адашев, пытливость ума взяла свое, и Баранов стал вслушиваться в праздный разговор, который вели казачки.

— Брешешь ты все, Лукьяшка!

— Ей-ей! Вот те крест! — отвечал Ерема и широко крестился, как часто делают вралѝ.

— И чаго? И пришла? — пытал Ерема.

— И пришла! А пошто не прийти? Али я косой какой?

— Прямо в лесок пришла?

— Прямо в лесок, под кордоном, — веско уточнял Лукьяшка. — Ох, и любились мы, братец, с Катюхой-то! Горячая она, ух, аки казан раскаленный! Ей-ей, она теперь душка моя!

— Ой, брешешь, Лукьяшка! Катюха девка справная! Не стала бы она с тобой любиться! — почему-то обиделся Ерема. И добавил: — Грех…

— А разве грех? Разве грех? Ну потискал, ну пощупал! Где ж грех-то?

— А вот я возьму да батюшке Александру пожалуюсь!

Лукьяшка задумался, почесал подбородок и умолк ненадолго. Потом погрозил:

— Я тебе пожалуюсь! Усишки повыдергиваю!

— Усишки-то не жалко, чай новые отрастут! А девку спортишь, так и никому не нужная останется! Не по-православному это!

— Ты чаго, в праведники заделался, немочь на тебя! А токмо не ты ль в день Рождества Пресвятой Богородицы Ульяшку докрасна лобызал в лик? Едва очи не высосал, так любо, аки сом речной! Ха-ха!

— Ух, Лукьяшка, бес! — Ерема замахнулся нагайкой на друга, но тот только выше вскинул победно ухмыляющееся лицо.

Ерема в сердцах ударил стременами по и так нездорово вздутому животу своей кобылы, она издала истошной ржание, махнула редким старческим хвостом и, выпустив газы, еле-еле тронулась вперед.

— Стой, казак! Остановись! Загонишь кобылку-то! Ей-богу, замордуешь! Ха-ха!

А Ерема кое-как оторвался от дружка на сажень-другой и понял, что на большее лошадь не способна.

«У кого что на уме, а у отроков — девки», — подумал Баранов и замедлил свою остроухую, низкорослую лошадь, делавшую его самым малорослым всадником в кавалькаде. Бай Аманжол на своем коне ростом в два с половиной аршина возвышался бы над остальными, как дюжий кавалергард над уланами, если бы не его особая манера езды, этакая степная посадка, вразвалочку. Бай в седле преспокойно кушал, запивал, и можно было подумать, что он также легко может и поспать верхом. Однако было видно, что всадник он отменный, сидел будто приращенный к седлу, цепко, естественно, как вторая шея и голова самого коня, хоть и некрасиво, не парадно, сгорбившись и напоминая полукруг, если бы не второй полукруг его объемного живота с другой стороны. Баранову показалось, что даже если бай потеряет контроль над телом, уснет или будет, скажем, ранен, все одно с коня не упадет — настолько гармонично степняк сидел в седле.

Баранов теперь подтянул поводья и замедлил ход, пока не оказался в хвосте отряда, рядом с дедом Авдеем. Тот посмотрел на Баранова и дружелюбно улыбнулся щербатым ртом. Старый казак, видно, был участником не одного ратного дела. От мочки уха вниз по некогда бугристому от мышц плечу проходил длинный шрам, загорелое лицо говорило о том, что казак сибирского линейного войска давно был отселен в новые южные округа, а мудрые, печальные глаза, красные от выпивки, выдавали в нем повидавшего на своем веку, бывалого человека.

— А что, дядя Авдей, успеем дотемна в Каскелен? — спросил Баранов, чтобы как-то начать разговор.

Но старый казак задумался всерьез, стал гладить бородку и глядеть вдаль.

— Поспеем, вашбродие. Будем пополудни. Лошаденки-то у нас плохонькие. Гляди вон, брюхо какое тяжелое, — дед Авдей гибко подтянул ногу в стремени, чтобы Баранову лучше было видно вздутый живот его мерина.

Баранов кивнул понимающе, хотя в лошадиных хворях смыслил мало. Но думать не хотелось, и он заулыбался глупой, ничего незначащей улыбкой.

— А угостишь ли табачком, вашбродие? — по-своему понял глупую гримасу собеседника дед.

Баранов достал из кожаной сумки, укрепленной на луке седла, коробку папирос и протянул деду. Тот поморщился, робко глянул на Баранова — не шутит ли? — и взял две штуки. Однако курить их не стал, а уложил в сумку, сказав «благодарствую», после чего достал свою восточную трубку с кривым чубуком длиной в фут, поворошил внутри остатки махорки, высек искру кремнем с кресалом и ловко поджег содержимое.

— А токмо дале ехать я бы не стал, вашбродие. Вишь, вон с гор холодком тянет, — дед Авдей наслюнявил и задрал вверх указательный палец.

— Думаешь, переменится погода? Не похоже — солнце палит, — в свою очередь Баранов указал пальцем на небо.

— Воля ваша, буде дело спешное имеется, поедем дальше, — спокойно, привычно согласился старик. — Ваши лошаденки справныя, а под ентим мурзой, ого-го! Диво, не конь! А наши табунския вон едва чигиляють.

Так медленно, но верно ехали какое-то время. Лошади под казаками сильно замедляли ход, но Баранов, даже случись ему захотеть того, не смог бы оторваться вперед и ехать дальше без сопровождающих, навязанных ему Адашевым, так как был он человеком несмелым, застенчивым, а кроме того, его спутника, бая, казалось, вполне устраивала неспешность хода, даже при том, что конь его иногда да и проявлял свою породистую горячность, то вскинув кольями уши, то недовольным фырканьем, мотаньем мощной шеей и вихлянием широкого зада показывая, как скучна ему остальная компания.

