Приключения достопочтенного бая Аманжола

Рассказ

Прозрачный, приятный зимний воздух поколебала волна бабской визгливой ругани, за которой, нарастая прибоем, последовала низкочастотная, похабная матерщина. За четверть версты от источника звуков лавочник-татарин в одной тюбетейке, покрывавшей гладковыбритую макушку, вышел на воздух покурить трубку, а заодно поглядеть на потенциальных покупателей. Едва открыв дверь своей лавки, он услыхал звуки ссоры и одобрительно цокнул, разобрав знакомые слова, которые, однако, он, как порядочный человек, редко слыхивал. Не хотел бы он стоять напротив ругавшегося грубияна — настолько отвратительные слова звучали из-за площадки, составлявшей границу между слободой Татарской и Малой Алматинской станицей. Будто полчища кокандского хана ворвались в городишко и учинили разбой.

С другой стороны выселка, мимо центральной мельницы, прогуливались двое бывших сокурсников по Императорскому Московскому университету: подпоручик, действующий адъютант начальника округа Григорий Адашев и корреспондент вестника Императорского Русского географического общества Анатолий Баранов.

Бравый обер-офицер Адашев вот уж полдня водил гостя по Казенному саду и окрестностям, свысока, покровительственно обращался к своему приятелю, гражданскому служащему Баранову. Будучи действующим офицером, а тем более приближенным к самому командующему местными войсками подполковнику Колпаковскому, он обладал всей полнотой информации, так необходимой Баранову, поэтому тот терпел высокомерие подпоручика, слушал и даже записывал. Поведение приятеля приводило Адашева в такой восторг, что его рассказы все чаще пестрили романтическими штрихами, личными заслугами и геройством.

Несмотря на то, что чины подпоручик Адашев и провинциальный секретарь Баранов имели равнозначные, офицер выглядел старше и опытнее своего бывшего сокурсника. Избрав военную стезю, пусть и отосланный служить на задворки империи, Адашев успел поучаствовать в настоящей баталии, был контужен и ранен в ногу, неся свою опасную службу. И все-таки Баранов помнил, что приятель его избрал столь сложный путь военной карьеры в степной глуши не по своей воле — это батюшка его, ныне уж почивший барон, засунул младшего сынка в эту дыру после отчисления из университета, нескольких крупных карточных долгов и несостоявшейся пьяной дуэли.

Теперь Адашев, еще не залечивший ран, был оставлен начальником округа в форте Верном¹ для несения гражданской службы, в то время как вся линейная пехота, артиллерия и казаки все еще находились на приграничных участках.

Скромный тихоня Баранов завидовал приятелю, соглашался на роль ведомого и с открытым ртом принимал за правду все его россказни. Он рад был встретить приятеля в столь отдаленном и диком крае, а вот сам Адашев все сокрушался по поводу того, что не может быть с армией и с подполковником на острие событий.

— Видите ли, Анатоль, подполковник Колпаковский хоть и бравый военный, а всем известно, что он с большей охотой исполняет свою гражданскую службу как начальник округа. Посему, mon ami², такой близкий человек, как я, сделался ему совершенно необходим здесь, в Верном. Да и нога, знаешь ли, не дает покоя. Вообще, хокандцы эти — прескверные стрелки! Вы бы видели, из каких допотопных пищалей они палили! Не иначе как времен царя Гороха! Пули там — во! Со сливу, — в который раз рассказывал подпоручик, и размер пули, изображаемый большим и указательным пальцем, становился все больше с каждым повторением. — А что новенького в Иркутске? Писали, что к вам туда сослали целый полк шляхетских бунтовщиков?

Анатолий Баранов был откомандирован в укрепление Верное, в самые южные пределы империи, в недавно образованный и уже успевший с оружием отстоять свое право на существование край, из Сибирского регионального отдела Императорского Русского географического общества, с заданием собрать материал для статьи о деле под рекой Каракастек и битве при Узын-Агаше³. До той поры никто и не думал, что в мирных, ленивых азиатских степях может разразиться что-либо мало-мальски занятное, пока к генерал-губернатору Западной Сибири Гасфорту в Омск не пришел ответ на его реляции от самого государя, с поздравлениями, знаками отличия и военными орденами для участников дела под Узын-Агашем.

«Славное дело!» — писал Александр.

Редакция вестника немедленно заинтересовалось делами в Средней Азии и отправила в Верный своего молодого корреспондента Баранова.

Прибыв в укрепление, провинциальный секретарь Баранов обнаружил бойкий, шумный и умилительный в своей возне городишко, расширявшийся с трех сторон от крепости. Далее, будто богатой меховой шубой, он был опоясан вереницею кибиток и юрт, тут и там в некотором беспорядке поставленных кочевниками. Пока еще совсем юный городок, тем не менее поразил корреспондента своей пестротой, живым темпераментом и кипучей деятельностью. При том что все боеспособные военные части находились в те дни на военных предприятиях на юге и юго-западе, и в городке остались лишь заживающие после баталии раненные, безбородые молодые и ветхие старики-казачки, калеки да бабы, Верный гудел и напоминал настоящий торговый узел с азиатскими мазанками Татарской слободы, новенькими срубами изб Большой и Малой казачьих станиц, войлочными юртами Большеордынских⁴ казахов, окружившими собою поселение.

Дело было в том, что после разгрома кокандских полчищ под Узын-Агашем долго еще побитое войско собиралось воедино, чтобы покинуть наконец пределы империи. Разрозненные, ошеломленные поражением от малочисленной кучки русских солдат и казаков, хищные конные отряды бродили с разбойными целями по степям и горам Алатавского округа, в поисках мирных казахских аулов, незащищенных русских выселков, прежде чем убраться восвояси или быть отловленными казачьими разъездами. Поэтому подполковник Герасим Алексеевич Колпаковский⁵ не отпускал солдат в Верненские казармы, а казаков по домам, перераспределял гарнизоны по выселкам, назначал отряды на приграничные поселения, рассылал казачьи десятки в погони, а основную массу линейной пехоты в составе трех рот держал при себе, в укреплении Кастек за девяносто верст от Верного, готовый выступить в любой миг, в случае, если побитое, но не уничтоженное кокандское войско дождется подкрепления и решит возобновить попытку вторжения.

