стеклянный пузырь тишины

нас нет, только тени в стихах.

представь проекцию бытия

в голове Бога –

планета закончилась, как фильм,

но в уме Вселенной воспоминания поют

и длятся, и люди

вытягиваются

вертикальными столбиками символов,

как птенцы дыма.

вот оторвались от земли.

что-то остается навсегда и всегда…

третья сигнальная система

привидений.

нет, я не буду жить в своих стихах.

но не исчезну, и неважно, читают меня или нет, –

это лишь мышиный помет идеи,

на жаровнях бронзовых жуками сад.

но я рядом где-то.

вишневый гибельный цвет.

высотки, как минотавры

со спиленными рогами, в сырых телогрейках

и каменных валенках танцуют вальс-бетон:

раз-два-три, раз-два-три.

любуюсь городом,

который всегда называл родиной.

родинка, спрятанная от налоговой.

церкви, как луковицы тюльпанов,

покрытые позолотой из пульверизатора,

набережная, вода в погребе, ящики, камыши,

пластиковый мусор,

наркоманы, как гнилые лунатики,

ищут закладки в слежавшейся траве,

переворачивают камни.

пиявки рая. вот этот высосан, будто карась –

кулек, покрытый вонючей чешуей,

а это девушки, сидят на лавочке, как кошки,

спины прямые, в мини-юбках, картины

с оторванными краями чуть ниже талии,

вот они – последние глотки свободы,

и грачи резонно и густо орут

над тополями:

спасайте-свои-души-сами.

от алюминиевого треска жалюзи

лопался стеклянный пузырь тишины.

это синица проникла в дом – беженка улиц,

ищет небо среди четырех стен.

зашоренное, как бронированный боевой конь, окно.

а она, хозяйка дома, сама украшение,

серьга, которая выскользнула застежкой

из розовой мочки

тысячеухой женщины человечества.

но ее спасли,

как спасают постиранную блузку,

сорвавшуюся с веревки, –

и прямо в клумбу с розами.

и она

смотрела в мои глаза – так огонь в камине

смотрит на книжные полки напротив,

но не дотянуться, нет, не достать.

и пламя нервно облизывается:

беззубая, старая рысь.

спустились со свечой в подвал,

белый парафиновый парусник

с огненным парусом.

хрупкий ветер тьмы

и запахи сырости, картофеля, слизней.

и рука, которая направляет этот парусник,

и где-то за углом этой тьмы –

капитан, всматривающийся

в танцующие прозрачные горы,

девятые черные валы. вот блестят каравеллы

из стекла – пузатые, груженные компотом.

значит, значит берег рядом,

и вот чавкающий от грунтовых вод пол,

кровавый от красной глины и дождя.

ржавая зубчатая луна –

снятый диск циркулярной пилы.

и уставший Борей прогоняет облака

сквозь узкие лезвия

деревообрабатывающего станка

точно доски с шелушащейся корой по торцам.

прошедшая гроза

откисает в ведре с керосином.

полнолуние, город – поршень, подшипник, детали

разобранного пулемета

в неоновом масле.

кто укладывает человечество спать?

дантист осторожно вводит иглу с новокаином

в зубной канал.

венецианские каналы вламываются в спальню,

наступает Венеция засыпания,

фантастические

иссиня-черные крысы

медленно плывут в зазубренной лунным светом воде.

ангелы вальсируют

над куполами подушки.

и на ночной город

опускается о восьми согнутых ногах, по-паучьи,

черная колхозница вселенной,

черная, как уголь,

черная, как пуля,

черная, как сажа.

с многоглазым лицом

побита звездами, как оспой,

и – выдаивает спящих людей.

убегающее молоко

впечатлений.

тискает вымя лица

сросшимися пальцами

одеяла.