Мечтательный Баранов, глядя на степного магната верхом на богатом коне, подумал о том, как они похожи — ездок и конь, неотъемлемый спутник и друг кочевника. Видно было, что раньше конь был прыткий, отчаянный, но под баем сделался таким же, как хозяин, будто заразился леностью, высокомерием по отношению к окружающим, стал отъевшимся, величавым и надменным. Тем более в компании остальных лошадей, старых, со складками отвисшей шкуры, потертостями в коленях, жидкими хвостами и некрасивой, пятнами торчавшей короткой шерстью. Тощие клячи эти, с животами торчком, больные и кособокие, едва волочились под тяжелыми седлами молодых казаков.

Бай пребывал в полусонном состоянии и даже не правил ход коня, но тот, умница, брезгливо обходил или перешагивал падавшие от шедших впереди лошадей кучи. Бай же глядел на белые, будто шерстяные, выпуклые облака, похожие на барашков в его несметных стадах, и развлекал себя тем, что медленно и по-детски радостно считал их.

Через четыре часа отряд остановился в маленьком, но опрятном, не подвергшемся опустошению благодаря своей близости к Верненской крепости Каскеленском выселке. Населен он был не густо крестьянами-переселенцами из сибирских городов и несколькими семьями казаков сибирского же войска. Из труб на крышах новых, недавно срубленных и поставленных домов густо валил дым.

Часа через три зимнее солнце должно было скрыться за горизонтом, поэтому путники не стали засиживаться в гостеприимном поселке, хотя всем хотелось отдохнуть и досыта поесть, так как отовсюду тянуло вкусной полдничной выпечкой, уже набухавшей в горячих печах. Спешно поменяли казачьих лошаденок на им же подобных, старых да больных, однако же сытых, дали напиться лошадям Баранова и байскому аргамаку, после чего продолжили путь в Узын-Агашское укрепление.

Миновали уже три притока реки Каскеленки, которая, в свою очередь, была лишь рукавом могучей главной реки Семиречья — Или, тянувшейся из гор Кашгарии до Балхашского озера, что на севере кочевий Большой Орды и на юге кочевий Орды Средней. Впереди, как утверждал бай, взявший наконец на себя роль проводника, предстояло пройти еще три ребра другого рукава Или — реки Куртку, а на четвертом и располагалось укрепление Узын-Агаш, где в ожидании основных сил подполковника Колпаковского полтора месяца назад почти двое суток есаул Усов с ротой солдат и сотней казаков отбивал нападения всего двадцатитысячного кокандского войска. То был первый этап знаменитой битвы, и бай, пребывавший вместе с основным войском, в нем не участвовал. Оттого он не мог рассказать подробностей документировавшему все его слова Баранову, да и самому баю было неинтересно передавать события, героем которых он быть не мог.

Как-то совсем внезапно опустились сумерки. Слишком рано. Воздух стал влажным, и его заволокло дымкой легкого сначала тумана. С гор посвистывал ветер. До заката оставалось не меньше двух часов, так что темень, окутавшая путников, была как-то неестественна. Сильного мороза пока не ощущалось, но верхушки могучих горных елей заплясали от ветра, а после и стволы деревьев пришли в движение. Предчувствие деда Авдея, похоже, сбывалось. Погода испортилась быстро. Издалека эхом, не сразу, до путников докатился раскат грома, и вскоре резким ударом многопалая молния рассекла пространство на осколки. Одна из казачьих лошаденок, та, что потрусливее, взбрыкнула и едва не опрокинула Лукьяшку. Лица путников с нарастающей силою начал сечь неприятный дождь со снегом.

— Вашбродие, вашбродие! Промокнем! — кричал дед Авдей. — Укрываться надо!

Волокнистый, ватный туман теперь уже отделял путников друг от друга. Стало ясно, что продолжать путь нет никакой возможности.

— Дозвольте поискать, вашбродие! А вы дотоле вкупе держитесь, а иначе растеряемся! — сказал дед Авдей и, не дожидаясь ответа, ускакал в туман.

Потемнело совсем. Путники прижимались друг к другу, похлопывали своих лошадей по шеям. Вскоре воротился дед Авдей и позвал отряд за собой. Невдалеке, чуть выше по гребню горы, он обнаружил не то овражек, не то канаву, с одной стороны прикрытый мощными елями с широченными, раскидистыми кронами, а с другой — скальным выступом из камней, будто неким великаном уложенных один на другой. Путники спешились и повели коней за поводья, осторожно спускаясь по крутому склону. Там же, в овражке, было совершенно сухо, и осадки туда не проникали, остановленные многоэтажными ветвями деревьев. Вдалеке по-прежнему ухал гром.

Старый казак взял руководство дальнейшими действиями на себя, сразу сообразив, что от молодого журналиста Баранова мало толку, будь он хоть трижды барин. Тот вместе со слугой Акимкой, не менее бесполезным в столь необычных условиях, оглядывался на деловитых казачков и их престарелого главу.

— Еремей, чего бельтюки разинул? Поди раздобудь будылью какую али камышу. Да гляди, бережнее, не замочи! Лукьян, срамник мокроносый, айда дрова собирать, сухостой. Костер ладить будем! Ну!

— Чего это я срамник? Ух, черт старый, виноватит! — бубнил Лукьяшка, однако совсем не слышно.

— Эх, баил я старухе новые сапоги сладить по весне! Эх, недосуг все! — уже ворчал свое дед, хлюпая древними своими латаными-перелатаными ичигами.

Пока казаки занимались костром, Баранов с удивлением обнаружил совершенно спокойного, деловитого бая, который без лишних слов, буднично даже расстегивал подпруги.

— Эй, бала! Бері кел⁶!

Баранов едва не отозвался на призывной жест бая, но вовремя, без потерь для своего достоинства, остановился, когда Акимка подбежал к баю. Тот, видимо, считал, что слуга поймет его родной язык, впрочем, небезосновательно. Он помог баю сгрузить поклажу с коня, после чего вернулся к барину. Бай же расседлал жеребца, снял бережно потник, погладил любовно по шее, промеж ушей и вздутых ноздрей. Привязал коня к ветке крупного валежника, образовавшего нечто вроде скамейки, расстелил рядом два коврика, извлеченных из недр его поистине бездонных походных коржунов. Уселся бай, по-казахски скрестив ноги, выпрямил спину для придачи себе надлежащего горделивого вида и сунул коню в пасть какую-то конфету. Находись он в своем шатре, подумал Баранов, пожалуй, его можно было бы принять за хана, но здесь, в глухом лесном овраге, выпрямленный бай с двумя подбородками и скрещенными руками, покоившимися на выступающем подставкой животе, выглядел весьма чудно.