Тем временем в Верный, где стоял дом Колпаковского, со всех сторон Большой орды, из Семипалатинска, что у границ Тобольской губернии, из недавно отнятой у кокандцев Ак-Мечети, а также из стольного Омска в Сибири стекались гонцы с поздравлениями, краеведы и художники из географического общества, степные аристократы и воротилы спешили заверить начальника в своей преданности и изначальной уверенности в его победе. Семиречье теперь бесповоротно закрепилось за Империей, минуло время постоянных стычек и кровавых вторжений могущественных Среднеазиатских ханств — Коканда, Хивы и Бухары.

Жители края обрели чувство безопасности и стабильности — после осеннего вторжение орд кокандского хана и всех угроз, связанных с возможным завоеванием почти незащищенного округа. Казахские аристократы и богачи Большой орды караванами везли дары начальнику, несмотря на наступившую зиму, сибирские и татарские купцы возобновляли торговлю через земли Средней орды. Население Верного временно увеличилось едва ли не вдвое, всюду сновал деловой люд, к уездным чиновникам растягивались очереди, квартирмейстеры распределяли гостей на постой в опустевшие дома местных казаков, где оставались одни женщины, дети и старики, войсковые конюшни также не простаивали, а Софийская церквушка в центре Большой Алматинской станицы все еще полнилась женами и матерями казаков, заказывавших благодарственные молебны, а также приезжими гостями, за неимением другого храма за пятьдесят верст вокруг. Мечеть в Татарской слободе также не знала безлюдья — мусульмане, татары и приезжие казахи, местные оседлые узбеки и сарты⁶ заполняли ее до отказу.

Такой небольшой, кишащий муравейник увидел в приграничном южном городке корреспондент Баранов.

Тут и до прогуливавшихся сокурсников донесся гвалт ссоры.

— Быть не может! — воскликнул Адашев, перервав их светскую беседу.

Офицер услышал знакомый говор. Матерщина на двуязычной казахско-русской, совершенно уникальной и от того занимательной тарабарщине то плетью хлестала оппонента, то сотрясала воздух так, что даже непричастные прохожие отворачивались с гадливостью и ускоряли шаги.

— Никак это мой знакомец бай!? — спросил Адашев у ничего не понимающего корреспондента и, взяв его за локоть, потащил к месту, откуда раздавалась никому не понятная брань.

— Ух, стелет, шельма! Не позавидую тем, кто удосужился связаться с этим словоблудом!

— Да позвольте же! — слабо вырывался Баранов, несколько напуганный криками, но заинтересованный. — Право, Адашев, извольте объяснить. Вы что, знаетесь с каким-то кабатчиком? Или в эти степи затесался отставной матрос?

— Верно говорю, мой дорогой Баранов, такого экземпляра вы еще не встречали! Туземец, богач, аристократ и герой! Ну, айда!

Приятели бежали на звуки перебранки, которые успели заметно поутихнуть. Малая Алматинская станица была застроена правильными кварталами, прежде всего для удобства отражения кочевых орд, но в быту такая застройка была использована для создания системы самодельных арыков, отведенных из реки Малая Алматинка для частных поливочных работ, зачастую незаконных. Пробежав до конца квартала, приятели остановились возле калитки переднего дворика небогатого дома, откуда на тянувшейся далее улице Адашев увидел объект своего интереса.

Убедившись, что это тот самый человек, его знакомый, который шел посередине улицы, истово отряхивался и все еще грозно ругался, хоть вокруг него не видно было ни души, Адашев, наконец, изволил объясниться:

— Я сразу смекнул! Это он и есть! Бай собственной персоной! О Баранов, вы не поверите, но мы с этим знатным киргизом⁷, считай, побратимы!

Корреспондент недоверчиво глянул на своего приятеля, а потом на широкого, толстого даже человека, в каких-то нелепых одеждах шедшего по улице, как свирепый боевой бык.

— Расскажите! — все же попросил крайне заинтересованный Баранов. — А лучше познакомьте!

Баранов был ободрен своим приятелем, державшимся молодцом, иначе он ни за что не подошел бы к столь крупному, обозленному и, вероятно, совершенно дикому казаху.

Достопочтенному баю Аманжолу, рода Ушсункар⁸, из долины Каргалы, кочевавшему в тот год близ Лепсы, одной из семи рек региона, не везло с самого начала дня. Он уже успел проклясть своего юного приятеля Кожегула, с которым он сдружился и искренне привязался в прошлый свой приезд в Верный. Тогда начальник Колпаковский созвал всех сколько-нибудь значимых верноподданных казахский биев⁹, баев¹⁰, батыров¹¹ и султанов¹² в свою крепость, непосредственно перед вторжением кокандцев, и бай Аманжол, естественно, причисляя себя к самым значимым, впервые посетил русский городишко. Это было почти роковое решение, ибо в тот памятный приезд к русскому начальнику он пережил столько, сколько ему хватило бы для рассказов своим гостям в течение десятка долгих степных зим.

Тогда он оказался фактически заложником страшных, бородатых русских военачальников, сделался конокрадом, испытал настоящую любовь и горечь утраты, дважды сражался с бандой разбойников, получил тяжелое ранение вследствие этих стычек и, в завершение своих приключений, оказался в самой гуще баталии при Узын-Агаше, где бил кокандцев и был вынесен с поля боя без сознания. Все эти мытарства он пережил, при том, что изначально прибыл в Верный, чтобы лично, на словах, выразить свою преданность Колпаковскому, а потом сбежать и примкнуть к ташкентскому беку, возглавлявшему непобедимое, как ему казалось, кокандское войско. В конце концов, что могли сделать несколько сотен русских против двадцати тысяч войска под зелеными знаменами газавата? Но вот Аллах уберег бая и заставил принять правильную сторону.

Спустя полтора месяца после баталии, отлежавшись и пролечившись в своих аулах, среди тучных отар, баю пришло долгожданное письмо, весточка от приятеля Кожегула, казаха не знатного, но прапорщика русской армии, а также приближенного султана Аблеса, потомка Чингисхана и капитана русской армии. С этими людьми его свела судьба, и благодаря им он оказался на стороне победителей, вместо того, чтобы предать русских и переметнуться к окаянным кокандским горемыкам. Теперь молодой Кожегул прислал с каким-то страшным казаком письмо на арабском языке, так как бай все еще плохонько знал русский, а писать и читать вовсе не умел. Он взглянул на бумагу, на подпись Кожегула и ухмыльнулся, не увидев тамги¹³. Еще бы! Этот безродный пострел был бы самым обычным жатаком¹⁴, если бы не затесался к русским. А все же, несмотря на молодость, бедность и постоянные, хоть и завуалированные насмешки над байской величавостью, конечно, лишь по молодецкой зависти к его высокому положению и состоянию, Аманжол полюбил этого человека, несколько раз спасшего ему жизнь. Кроме того, Кожегул был для него как проводник в этом новом мире, руководимом странными, непонятными русскими. Письмо было примерно следующего содержания:

«Амансыз ба, байеке¹⁵? Как ваше здоровье, как заживает ваша светлая голова? А ваша спина, столь невыгодно попавшая под трижды проклятую кокандскую саблю? Верю, как и все среди туленгутов¹⁶ султана, да и среди русских воинов также, что не было у вас возможности увернуться от окруживших вас со всех сторон врагов, и удар пришелся вам именно в спину, столь неблагоприятно и подло! Еще бы! Ведь завидев такого батыра, как вы, многоуважаемый байеке, кокандские конники оставили своих слабейших противников и ринулись на вас всей гурьбой! Я ненавижу и проклинаю их за такую трусость!

Теперь по делу. Пишу Вам с берегов реки Чу, близ западного побережья Ыстык коля¹⁷. Небезызвестный вам подполковник Шайтанов, начальник казаков, велел мне изыскать способы для дополнительного снабжения войск мясом, молоком и прочими потребными продуктами. Кокандские войска разгромлены и раздроблены, так что нам, вероятно, предстоит преследовать отдельные отряды, а также гнать Канатшаха¹⁸ до самых границ Алатау, так что будем воевать и зимой.

Я сразу же вспомнил о вас, так как султан Аблес отбыл с карательной миссией в аулы предавших присягу каракиргизов, а только его поголовье может посоперничать с вашим. Зная, сколь жирны, мясисты и многочисленны ваши стада, благодарю за это Аллаха, я решил написать вам. Буду в Верном в первых числах декабря.

Да, и учтите, байеке! Это пока не военный заказ, так как наши предприятия еще не санкционированы у губернатора в Омске. Для вас это возможность оказать личную услугу самому Шайтанову, второму человеку в округе, а это, верьте мне, воздастся вам сторицей!

До встречи, байеке! Любящий Вас как сын Кожегул».

После всех невероятных приключений в Верном бай довольно быстро заскучал среди мерной, сытой и однообразной жизни в своих аулах. Решение ехать в укрепление немедленно ежедневно, ежечасно подкрепляла его нелюбимая, бездетная и сварливая жена. Усиливалось это желание и оттого, что сам Шайтанов, начальник казаков, в мирное время исполнявших все милицейские, таможенные, налоговые, словом, силовые службы, этот страшный для бая человек с огромной раздвоенной бородой, олицетворяющий в себе все темное, неизвестное и оттого страшное, что таилось в белых русских людях, — будет кое-чем обязан ему, баю!

Приказчиков бай распустил и прогнал нахлебников в шею еще с прошлой своей поездки в Верный, решив самостоятельно вести торговые дела.

Не вдаваясь в детали, не затевая дальнейшей переписки, он велел собирать и гнать в Верный пять сотен жирных овец и добрую часть запасов соленого мяса сразу из нескольких аулов, обрекая жителей на недоедание зимой. В случае нужды он всегда мог отправить в аул людей за дополнительными припасами, а если пятисот овец окажется много, то он сможет легко распродать излишки в Верном, где, по его убеждению, люди недоедали мяса, питаясь лишь травой со своих огородов.

Бай прибыл в Верный и направился прямиком в дом Кожегула, где он гостевал в прошлый приезд. Велико же было его удивление, когда дом, где был определен на постой прапорщик Кожегул, оказался занят каким-то жирным русским чиновником, слуга которого погнал бая прочь, пока его господин валялся пьяный на кровати Кожегула и пускал слюну на пол.

Только теперь бай сообразил, что прибыл раньше времени. Кожегула в Верном еще нет, а жолама-уй¹⁹ он в этот раз с собой не взял, уверенный, что даже если Кожегула в Верном не окажется, уж дом-то его будет хоть и холоден, но пуст. Откуда было знать степняку, что офицеры русской армии живут, словно последние бедняки, в чужих домах. Он был уверен, что дом, а также полная, миловидная женщина из крестьянок-переселенок, которая обстирывала и стряпала для постояльца, принадлежат Кожегулу как начальнику у русских, хоть и небольшому.

Так, словно история повторялась, у бая начались неприятности в Верном. Поставить коня ему было негде, места, чтобы прикорнуть самому, он также не знал, хоть и мошна его была полна золотых бухарских тилля²⁰ и серебряных рублей. Люди его вместе с товаром и жолама-уй должны были прибыть только дня через два.

Заходить в русские дома, столь отличные от привычных юрт, он, перво-наперво, боялся, так как не ведал, что страшных казаков, хозяев этих домов, в городишке нет, а во-вторых, стеснялся, так как плохо знал обычаи русских и робел из-за своего плохого выговора.

Тогда бай решил идти в Татарскую слободу и просить приюта у единоверцев. Там он обнаружил поистине перенаселенный район, а какой-то неприветливый татарин грубо посоветовал ему обратиться к квартирмейстеру. Знакомых, привычных ему татар бай не боялся, так что пожелал отцу и деду грубияна гореть в огненной геенне, когда тот произнес неизвестное слово «квартирмейстер», которое невозможно выговорить приличному степняку.

Все же бай направился по указанному пальцем татарина направлению.

Мощный, солидный, высокомерный бай, герой баталии, личный друг Колпаковского, деловой партнер самого султана Аблеса, вынужден был бродить по треклятому городишке будто неприкаянный кедей²¹, готовый за еду хоть за свиньями убирать! Раздражение бая нарастало, но он не ведал, что это было только начало полосы невезения. Пока бай шел по улице, ведя за поводья коня, за ним увязалась пара бродячих собак, грязных и некрасивых. Они бегали вокруг обозленного бая и лаяли на него. Он терпел, терпел и, наконец, улучив момент, пнул своим мягким кожаным сапогом с заостренным носком прямо в брюхо собаке. Та взвизгнула, отлетела в сторону, и на некоторое время псы умолкли. Но тут послышался голос:

— Чаго вытворяешь, изувер! Пошто животину забижаешь? — заверещала какая-то женщина.

— Ух, чертова баба! Замолкни! — рявкнул Аманжол и замахнулся на женщину камчой.