— Эй, бала! Иесінің атты байлап ал⁷! — крикнул бай еще более уверенно.

Снова Баранов был вынужден раскрыть шире глаза, когда увидел, что Акимка понял приказание бая, взял у него поводья и занялся хозяйской лошадью по примеру бая. Самого же Баранова бай любезно пригласил садиться рядом с ним, на заблаговременно расстеленный коврик.

Хоть и с трудом, испытывая многие неудобства от непривычки сидеть на земле или полу, но с большой благодарностью Баранов уселся рядом со своим спутником, который, хоть и сидел фактически на земле, да еще и в глубоком овраге, а стало быть, даже ниже ее уровня, но вид у него был, с рукой, сжатой в кулак на поясе, и гордым взором в дальние дали, будто сидит на самой высокой скале и орлом наблюдает за своими владениями. Баранов поневоле тоже выпрямился и даже попытался придать физиономии барской надменности.

Бай давно сообразил, что Баранов — человек скромный, тихий, скорее наблюдатель, нежели активный участник жизненных перипетий. Но самым важным было то, что он не являлся офицером армии, которых бай уважал, или казачьим офицером, которых он побаивался. Это значило, что корреспондент не представляет для бая опасности, но все же является русским аристократом, следовательно, может быть полезен. Так что бай решил взять над молодым человеком некое шефство и по возможности оказать покровительство.

— Скажите, Аманжол бей. Думаете, непогода продлится долго? Зачем вы расседлали коня?

— Эх, Баран-мырза! — окончание русских фамилий в казахском произношении звучало как «ып», «ип», «п», но, учитывая близкое уже знакомство и столь говорящую фамилию, бай стал опускать даже искаженное окончание. — Ночь спать тут будем. Туман, скоро темно. Не дойдем до Узын-Агаш. Шал ⁸ хорошо делает. Огонь надо, камыш. Крыша сделаем, кушать будем. Утро дальше пойдем.

Байский конь, столь же горделивый и величавый, как хозяин, задумчиво жевал удила и облизывал ствол валежника, на который господа опирались спинами.

— Вот неприятность-то! Надо было остановиться в Каскелене! Это моя вина, Аманжол бей. Прошу прощения, — сказал Баранов.

Бай согласно кивнул, не пожалев собеседника.

Туман хоть и потерял свою вязкость, но оставался непроглядным на сажень вокруг. На земле сгустилась уже настоящая тьма раннего зимнего вечера, завывал ветер, сильно загибая стволы деревьев.

Казаки обустроили костер, загремели котелками, соображая, чем будут ужинать. Неподалеку был обнаружен ручеек, принесли воды. Дождь со снегом перестал, и Ерему отправили наверх, вместе со всеми лошадями, предварительно спутав им ноги, на ближайшую лужайку, чтобы отпустить их попастись — зима в этих краях не суровая, особенно в декабре, и в горах оставалось много подножного корма.

Стали собирать на ужин. Каждый доставал из своей сумки что-нибудь съестное — на общий стол. Казаки доставали хлебные сухари да вяленую воблу, бай выложил сушеные фрукты и конфеты, купленные перед выездом из Верного, а также несколько кусков обжатых в кулаках женщин его аула курта, который он грыз и жевал всю дорогу. Привычные казаки сразу взяли по кусочку, зная о питательности продукта. Баранов, постеснявшись некоторой изысканности, совершенно излишней и даже нежелательной в такой суровой обстановке, таки достал из сумки кофейник.

— Да, щербу не сварим! — посетовал дед Авдей и достал из-за пазухи зеленый четырехгранный сосуд со штофом водки. — А все одно, согреться надобно!

Сверкнувшие в полутьме глаза бая не ускользнули от внимания деда, и он подсел ближе к степняку.

— Эх, гулят будем! — радостно воскликнул бай и достал из коржуна кусок копченого конского шужука. — Закуска жирный надо! — пояснил он.

Баранов впервые попробовал конину, поморщился, проглотил. Бай впервые отведал кофе, поморщился, запил дедовой водкой, проглотил. Больше они друг друга не угощали.

Слышались отголоски грозы, под стрекот костра мирно звучали лесные шумы. Путники согрелись и обсушились. Повели неспешную беседу.

— Ну что, братец! Скоро ли в строй? Когда в войско запишешься? — спросил Баранов Лукьяшку.

— Эх, вашбродие, пору уж. Да только коня надо справить, хоть бы старого, как ентот! — он указал на свою, взятую из войскового табуна, лошадь. — И такая писят рублев стоить! Мне бы в пикет на границу, хоть на вышку, хоть в дозор, хоть в караул! Без череды бы сидел, ей-богу! А споймаю хокандца там али бухарца — и ать его под сраку! Замордую, ей-богу! Оно — добы-ыча. Буде при ружьишке хокандец — фельфебелю сдам. Бают, золотом за ружьишки-то плотют. Так и справил бы лошаденку!

— Будет тебе брехать. Замордует он! Ух, помело! Поди, Еремея смени. Уж третий час с лошаденками-то возится. Кажись, отяжелели уже. Да не балуйте, ворощайтесь враз! — велел дед Авдей и опрокинул в себя очередной шкалик водки.

— Скажи, дядя Авдей, это в какой баталии ты шрам такой отхватил? — отсмеявшись над изгнанным из круга у костра Лукьяшкой спросил Баранов: он видел, что старик хочет поговорить, и выбрал тему, верно приятную ветерану.

— Ой ли, вашбродие! Заговоренный ведь я. Меня ни в одной сече даже не чиркнули. А это супружница моя, Тимофеевна, полоснула, когда я по пьяному делу к Груньке, соседушке, заглянул. Ей-богу, бес попутал!

— Что ты говоришь? Как так супружница!?