Женщина убежала прочь, а шавки, оправившись, продолжили погоню за баем, словно за текущей сукой. Измученный непрекращающимся лаем бай уже готов был достать из коржуна²², перекинутого через седло, свой пистолет и отправить псов к праотцам, когда вдруг понял, на что так зарились голодные животные. Он развязал шнурок на сумочке, привязанной к поясу, раскрыл его, и на него дохнуло гнилью. Стерва-жена должна была положить туда вяленой конины, чтобы он мог пожевать в пути, и, не иначе как ему назло, положила стухший кусок, который, однако, приводил в экстаз бродячих псин. Бай вытряс тухлятину из мешочка, отправил вдогонку смачный плевок и оставил бродяг с миром и сытным обедом.

Лишь по чистой случайности бай нашел квартирмейстера. Возле речки Алматинки он завидел нескольких молодых людей, сразу определив в них шала-казахов²³. На родном языке, не произнося непроизносимое слово «квартирмейстер», бай легко узнал от них место его квартирования.

В дом чиновника уставший и раздраженный бай вошел господином, где застал хозяина за обедом.

— Кыбартыр нада! — веско рявкнул бай. От скверного настроения его выговор только усугубился, но тяжелый кошель, который бай грохнул прямо о стол чиновника, сделал свое дело. Квартирмейстер сразу распознал в бае человека платежеспособного, а главное — не знакомого с местными расценками.

Ловкий чиновник подобострастно пригласил бая разделить с ним трапезу, впрочем, верно рассчитав отказ, взял с него аж полрубля серебром «за услуги» и отправил по адресу в «самый что ни на есть почтенный, уважаемый и чистый дом в станице, где о великолепном коне его позаботятся, как о любимом скакуне персидского падишаха, а сам бай будет окружен лаской и заботой, как в гареме Бухарского эмира».

Конечно, опытный бай Аманжол не поверил словам пронырливого чиновника, с брюшком, побритого до синевы, с пенсне на носу и золотыми часами за бортом пиджачка. Бай больше уважал крепких, деловитых, но совершенно неопрятных казаков, всегда воняющих спиртом и табаком, с кусочками капусты в пышных бородах. А тут какой-то бледный дохляк, с жидкими усишками, видно, не едавший мяса с полгода.

И все же, распахнув по-барски дверь дома, в который его направили квартировать, бай впервые в жизни едва не поверил в ошибочность своих суждений. Ведь то, что он увидел в первой комнатенке дома, где располагалась печь, кухня и столовая, было похоже на слова тщедушного чиновника. Перед его глазами, выгнув спину и задрав кверху здоровенный, подобный спелому самаркандскому персику зад, предстала райская гурия. Ошеломленный бай успел лишь прошептать «Алла», выпучил глаза и зажал между зубами камчу, чтобы не застонать от удовольствия. Но на этом благодать не закончилась. Гурия выгнулась и повернулась в сторону сквозняка, образовавшегося из открытой настежь двери. Еще один подарок небес явился байскому взору: гурия была обнажена по пояс. Тут уж бай не сдержал стон наслаждения и выронил камчу, зажатую в его крепком кулаке с самого часа утреннего пробуждения.

Чудеса, безусловно, случаются, иногда даже с самыми недостойными из людей. Чудеса происходят с героями, чудеса приходятся на страждущих, происходят они по воле Бога и по хотению Нечистого. Но, как уже было отмечено, у бая Аманжола была черная полоса, конец которой еще не настал, а стало быть, сие чудо было не более чем насмешкой Лукавого. Напоследок баю показалось, что гурия с каштановыми, раскидистыми волосами, с невероятными синими глазищами, вся потная и горячая, метнула в него грешной взгляд… Перед тем, как заорать, завизжать и броситься вон из комнаты, предварительно бросив в незваного гостя чугунную кочергу. От третьего, возможно, рокового ранения в окрестностях Верного бая уберегла дурная меткость женщины, которая в своем доме, при живом служивом супруге-казаке, пекла пирожки, а оголиться решила от жара, простояв у раскаленной печи уж более часа.

Вскоре из второй комнаты выскочила страшная карга, вид которой напугал бая гораздо больше увесистой скалки в ее руках. За ней, в подкрепление, оттуда же, не переставая визжать, шла райская гурия — теперь уже одетая, полная, сильная бабища с топором наперевес. От такого ополчения бежал бы в беспорядке даже самый отчаянный гусар, а уж бай Аманжол задним кувырком вывалился из дома, успев лишь прихватить камчу, попробовал подняться, поскользнулся, снова упал, не в силах удрать от разъяренных женщин.

Будто жуткого, сверлящего перепонки визга было мало, казачки стали зазывать соседок. Вскоре на бая накинулись уже с десяток баб, стали колотить его со всех сторон ладонями, кулаками, вениками, швабрами — кто чем занимался дома, пока не раздался боевой клич. Вокруг этого побоища запрыгали почти ровным хороводом мальчишки-казачки, сразу бросившие свои занятия и игры, услыхав, как их мамки и бабки атакуют какого-то туземца. Они были воодушевленные явным численным превосходством.

Баю потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, обозлиться наперво на чиновника, направившего его в этот ад кромешный, где сначала тебя манят сладким медом, а потом спускают шкуру живьем, и после – на остервеневших баб. А может, и он сам перепутал дом, — мелькнула мысль.

Бай был сильным, сорокалетним мужчиной, не знавшим настоящего голода и болезней. Потому, опомнившись, он легко отбросил от себя уже слабо наседавших женщин, собравшихся, похоже, со всего квартала, больше ради внесения разнообразия в монотонность своего быта. Потом бай вспомнил про камчу, которую все это время использовал лишь для оборонительных манипуляций, и одним взмахом да крепким словцом отогнал от себя казачат, которые разбежалась во все стороны, как назойливые, но пугливые комары. Убедившись, что бабы уже не собираются возобновлять нападение, а лишь машут в его сторону руками да каркают непонятными ругательствами, бай в ответ разразился такой хулой, какую еще не слыхивали в захолустном форте Верном. Крепкая, сочная и ядреная казахская матерщина смешивалась с причудливо искаженными, где-то, от кого-то слышанными русскими ругательствами. Все это было приправлено отчаянной жестикуляцией руки, удлиненной ручкой камчи и, собственно, хлыстом, пролетавшим в опасной близости от носов женщин. Что делать, на такого паскудника оставалось лишь плюнуть да махнуть рукой окончательно, разойтись по домам и цельный вечер обсуждать с подробностями повадки дикого киргиза!

Оскорбленный, побитый женщинами, униженный детьми, бай еще долго шел по улице, бросал грозные взгляды на прохожих, яростно пинал камушки на дороге, на ходу выдумывал и изрыгал новые проклятия, в том числе в адрес своего коня, который трусливо не пришел на помощь, не напомнил, что в сумке у него на спине лежит пистолет, а рядом, у седла, висит шокпар²⁴. В таком положении, в совершенно истерзанном состоянии духа, бая Аманжола окликнул Адашев.

— Мурза-бай! Мурза-бай! Здравствуй, дорогой, здравствуй! — кричал Адашев и, широко расставив руки, быстрым шагом подходил к баю.

Бай было принял оборонительную стойку, то есть спрятался за коня, но быстро осознал свою оплошность и сделал вид, что не услышал с первого раза. На самом деле он был ужасно рад встретить наконец знакомого, да еще и русского офицера, хотя и пребывал в мучительном сомнении — уж не видал ли его знакомец недавнего позорного происшествия.

— Ассалаумалейкум, порушык! — приветствовал Адашева бай. Он совершенно не разбирался в чинах, а уж традиционные обращения не мог выговорить вовсе. Так, самым высокородным человеком в Семиречье для него был, безусловно, султан Аблес, с которым он имел честь быть знакомым, а уж самым важным был подполковник Герасим Алексеевич Колпаковский, потому что он являлся начальником округа. Однако, зная, что султан, да и не он один, с почтением и кротостью обращаются к подполковнику, был вынужден в своем сознании все-таки ставить русского начальника чуточку выше.

— Как я рад вас видеть, достопочтенный бай! — говорил Адашев после того, как они по-братски обнялись, и он представил своего застенчивого приятеля Баранова. Бая, казалось, заинтересовала фамилия корреспондента. Он свысока, тщательно его оглядел своим гордым оком, будто искал сходство с незаменимым степным скотом. — Какими ветрами вас занесло в Верный? Вы, стало быть, уже поправились?

Баранов также внимательно разглядывал бая, столь представительного туземца, расхваленного приятелем. В глубине души он себе признавался, что побаивается степняков, так как еще в дороге он наслушался разных баек про разбойников, барымтачей, отчаянных джигитов-сорвиголов и страшных батыров-богатырей, могущих как разрубить мирного путника пополам не моргнув глазом, так и полонить, если сумеешь привлечь их внимание чем-то необычным, редким в степи. А здесь настоящий степной волк, да еще и не просто знающий язык, а даже ловко матерящийся по-русски! Бай мог стать для Баранова настоящим кладезем полезных сведений для его статьи.

Внешний вид степняка поражал воображение русского дворянина, впервые очутившегося в степи. Зеленый шелковый халат ценился степными богачами не столько дорогой материей, сколько шикарным, но совершенно нелепым отливом и негнущейся структурою. Он был туго перетянут на выпуклом животе бая могучим кушаком, с которого свисали различные кошельки и сумочки. Поверх халата на бае была накинута богатейшая, даже по сибирским меркам, соболиная шуба, прикрывавшая только широкие плечи и придававшая и без того грузной фигуре степняка еще более суровый вид. Голову покрывал борик²⁵ с парчовой отделкой конуса казахским орнаментом из золотых нитей и обитый лисьим мехом. Дородный конь, явно неместной породы, как и шуба, как и здоровенная палица, висевшая на месте в седле, куда казаки обычно крепили пики, — все это, вероятно, было призвано превратить небольшого ростом, толстого бая в настоящего великана, как рыцарские стальные доспехи, одетые одни на другие, могли вылепить из самого последнего мозгляка паладина.

— …за веру, престол и отечество пострадали, мой дорогой Баранов! Верите ли! Мы с достопочтенным баем оказались на одной телеге. Он был ранен несколько раньше, а уж вашего покорного слугу вынесли с поля боя только после того, как хокандские трубы сигнализировали отступление. Так мы и познакомились! После еще с неделю лежали в госпитале вместе, представляете?

— Невероятно! Значит, ваше благородие, э-э-э, бай, также участвовали в баталии?

— Еще как! — отвечал за бая Адашев. — Бай состоял при султане… В союзном ополчении, и дрался, замечу, как лев!

Упоминание о султане заставило бая выпятить грудь, а после слова «лев» рука самопроизвольно уперлась в пояс, голова картинно повернулась вбок, гордый взор победителя устремился в небеса.

На самом деле бай Аманжол и подпоручик Адашев знали о взаимных действиях во время баталии только со слов друг друга, ибо у них было много времени для знакомства и бесед, пока их, раненых, везли в телеге до форта Верного, и позже, в крепостном госпитале.

— Я думал, что киргизы все переметнулись к хокандцам, — сказал Баранов.

— Ваша правда: многие струхнули, несмотря на верноподданнические присяги. Лишь немногие храбрецы встали на защиту отечества! Такие, как мой добрый друг бай. Однако ж ушедшие киргизы в бой не вступали. Ходит слух, доложу вам, Баранов, как другу, что это устроил наш Герасим Алексеич. Его высокоблагородие не только хозяйственный барин да знаменитый воин, он еще и тонкий политик, и дипломат.

— Япырма-ау²⁶! — внезапно воскликнул бай, почесывая в области груди. Ему явно наскучили байки Адашева, и он таким странным образом привлек к себе внимание. — Дуруг Адашов! Не понимаю я русский традиций. Странный традиций. У нас в степи как? А вот так! Приходит в гости дорогой челобек, старший челобек! Ойбай! Его лучший юрту дают, лучший женщин ухаживает, бас табак²⁷ дают! А русский как? Стоит посередины поле, как зайчик, сокола ждет. Япырма-ау! Не понимаю.

Баранов был удивлен, Адашев растерялся также. Они оглянулись, прежде чем понять, что и вправду стоят они посреди улицы, мешают проезду арб и конных, так что на них уже пялятся со всех окон вокруг. Баранов раскраснелся, Адашев устыдился своей неучтивости.

— Ха-ха! Ваша правда, дорогой бай! И чего мы стоим тут, как мужичье? Айда ко мне, господа! Кутнем! Хоромы у меня не бог весть какие, да хозяюшка — домовитая старушка!