— Вот те крест, верно баю. Так а чего, на то и баба! Горяча, казачка! Наперво рубанула, а уж потом давай выть! Испужа-алась! Апосля меня неделю охаживала, чисто молодуха. Кажный вечерок косушку горячей ставила. Это я ей набрехал, что потемну ничегошеньки нутро не приемлет, акромя водки. Так она, дура, днями меня охаживала, откармливала, а ночами отпаивала. За такой уход, батюшка, хоть по пузу меня исполосуй, хоть по морде!

— Цо, массаган⁹!— воскликнул бай.

Все дружно рассмеялись.

Воротились юные казаки, привязали отъевшихся лошадей там же, в овражке, куда не проникали ветер и стужа, перекусили, выпили по шкалику и улеглись спать. Акимка тем временем соорудил возле небольшого кустарника и подгнившего карагача из веток коряг и нескольких пучков камышей, что нарвал у ручейка, некое подобие двухскатного шалашика, чтобы барин его насладился подобием уединенности.

После перекуса Анатолий Баранов достал свои папиросы с намерением закурить, угостил деда, а бай курить отказался. После достал из кармана спички, чиркнул, дал прикурить деду и поджег свою папиросу.

— Ойбай, шайтан! — испугался бай. — Как поджег? Шырк — и сразу огонь!

— О, это называется спички, Аманжол бей. Доложу вам — это новинка! Незаменимая вещь. Вот, прошу, — Баранов протянул баю коробок с наждачными боками.

— Охо-ох, бәсе¹⁰! А если ш-шах-бах?! — бай изобразил взрыв руками и плевками во все стороны.

— Нет-нет, отнюдь. Не извольте беспокоиться, Аманжол бей. Это безопасные спички Лундстрема, если быть точнее. Батюшка выписывает их из Швеции.

С аккуратностью и трепетом ребенка бай извлек спичку и чиркнул по коробку — не там. Чиркнул еще раз — сломал спичку и с ужасом глянул на Баранова. С третьего раза получилось, хоть бай и напугался вспыхнувшего пламени и едва не запустил зажженную спичку в бороду деда Авдея, но когда испуг миновал, залюбовался огоньком.

— Бәсе-е! Шудо-юдо! Ая-а-ах! — высказав все известные ему выражения удивления и восхищения, бай пришел в себя: — Баран-мырза, продай! Пять баран тебе дам! Десять баран дам! А хочешь, нар дам? Большой, сильный нар!

Дед Авдей икнул, глаза его блестнули.

— Ни за что, Аманжол бей! Берите так! Вы терпите лишения из-за меня, и это меньшее, что я могу для вас сделать.

Бай прищурился лукаво — уж не пытается ли русский его перехитрить?

— Подарык? — все еще с сомнением спросил он.

— Дарю, дарю! Ах, оставьте, дорогой Аманжол бей! Таких спичек вы, конечно, в Верном не найдете, но я сумею прислать вам несколько дюжин из Иркутска по весне. Примите это как благодарность!

— Ойбай, Баран-мырза! — бай стал рыскать по карманам и коржунам в поисках чего-нибудь ценного, чтобы одарить Баранова в ответ. Поистине, он был готов отдать кошель, полный бухарских золотых, настолько чудесным и дорогим казался ему подарок. Но он справедливо счел, что за монеты Баранов обидится, а других памятных вещей он не нашел. — Обыратно со мной поедем, Баран-мырза! Гость моим будешь, ай-я-а! Алтыбакан¹¹ поставлю, девка посмотришь, танцы-домбра! Уй, самый жирный кон зарежу!

— Благодарствую, Аманжол бей! Как поспею со статьей — непременно заеду к вам!

Как драгоценность, как бриллиант из короны махараджи, бай укутал коробок в несколько слоев войлочных платков и спрятал в самое безопасное место — за пазуху.

Костер полыхал, рядом сушились ветки, припасенные для поддержания его всю ночь. Под его треск разговор постепенно стихал, путников клонило в сон, но ни дед Авдей, ни бай не собирались на боковую, покуда не увидели дно зеленого штофа. В результате они не только согрелись, но и упились, надо признать, почти до скотского состояния. Остальные благополучно спали.

Вдалеке, в чаще, завыли волки, гулкие, дикие мелодии ветра навевали страха и беспокойства спящим.

— Бесовщина какая. Али черт их принес! — выругался дед Авдей, закинул зачехленный штуцер за спину и шатающейся походкой молча ушел в чащу то ли с тем, чтобы отогнать волков, а то ли по старой воинской привычке — в дозор.

Бай лихо высморкался на землю и улегся спать.

Прозвучал неестественный, противный крик совы, перешедший в визг. С другого конца ему вторил звериный рык. Рядом послышались лай, смех и грызня — то волки загнали какого-то зверька и терзали тушку с хрустом костей и треском порванных жил. Запищали в паническом бегстве соплеменники жертвы.

Вокруг овражка из кустарников мелькали желтые хищные глаза. Одна пара, вторая, третья, четвертая — казалось, все живые и неживые твари тянулись к теплу, к дыму костра, к развеянному по лесу запаху съестного. Тени от хитросплетения веток ложились на лагерь путников, будто огромные рога местного марала.

Ночные тучи унесло ветром, и небо очистилось, явив горному лесу лунный свет. Под кронами елей, таясь, замелькали тени. Одна, вторая, третья, четвертая. Скрипели от запоздавшего после бури порыва ветра могучие стволы. Треснула ветка. Закружилась вокруг ночная чертовщина чащобы.

Тяжелый, неровный сон ненадолго овладел баем Аманжолом. Он проснулся от подавляющей тишины в голове, нарушаемой всевозможными звуками. Если бы не хмель, вот уж вторую ночь владевший его сознанием, едва бы он решился вылезть из овражка, но позывы организма брали свое. Он выполз из земляного углубления и неровной походкой двинулся на звуки журчавшего ручейка. Справить нужду хотелось именно там.