Баю только этого и хотелось. Богатейший по степным меркам человек, он тем не менее слыл прижимистым, если не жадным, а уж покушать да попить вволю за счет кичливого иноземца почитал за свой долг. После всех мытарств, оставшись-таки без крыши над головой в чуждом ему поселении, он намеревался уже не только кутнуть, но и заночевать у Адашева.

Баранов хотел было что-то ответить, но бай уже вошел в свою стихию и мягко отстранил его от хлебосольного Адашева.

— Вот, дуругой дело, дуруг Адашып! Айда говоришь? Айда! Ха-ха! Где живешь? Там? Айда, айда. Конь солома ест? Конь тоже кушат нада!

Приятели рассмеялись и пошли за баем, будто он являлся хозяином, а они гостями. Вид при этом у бая был таков, как если бы он делал офицеру величайшее одолжение.

Адашев квартировал в большом прямоугольном доме зажиточного казака, с тесовой двухскатной крышей и свежевыкрашенными резными окантовками створок на окнах. Четыре комнаты, две из которых, самые лучшие и чистые, по казачьей традиции предлагались гостю, печь с дымовой трубой, передний дворик с хозяйственными принадлежностями, телегами и навесом для сена, а также небольшим огородиком, задний дворик для домашнего скота, с крытой конюшней, составляли собою архитектуру имущего казачьего дома.

Девушка-казачка прутиком погоняла коровенку во двор. Завидев молодого постояльца, раскраснелась и убежала вперед животины в подворье.

— Эй, Прошка! — заорал с порога Адашев. — Поди сюда! Да где это он? Небось, опять упился, черт!

Из гостевой комнаты показалась отекшая рожа, а после, при виде хозяина, — и обладатель ее, одетый в нелепый кафтан поверх голого, волосатого тела.

— Ну пропойца! Как встречаешь господина? — наигранно грозно, скорее для гостей, заругался Адашев.

— Пошто ругаетесь, барин? Али вы не на службе ноне быть изволите?

— Поучи, черт! Не видишь, гости у меня. Вели хозяюшке ужин печь. А после поди-ка в кабак, к Науму, возьми четвертину вина. Потом отправляйся в лавку Рашида, конфет возьми, баклавы да сластей на остаток. И смотри, рожа! Чтобы мигом воротился!

— Ой ли, барин! Кто ж мне четвертину нальет-то? Вы еще с прошлого разу кабатчику не изволили заплатить. Али запамятовали, как в картишки с его благородием Новиковым дулись?

Картежник, вечный должник Адашев все помнил, но перед гостями было неудобно. Так что он сначала хлопнул Прошку по шее так, что тот едва не согнулся пополам, а потом достал заначку, вручил слуге рубль и придал ему ускорения пинком под зад.

Убранство комнаты, где располагался сам Адашев, было непритязательным и представляло из себя незастеленную кровать, на которой, видно, в отсутствии хозяина почивал Прошка, два сундука – маленький походный и второй, побольше, использовавшийся и как шкаф, и как скамейка, а вот стол со стульями был весьма удобен и применялся не только для завтраков, но и для карточной игры с попойками. В углу, на табуретке, лежали псалтырь и нетронутая свечка, а на стене висела иконка. По всей видимости, здесь безбожник, мот и бонвиван Адашев молил Бога об удаче в карточной игре.

Пока ждали Прошку, галантный Адашев усадил гостей куда придется и счел нужным рассказать баю о том, как прошел последний месяц после их расставания в госпитале форта. Рассказ получился довольно скучный, хоть Адашев и приправлял его новостями с передовой. Затем настала очередь бая, который в двух фразах описал свое времяпровождение и лечение в ауле. Заметив несколько требовательные взгляды своих собеседников, он все-таки рассказал, что приехал в Верный с визитом к своему приятелю Кожегулу, конечно, умолчав о деловой стороне вопроса.

— Как! Прапорщик Байсеркин? Ваш приятель? Ну мне стоило догадаться! — ответил Адашев. — Но его в Верном еще нет, уважаемый бай. Если, как вы говорите, он состоит при его превосходительстве подполковнике Шайтанове, то, заверяю вас, здесь их не будет еще несколько дней.

— Как так? — удивился бай.

— Еще с утра я получил депешу. Возле Чу произошла небольшая стычка. Взяли десяток пленных джигитов из местных, так что решили судить их по вашим законам. Ждут самого Герасим Алексеича с какими-то киргизскими биями. Словом, они нынче в укреплении под Узун-Агачем, достопочтенный бай. И пробудут там некоторое время, уж поверьте.

Явился Прошка и стал накрывать на стол. Несколько раз сбегав в хозяйские комнаты, где казачка средних лет спрятала для Адашева и гостей ужин, Прошка приносил закуски – засоленную капусту, огурчики и овощи из огорода, после чего разлил вина в чашки, облизнулся и уставился исподлобья на барина щенячьими просительными глазами.

— Пошел вон! — рявкнул Адашев. Но Прошка продолжал стоять, переминаться с ноги на ногу и крутить шапчонку в руках. — Ах, пьянчуга, ладно! — сжалился Адашев. — Отлей себе чарку! Видано ли, господа! Мужик, а заместо водки вино предпочитают! Эх, разбаловал я его! Давненько не сек!

Дальше беседа пошла запросто. Адашев вел себя с баем запанибрата, как боевой товарищ, бывалый воин, чтобы показать гражданскому Баранову свое превосходство. Бай же едва не подавился кислятиной, которую русские смаковали из кружек, а едва закусив хрустящими овощами, так и поперхнулся. Рот его обтянула липкая пленка. Он подумал было, что над ним насмехаются, но русские с удовольствием ели и пили сами, так что пришлось и ему давиться.

Дело в том, что из спиртных напитков, не считая традиционных степных кисломолочных изделий, бай пробовал лишь водку, которую ему споили есаулы непосредственно перед битвой. Он тогда закашлялся, поплевался и решил, что его отравили. Но после на него вылилась манна небесная. Он почувствовал жар, отчаянную храбрость, невероятную легкость и желание покорить всю степь! Так как никакой оказии на такой подвиг не было, пришлось довольствоваться наличными средствами, так что рассказы о его боевой дерзости и поистине львиной смелости были отчасти правдивы. Бай с боевым ураном на устах и пикой наперевес ринулся в самую гущу боя, туда, где тучи кокандских конников секла безжалостная и густая русская картечь. Хоть и без приказа, совершенно не вовремя, вынудив десяток казаков и султановых туленгутов покинуть расположение и выручать бедолагу, все оценили лихаческую удаль считавшегося до того трусоватым говорливого казахского богача.

Таким образом бай пристрастился к чистому, прозрачному, но огненному напитку. Он купил в Верном бочонок водки и, везя ее с собой на арбе, тайно доставил до своей юрты. Теперь, когда ему требовалась отчаянная решимость, как, скажем, при приезде незваных гостей, или когда дюжая и сильная, нелюбимая жена запиливала его до немочи, он откупоривал бочонок, чтобы вновь обратиться во льва и поколотить хорошенько обнаглевшую бабу. Велико было его удивление, когда он обнаружил совершенно противоположный ожидаемому эффект. Жена стала как-то краше, стала надевать новые наряды, смеялась заливисто, как в молодости, и лебезила перед ним кошечкой, пусть и недолго — не более суток.

От непривычки к виноградному напитку бай не чувствовал опьянения и разговорился. В очередной раз он пересказывал свои боевые подвиги, после чего переключился на подвиги своего отца, деда, прадеда — и так до седьмого колена²⁸, если бы не вмешивался Адашев, желавший больше говорить о позднейших ратных делах.

Боевые товарищи-болтуны переглянулись и поняли, что видят друг друга насквозь, но вот в Баранове оба нашли пару наивнейших, да еще и благодарных ушей. Поэтому, по негласному согласию, оба решили потчевать своими геройскими байками корреспондента, который постоянно переспрашивал, записывал всяческие детали в свою тетрадь. Адашев был бы совсем не против, чтобы его персона была упомянута в самых красочных тонах на страницах авторитетного издания, а бай, знать не знавший ни о каких вестниках или газетах, воспринимал интерес Баранова как само собой разумеющуюся дань уважения к столь известной личности в степи, как он.

На самом деле русский офицер и казахский богач несколько презирали друг друга, хотя и невольно прониклись взаимной симпатией, могшей впоследствии превратиться в дружбу. Адашев смотрел на бая свысока, ибо считал его дикарем хотя бы за то, что не подобает истинному аристократу всем и каждому демонстрировать свою значимость. Он даже не вдумывался в то, что, строго говоря, бай аристократом не являлся ни в имперском понимании, ни в степном. Он мог быть хоть богатейшим человеком, иметь высокий статус и звание бия, править десятками аулов и собирать под свое знамя хоть тысячи джигитов, мог даже получать высокие чины, награды, титулы от белого царя (хоть он не имел об этом никакого представления), но в степи он оставался представителем кара-суйек²⁹ и сделаться чингизидом не мог никак, что, впрочем, не умаляло всех вышеописанных возможностей быть фигурой губернского масштаба. Султан Аблес — вот аристократ. Но разве недалекий офицеришка мог это понимать? — думал бай, в свою очередь презиравший своего русского знакомца ровно за обратное: за бедность, за плохонькую лошадь, за эту непонятную, хоть и теплую, избушку, за кислятину в чашке. Коротко говоря, гордость каждого и взаимная снисходительность их была вызвана чуждостью и непостижимостью друг друга. Однако, как известно, такие мелкие и пустые чувства, не имеющие под собой значимых оснований, легко могли быть вытеснены более возвышенными материями. В конце концов, разные эти люди одновременно могли глядеть друг на друга свысока и испытывать друг к другу зависть, уважение за те или иные личные качества.

— Господа! Георгий, mon cher ami. Monsier³⁰ бай, э-э-э, — подал наконец голос Баранов. Видно, вино подействовало на скромного молодого человека, и он на что-то решился, ибо вид у него был воинственный до того, что Адашев с баем дружно заглушили его слова хохотом.

— Очаровательно, Анатоль, право, очаровательно! Как вам такое обращение, достопочтенный бай? — хохотал Адашев, думая, что его обращение много лучше. Бай же не понимал ни того, ни другого, так как обращение «бай» не являлось титулом вообще, но было вполне приемлемым обращением, которого достаточно.

— Но послушай, Гриша! Да погоди же. Я прошу прощения, если нечаянно обидел вас, господин… Аманжол… Бей! Аманжол бей! — подобрал наконец слово Баранов. По многочисленным рассказам и литературным очеркам о недавней Крымской войне, да и вообще, о почти непрерывных турецких кампаниях, он точно знал, что словом «бей» обращаются к знатным туркам, так что это никак не могло оскорбить степного воротилу.

И действительно, баю новый титул, который ему нежданно присвоили, пришелся настолько по нраву, что он закудахтал и поднял чашку. Надо отметить, что турецкий княжеский титул не говорил баю ничего, кроме созвучности с принятыми в Средней Азии титулами бек или би.

Баранов воодушевился.

— Аманжол бей! Гриша! Прошу меня выслушать! У меня появилась замечательная мысль!

— Выкладывай свою диспозицию, Анатоль, не томи!

К этому времени Прошка был вторично отправлен в кабак за очередной четвертиной.

— Так вот. Ты сказал, что его высокоблагородие подполковник Шайтанов в Узун-Агаче и вскоре туда же должен прибыть Герасим Алексеевич. Так не отправиться ли мне туда? Ты говорил, что вокруг Верного давно безопасно, — Баранов с трудом выдавил из себя столько слов.

— А почто тебе, любезный Анатоль, их высокоблагородия? — не понял Адашев.

— Так как же! Разве я не должен написать о героях Узун-Агача? А заодно побываю и на месте боя, — с свою очередь удивился Баранов.

— И то верно, — поразмыслив ответил Адашев. — Что же, Анатоль. Я, право, не знаю, когда их высокоблагородия будут в Верном… А не побеседовав с командующими, ты бы многое упустил, mon ami. Нет-нет, это не обсуждается. Тебе положительно надо ехать в Узун-Агач, коль скоро представилась такая оказия!

— Ты как всегда прав, Гриша. Но вот что я подумал. А не согласится ли Аманжол бей сопроводить меня до туда? Ведь я не знаком с местностью, а вдвоем нам было бы сподручней. Что может быть лучше занимательной компании во время прогулки?

Бай сразу же наотрез отказался — только в силу своего осторожного характера. Зачем куда-то ехать, да еще с малознакомым человеком, да еще иноземцем, когда можно сиднем сидеть и дожидаться Кожегула? Пить кислятину… кушать полусырую ботву… без крыши над головой… в чужом и чуждом городке, населенном красивыми, но дюже злющими бабами и малознакомыми офицерами с оружием, жившими по непонятным ему законам.