Дойдя до ручейка, бай ослабил свой кушак и высвободил истомившийся могучий живот. Когда он облегчился, то почувствовал замечательную, здоровую легкость, вдохнул полной грудью хвойные ароматы леса, душа его наполнилась радостью, и он запел томно:

— Сәби болғым келе-еді, сәби бо-олғым-ау¹²!

Где-то неподалеку, услышав знакомую речь, уверенно, все громче зашептались тени. Рядом с белками хищных глаз блеснула сталь. С трех сторон по скатам овражка поползли крупные черные силуэты. Один подполз к спящим стоя лошадям, выгнулся вверх в человечий рост и стал бесшумно отвязывать животных. Две другие, высотой с крупную собаку, также на четырех лапах, по-звериному, приблизились к спящим казакам. Четвертая принюхивалась к шалашу, где мирно почивал Баранов.

Эта тень, четвертая, на подступах к шалашу чертыхнулась у входа и повалилась оземь. За падением раздался полный ужаса, тихий стон спавшего у порога Акимки:

— Отче наш, иже еси на не… — тень схватила его за глотку и придавила, отчего Акимка издал храп.

После недолгой сутолоки и нескольких тупых ударов в твердые лбы тени заволокли собой и двоих спавших казачков. Первая подвела к костру лошадей и была освещена пламенем. Показалось изможденное щетинистое лицо, с впалыми в беззубый рот губами и неровными клочками шерсти на черепе.

— Альхамдулиллях¹³! Вяжите их и идите, заткните глотку тому жырау¹⁴! — велел беззубый на непонятном языке.

Едва очухавшиеся казачки со связанными за спинами руками и пробитыми головами могли лишь хлопать ошарашенными очами, ибо рты их были туго обмотаны грязными тряпками. Акимка был в беспамятстве, его тело кулем ухнули на землю у костра и тоже повязали.

Двое, такие же худые, оборванные, те, что напали на казачков, отправились исполнять приказание старшего, беззубого, вооружившись казачьими ружьями. Тот, что споткнулся о спящего Акимку, даже не заглянул в шалаш, посчитав, что слуга и есть его обитатель. Тогда из шалаша и вылез напуганный вусмерть Баранов, однако не забывший зарядить пистолет, пока снаружи происходило нападение теней. Он шагнул вперед, затрясся с дикого страху, закрыл глаза, направил пистолет в сторону костра, истово прошептал «Спаси, Господи!» и пальнул наугад.

Самый крупный, загородивший собой большую площадь обстрела, бравый красавец байский конь взбрыкнул, заржал, вздыбился отчаянно, кособоко и повалился, едва не раздавив беззубого, — пуля угодила ему под ухо, рядом с пышной челкой.

— Алла! Сын шакала!

Двое бросились на Баранова и сбили его с ног, завязалась борьба. Корреспондент, обезумевший от страха, от тьмы лесной ночи и от таинственности происходящего, отбивался вяло, впрочем, и у нападавших сил было немного. Вдвоем они едва обездвижили Баранова, но арканов у них больше не было, так что пришлось держать ржавый, искривленный клинок сабли, весь покрытый сколами, у его горла.

Четверо пленных сидели теперь вдоль валежника, все еще не понимая, что же произошло, пока они спали.

— Да это же русские! Беда на твою голову, Назир-ага¹⁵! Ты говорил, что это казахские чабаны! — переговаривались бандиты на своем языке.

— Тише ты, коркок¹⁶! Сейчас поедим, заберем коней, а русских отпустим на четыре стороны. Видит Аллах, у меня брюхо приросло к позвонкам!

— Назир-ага! Если это русские, значит их будут искать! Ох, не сносить нам головы! Здесь повсюду рыскают их конные дозоры! Не видать нам теперь милости Калпак-бека¹⁷! Мы ведь хотели сдаться!

— Когда я услыхал голос этого проклятого жырау, я подумал, что это чабаны! Разве я мог знать, что здесь русские!

— Что же делать, Назир-ага? Нужно их отпустить, иначе Калпак-бек нарежет наши спины на ремни. Ой, Алла!..

Пение бая Аманжола, эхом прогудевшее по лесу и дополнившее птичьи романсы, не только воодушевило бандитов напасть на отряд, но и привлекло внимание деда Авдея, который, как оказалось, решил по пьяному делу поохотиться, чтобы заготовить к завтраку свежей дичи. Но слишком затуманен был его взор, слишком неверна походка, шумна, что совершенно не годилось для столь тонкого дела. Не менее одуревший от водки бай поворотил обратно в овражек, но не дошел, присел под елью, облокотился и уснул с бравым храпом на устах. Так его и застали двое бандитов, вооруженные загнутыми кинжалами и отобранными у казачков ружьями. Когда они увидали грузного, спящего сном праведника, бая, то решили его не оглушать, не вязать и уж тем более не убивать, но разбудить его, привести в чувство, повязать по-тихому с тем, чтобы не пришлось волочить его до овражка и этот «кабан» дошел своим ходом.

Соблюдать тишину бандитам уже не требовалось, так как они были уверены, что это последний человек в отряде — остальных уже полонили. Поэтому накинулись на бая грубо, стали колотить его по лицу, по брюху, умелыми воровскими руками стянули с него кушак, ободрали, распихали ценности по карманам и им же стали завязывать байские руки за спиной.

Сам же бай успел испытать целый букет чувств и переживаний. Выпивохам привычен беспокойный сон, вспышки кошмаров, так же и бай, спросонья одуревший и напуганный, раскрыл глаза — и ночные страхи его оборотились явью.

— Ойбай, каскыр! Кет-кет¹⁸! — закричал бай, подумав, что на него напали оборотни.

Когда его стали бить по лицу, он подумал, что началось светопреставление, настолько неожиданно и ярко засверкали, замелькали искры в глазах. Боли он пока не чувствовал, но сердце готово было выпрыгнуть наружу, глаза округлились, и ужас его был всепоглощающим. Бай завизжал свиньей, и на лицо брызнули слезы. Нос заполнился мокротой, и бравый бай, герой битвы, зарыдал младенцем, уверенный в том, что черти уже волокут его в недра огненной геенны.

Но прошло несколько мгновений, его подняли на ноги, надавали звонких оплеух по толстым, упитанным щекам. Тогда лишь бай увидел, что напали на него не дьяволовы приспешники, не легендарные сорели¹⁹ и даже не лютые лесные волки, готовые разодрать ему глотку, а всего лишь люди. Грязные, вонючие и довольно слабые, как ощутил бай по их ударам. После такого открытия страх как-то сам отступил, но руки были уже связаны, да и нападавших было двое. Воодушевленный тем, что имеет дело с земными существами и уже смущенный своей недавней реакцией, бай заорал привычно повелительно, на родном языке.

— Подлецы, негодяи! Предатели, измена! Скоты, собачьи сыновья! Ух, головорезы! Я — Аманжол! Как вы смеете, подонки, шайтаново семя! Будьте вы прокляты, да чтоб спины ваших отцов разбила подагра! Да чтоб ваши сыновья любились с ишаками! О-о-о! Я вас найду! Найду ваши аулы и дома! Найду ваших ублюдочных детей и продам их на бухарских рынках! Найду ваших блудливых жен и заставлю мыть ноги самым захудалым жатакам! О-о-о! А вас самих оставлю в степи, пока вы не начнете пожирать свои конечности и пить свою мочу! Ваших братьев и сестер…

Надо признать, что на бандитов сия тирада произвела нехорошее впечатление, но было похоже, что бай не остановится, пока не проклянет семь поколений их предков, так что пришлось заткнуть ему рот. Один из бандитов на всякий случай крепко держал бая за локти сзади, а второй стоял к нему лицом, на совесть, тщательно засовывал в рот тряпье, чтобы глуше, надежней замуровать этот источник богомерзкой брани.

Тут лес окатило звуком несильного взрыва. Если еще сидели птицы на деревьях, не побрезговавшие дослушать байскую ругань, то и они, взмахнув крылами, взлетели, вместе со всей живностью и ползучими гадами вспрыснули прочь. На лицо бая шлепнулся кусок горячего, мокрого, пряного ошметка плоти, и оно обагрилось железистыми брызгами. Кровь потекла вниз на дорогой халат. Самодельный кляп выпал изо рта.

— Ойбай, убили! — выдохнул он, схватился за грудь и опустился на колени, второй раз за ночь переживая переход в иной мир.

На него всем телом грузно повалился затыкавший ему рот бандит с черным лицом изголодавшегося зверя. Второй стоял там же, позади, ошеломленный.

— Не балуй, басурман! Брось ружьишко! Убьем! — послышалось из чащи. — Ну!

Бай, больше испуганный тем, что все еще жив, раскинул руки в стороны. Бандит бросил ружье и повалился на колени рядом с баем.

— Не убей, рус! Я сдабайс! — прокричал отчетливо бандит.

Из чащи с саблей наголо, крадучись и оборачиваясь по сторонам, выполз дед Авдей. Подойдя, он тут же наотмашь ткнул стальным навершием рукояти бандиту в глаз. Тот повалился оземь. Старый казак не успел бы перезарядить штуцер для второго выстрела, так что пришлось применить такую хитрость, хоть он и был готов ринуться в бой с одной саблей, используя преимущество своей невидимости. Но все обошлось и так. Он развязал бая, который пребывал в полуобморочном состоянии.

— Чай не задел, мурза? А? — дед стал осматривать бая.

В очередной раз баю пришлось выходить из состояния оцепенения.

— Ты меня убил, шал! — простонал бай, убедивший сам себя, что почувствовал кусочек холодного металла у себя под сердцем, хоть он был цел и невредим, если не считать измордованного, отекшего лица и отбитых почек.

— Боже упаси, мурза! У меня соколиный глаз, заговоренный я… — стал оправдываться дед на свою беду.

Он удивленно вытаращил глаза от такого поворота. Уж если надменный аристократ и не стал бы благодарить его за спасение, так уж обвинений дед никак не ожидал.

Бай уже соображал, что наверняка дед, затаившись, чтобы его выручить, видел, как он стонал и плакал, будто мальчишка, как бился в истерике и изрыгал проклятия, бессильный что-либо сделать. А тут сам старик, сгорбленный годами, одним выстрелом и одним ударом, с одним лишь штуцером одолел бандитов. Стало обидно и стыдно. Но бай давно знал, что лучшая защита — это нападение.

— Ух, я тебе! Гляди, сокол глаз! Изверг, видит Аллах, изверг! Вот расскажу кыназ Калпак, как ты меня убить хотел! Он тебе борода повыдернет! Ух, шайтан! — накинулся на своего спасителя высокомерный бай.

Он уже встал, отряхнулся, надел свой пояс и вернул все отобранное на законное место. Пощупал за пазухой и заулыбался, обнаружив на месте драгоценные спички.

Дед воспринял слова бая всерьез и задумался. Ведь и вправду стрелял как придется, впотьмах, по пьяному делу. Мог и зацепить степного магната, союзника и верноподданного царя, да еще и лично знакомого с начальником округа подполковником Колпаковским. За такое по головушке не погладят, чай и вправду погуляют плетьми по старой, сгорбленной спинушке или еще хуже — оштрафуют в счет богача.

— Прости, мурза, прости! Ей-бо, глаз-то, глаз… соколиный… В супостата метил, ей-бо, — продолжал трястись дед.

— Тихо ты, шал! Ладно! Седой твой борода уважаю. Только смотри! Язык не говори, а то вырву! — бай показал свой мясистый язык и изобразил сказанное. — А молчат будешь — дуруг будешь. Рубль дам. А, понял?

— Как не понять, мурза. Молчок! Ай, благодарствую! За рупь-то! А раньше я ведмедю в глаз бил! Точне-ехонько! Вот те крест! Соколиный…

— Ту-уф! Шал-аксакал, а рот не закрыбается, как баба!

Одному бандиту дедов выстрел пробил насквозь лопатку и плечо, так что кусок плоти, кожи и ткани выбило баю в лицо. Теперь он лежал полумертвый, связанный, рядом со вторым, оглушенным. Бай допросил второго и узнал о сложившемся положении. Дед ничего не понял, бай перевел.

Бай сделался хозяином положения. Да и в грядущей схватке за овражек он намеревался проявить себя храбро, впрочем, не столько стыдясь предыдущей своей не самой славной баталии, сколько убежденный в меткости и, главное, лояльности старого казака.

Теперь у них было подавляющее преимущество в огневой силе — штуцер и два ружья против одного пистолета Баранова и еще одного байского, старого и массивного, более потребного для колки орехов, и то, если бандиты успели обыскать его поклажу. Кроме того, у деда была сабля, а у бая два ржавых кинжала, отнятых у бандитов. Дед предложил обойти овражек с двух сторон, произвести два выстрела и таким образом отвести угрозу. Бай же велел держаться за ним и слушать все его команды. С тем и направились к лагерю. Подошли ближе, увидели дым костра, дальше ползли.

В овражке тоже слышали выстрел и перепугались. Казачки, Баранов и Акимка по-прежнему были связаны, но уже не валялись как попало, а чинно сидели на валежнике. Видно, Назир-ага пытался вести с ними переговоры.

Бай знал, что сила на его стороне. Знал он и как решить дело быстро и бескровно. Но после своего пленения его распирали ярость и желание отомстить. Кроме того, он возжелал совершить подвиг. Выручить казачков, спасти Баранова и стать в его глазах настоящим героем, тем более что тот наверняка опишет бравые ратные подвиги бая высоким чинам в укреплении. Поэтому он решил идти сложным путем: ошеломить врага, напугать до одури, лишить боеспособности и уж потом ринуться в заранее выигранный таким образом бой.

— Эй, Назир! — закричал бай: враг должен был быть ошеломлен — кто зовет его по имени? — Я Аманжол! Глава рода Ушсункар, сын бия Амантая, внук батыра Даирбая! — представился бай: враг должен был быть напуган до одури. — За мной пять джигитов и пять казаков! — продолжал бай: враг должен был лишиться боеспособности. — Брось оружие и сдавайся!

Бандиты и вправду испытали все чувства, которые рассчитал замечательный тактик, бай Аманжол. Они и вправду хотели побросать оружие и убежать, но не успели, ибо со склона овражка на них уже несся бай, будто конный, тяжелый и страшный в своем неистовстве. То, что он держал в руках ружье, словно это айбалта²⁰, прикладом вперед, добавляло потрясения. Он с разбегу стукнул одного бандита прикладом по лбу, а Назира тюкнул им же в грудь. Дед Авдей выстрелил в воздух и, как рыцарский оруженосец, побежал за баем, усердствуя над поверженными врагами. Потом он занялся пленными, высвобождал им руки, пока бай выплескивал свою злость и пинал, топтал бандитов со страшными ругательствами.

Когда бай убедился в том, что и боевой дух, и по нескольку костей у бандитов сломлены, он остановился, наконец, чтобы, победно водрузив сапог на спину битого противника, оглядеть победителем поле боя. И тут он увидел страшное. Позади, на краешке овражка, в темной луже крови, словно последняя шавка, одиноко лежал на боку его некогда могучий, славный конь, теперь мертвый и жалкий.

— Алла… — только и вымолвил несчастный бай.

Он подошел к трупу коня, опустился на колени, увидел отверстие в его виске и завыл волчицею. Потом наклонился и обнял коня за шею, пустил несколько горьких, крупных слез, прижавшись к холодной уже голове.

Остальные созерцали горе степняка и искренне ему сочувствовали, ведь потерять такого красавца-коня было равно потере друга, боевого товарища, лишения предмета гордости и целого состояния. Глядя на покачивающуюся, вздувающуюся от вздохов спину бая, и Баранов невольно всхлипнул.

Тогда бай поднялся с колен, полный праведного гнева, с одним-единственным желанием — убивать и со страшным ликом двинулся на и так покалеченных налетчиков. Но казачки во главе с дедом Авдеем заранее предугадали намерения бая, так как и сами испытывали схожие чувства. Потеряй кто-то из них такого коня, да не в бою, а так, случайно, можно было сразу залезать в петлю от горя. Свежие казачки, хоть и битые, но отдохнувшие, быстро осилили быком надвигавшегося бая и после долго успокаивали его, держа за руки и не ослабляя хватку на груди, пока дед Авдей не достал заначку в виде фляжки с водкой. Только это помогло умерить негодование бая, иначе жертвами происшествия, помимо коня, сделались бы и люди.

Пожалуй, трудно, а то и вовсе невозможно было бы одолеть ночных налетчиков, если бы нападение случилось до Узын-Агашской битвы, когда кокандские отряды хозяевами разъезжали по Алатавскому округу, когда войско их пылало предбоевой яростью, уверенностью в собственных силах и числе, азартом беспрепятственных грабежей и угонов. Но теперь, голодные и ослабленные, давно сдавшиеся и потерявшие волю, лишенные человеческого облика, эти полузвери-полулюди, больше месяца скитавшиеся по лесам Алатауского хребта, сами стали легкой добычей даже для нестроевого отряда.

Отхаркивая кровавую массу, смешанную с последними зубами, Назир продолжал свой сказ, а бай переводил его слова для Баранова. Четверо нападавших, избитые, сонные от голода, затравленные и униженные, сидели на коленях, туго связанные по рукам и ногам.

После битвы, тяжелого поражения и отступления, обратившегося со временем в паническое бегство, многие воины многоликого, разнородного кокандского войска откололись, особенно те, кого дома ждали репрессии за поражение. Хан не пожалел бы ни беков, ни простолюдинов, ни высокородных датхов²¹, ни простых сарбазов²², так что многие предпочитали склонить голову перед победоносным русским подполковником, нежели возвращаться домой.

Поначалу их отряд был многочислен: до пятидесяти конных воинов. Вооруженным людям что? Можно пограбить, а потом попробовать уйти через горы, во владения дикокаменных²³ киргизов. Но и там уже были русские. Постепенно численность их таяла, отряд редел. Кто-то ушел-таки через горы к Иссык-Кулю и был отловлен верноподданными туземными отрядами. Других отлавливали по эту сторону казачьи разъезды. Третьи, отчаянные головы, наперво смело грабили проезжих и даже нападали на малочисленные казачьи отряды, но раз за разом терпели поражения, даже когда вдесятером наскакивали на двоих. Казаки преспокойно спешивались, отстреливались дальнобойными своими современными ружьями по двое-трое, вскакивали на коней и кидались в бой, тыча своими длинными пиками в зады улепетывавших лошадей и спины горе-бандитов. Потом похолодало, припасы иссякли, грабить не было ни сил, ни возможности. Лошади пали. Кто-то добровольно поплелся сдаваться, но не доходил — находили их обглоданные волками трупы. Так осталось их четверо, голодных и одичавших, питавшихся последние дни отварами из мелкой рыбешки и древесной коры.

С рассветом тронулись в путь. При свете солнца стало ясно, что до Узын-Агашского укрепления осталось не более пятнадцати верст. Издали были видны веселые дымки, вившиеся из шаныраков²⁴ юрт, окруживших деревянные стены в несколько кругов. То Большеордынские бии и аксакалы явились на зов начальника Алатавского округа и пристава всех казахов Большой орды, победоносного подполковника Колпаковского. Край был вычищен от остатков недавно угрожавшего всему Семиречью кокандского войска. И тому подтверждением служил наш небольшой отряд во главе с баем Аманжолом из рода Ушсункар и корреспондентом вестника Императорского Русского географического общества Анатолием Барановым, которые вели на арканах последних иноземных бандитов, угрожавших мирной жизни края.

Был в крепости и друг бая Аманжола, прапорщик Кожегул, который и принял его с распростертыми объятиями, накормил и напоил, а позже порешали и все коммерческие дела, ради которых бай ехал в такую даль. Был здесь и весь цвет местного русского офицерства, герои недавних баталий, во всех красках описавших Баранову перипетии недавних событий. Ненадолго принял корреспондента и всегда деятельный, совершенно занятой, уже полковник Герасим Алексеевич Колпаковский, только из намека Баранова узнавший о приказе императора, в котором говорилось: «подполковника Колпаковского произвести в полковники и дать св. Георгия 4-й степени». Вскоре начальник спешно убыл в Верный, не успев принять степного магната, вновь ставшего героем, при молчании деда Авдея и словоохотливости Баранова, всюду искренне описывавшего храбрость тактического гения и львиную силу бая Аманжола, спасшего жизнь ему и свободу всему отряду. Однако через важного, толстого фельдфебеля баю были переданы слова благодарности пристава, а также великолепный быстроходный ахалтекинец с лебединой шеей и знатнейшими кровями, поступивший на армейский баланс из добычи — взамен павшего на государевой службе байского жеребца. Кроме того, достопочтенный бай Аманжол, снова обнаруживший лихость и удаль, стал желанным спутником и компаньоном в кругах унтер- и обер-офицеров, казачьих есаулов, особенно его полюбивших.

Ранней весной, в еще прохладный, но столь многообещающий и долгожданный месяц Наурыз²⁵, в богатый и деятельный аул, стоявший на жирных пастбищах близ реки Лепсы на севере Алатавского округа, стрелой влетела рессорная коляска, ведомая тройкой лошадей, под управлением важного на вид ямщика. Он привез письмо и посылку для достопочтенного бая Аманжола, главы рода и владетеля того аула. В письме содержались слова благодарности и заверения в вечной дружбе от корреспондента Анатолия Баранова из далекого Иркутска. К нему прилагалась коробка со шведскими спичками, произведшими фурор в байской юрте, полной гостей по такому невероятному в степи случаю, как прибытие ямщика на чудной арбе. Но еще больший триумф бай завоевал газетой со статьей об октябрьских событиях и битве при Узын-Агаше, где упоминалось и его имя. То, что статья была написана на неизвестном большинству аулчан русском языке, только добавляло важности и торжественности тому случаю, и бай вознесся в глазах людей едва ли не до султанских высот.

Примечания

1. Азан — призыв мусульман на молитву. Фаджр — утренняя, предрассветная молитва.
2. «Голова моя!» (казахс.)
3. Бульон (казахс.)
4. Сосуд, мешок, сшитый из кожи.
5. Здесь — одобрительный возглас (казах.)
6. «Эй, мальчишка! Иди сюда!» (казах.)
7. «Эй, мальчишка! Привяжи коня своего господина!» (казах.)
8. Старик (казах.)
9. Выражение удивления. Здесь — «Вот это да!» (казах.)
10. Выражение удивления. Здесь — «Вот оно как!» (казах.)
11. Качели на шести столбах и арканах, также название игры, во время которой юноши и девушки поют, веселятся.
12. «Хочу быть малышом, малышом быть хо-очу!» (казах.) – из стихов поэта Мукагали Макатаева, написанных гораздо позже описываемого времени.
13. «Вся слава Аллаху!» (араб.) – восклицание, широко распространенное в мусульманских странах.
14. Казахский народный исполнитель и поэт. Здесь — певец (казах.)
15. Здесь – уважительное обращение к старшему (во многих тюркских языках).
16. Трус (кыргыз.)
17. Калпак — вариант труднопроизносимой фамилии Колпаковский. Бек здесь — повелитель, восточный дворянский титул, соответствует русскому князю.
18. «Волк! Уйди, исчезни!» (казах.)
19. Лесной дух в казахской мифологии. Имеет копыта вместо ног и длинные когтистые руки.
20. Среднеазиатский боевой топор (казах.)
21. Датха — титул в среднеазиатских ханствах. В военное время соответствовал русскому полковнику.
22. Среднеазиатский воин. Обычно рядовой, пеший.
23. Тюркский народ. Современные кыргызы. Эпитеты «дикокаменный» или «закаменный» даны им русскими для отличия от киргиз-кайсаков (казахов), а также характеризуют особенности их земли.
24. Деревянный круг с решетчатой крестовиной, венчавший купол юрты. Предназначен для сдерживания остальных элементов юрты, прониканию света, выходу дыма от очага. Является символом домашнего очага и продолжения рода.
25. Здесь — март (казах.)