Еще одной чертой бая было непостоянство. А еще одной — гордость, так что он не мог показать так быстро обуявшие его сомнения в своем же, так жестко высказанном, решении.

Но Баранов настаивал.

— Аманжол бей, послушайте. Статья получится замечательная, я в том не сомневаюсь. Но если я напишу и о вас? Это же будет сенсация! В пути мы с вами потолкуем, если вы изволите… Достопочтенный Аманжол бей, верноподданный государя, наравне с русскими офицерами и солдатами дрался за царя и отечество. Получил ранения в битве! Разве это не героизм? Уверяю вас — это наделает шума!

Адашева несколько покоробило, зависть хлестнула по самолюбию, но он смолчал.

— Нет-нет. Не могу. Дела Верный, много дела, — важничал бай, точно рассчитав, что Баранов будет продолжать лить в его уши сладкий мед лести.

— А известно ли вам, Аманжол бей, что вашему другу, прапорщику Кожегулу, государь жаловал орден Святого Станислава? Третья степень, с бантом!

— Хм? — заинтересовался бай. — Сопыляк Кожегул орден от цар?

— Истинную правду вам говорю! А султану Аблесу высочайше жалована золотая медаль на Георгиевской ленте! Вот как!

— Анатоль! Это верно? — не выдержав, вмешался Адашев.

— Разве я когда-либо давал повод сомневаться в моих словах, Гриша? — довольный произведенным эффектом и совершенно захмелевший, произнес Баранов.

— Ну ты! А кто еще? Может, кого еще государь изволил отметить?

— Приказ еще в Омске. Наизусть я его не помню, — деликатно сказал Баранов и поспешил перевести разговор на другое. — Потому меня и торопили в редакции. Статья должна быть готова как можно скорее. Вероятно, вскоре сюда прибудет орда сибирских корреспондентов.

— И мне награда от цар будет? — спросил бай.

— Аманжол бей! После выхода статьи вам не только награды, вам чин предложат! Весь округ узнает о ваших подвигах! Да что там — вся Сибирь! — искренне говорил Баранов. Бай раздумывал, так что Баранов присовокупил последний свой аргумент, оказавшийся, тем не менее, наисильнейшим: — Кроме того, это ведь не безвозмездно, Аманжол бей. Редакция выделила мне бюджет… Вам оттуда будет причитаться, ведь ваше время столь дорого!

Баранов стал чувствовать себя настоящим хитрым и ловким азиатским купцом, способным обсчитать самого Сатану на рынке, или крупным провинциальным дельцом, могущим путем хитросплетенных сетей и связей вершить судьбы целых ханств. В отличие от приятеля Адашева, скромняга и хлюпик Баранов даже в карты-то в последний раз играл с нянюкой, в далеком детстве, не говоря уж о даче взятки, а именно так он воспринимал вполне трезвое предложение, которое он так ловко, по его же мнению, ввернул.

Адашев тихонько посмеивался, чтобы не задеть тонкие чувства приятеля, совершенно не умевшего вести переговоры, тем более в таком изощренном на этом поприще крае, как Большая казахская орда, где острым языком можно было ранить как кинжалом, а красноречие почитается во всех кругах, от последних бедняков до великосветских султанов.

Бай возмутился. Хотя про себя давно принял решение сопровождать Баранова, напоказ он долго обижался, дулся, говорил, присовокупляя к недовольной речи своей изречения древних мудрецов и повелителей, которые учили отрекаться от земных благ и думать о небесных.

— Я рад служить цар-государ. Битва дрался, рана получал. За цар! Не за рубли! Рад помогать тебе, Бараныв-мырза, но зачем меня обижаешь? Айя-а-а! Я карасакал³¹, сын бий Амантай, внук батыр Даирбай…

— Аманжол бей, Аманжол бей, я ведь совсем не то… я ведь вовсе не желал… — в чувствах, едва сдерживая стон отчаяния, бормотал пристыженный корреспондент, пока Адашев, вдоволь насмеявшись, не решил наконец вмешаться.

— Pour l'amour de dieu³², господа, остановитесь! Решено, стало быть. Завтра же поезжайте! До Узун-Агача верст шестьдесят. Если погода будет ясная, то доскачете за день. Однако ж в сопровождение могу вам дать только нестроевых… Сами видели: в Верном гарнизона нет, казаки все убыли с Герасим Алексеичем.

Бай согласно кивнул.

— Но надо ли, — всхлипнул Баранов, — потребуется ли нам сопровождение? Последнее, чего бы мне хотелось, — это доставлять вам лишние хлопоты, Гриша!

— Но позвольте, mon cher ami, а как же? Если с вами что-нибудь случится, я этого не перенесу! А так я буду знать, что сделал для вас все, что мог! Ну, за государя! — встряхнул гостей Адашев.

— За государя!

— За государ!

На том и порешили.

Баранов засиделся дотемна, после чего, совершенно хмельной, отправился в свою квартиру. Бай же Аманжол без особых усилий со своей стороны добился желаемого — Адашев предоставил ему ночлег, так как коварный напиток, до того не имевший никакого эффекта, кроме сведения скул, как-то враз, сиюминутно вышиб из бая сознание, и бай уснул прямо в своей тарелке. Адашев вызвал Прошку, дабы с величайшим усилием оттащить грузного бая на охапку сена в людскую. Позаботились и о байском коне, и о его скарбе, а после всю ночь оба испытывали страшную головную боль от могучего храпа степного здоровяка.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Город, военное укрепление, форт или крепость, основанная в 1854 году. Нынешний город Алматы.
2. Мой друг (франц.).
3. Сражение, произошедшее во второй половине октября 1860 года, в ходе которого отряд подполковника Г.А. Колпаковского остановил продвижение и нанес поражение, по разным оценкам, десятикратно превосходившее в численности кокандскому войску.
4. Так во многих источниках того времени называют роды и земли Старшего жуза казахов (киргиз-кайсаков).
5. В описываемый период Г.А. Колпаковский – подполковник, начальник Алатавского округа, пристав казахов Большой орды.
6. Так кочевники называли оседлых людей, купцов, ремесленников, земледельцев, в основном, узбеков и таджиков.
7. До революции «киргизами», «киргиз-кайсаками» или «кайсаками» называли все казахские и часть кыргызских родов.
8. Выдуманный автором род Старшего жуза.
9. Бий или би здесь – феодал, представитель степной аристократии, хранитель народных обычаев, могший исполнять функции военачальника, судьи или административного лица.
10. Букв. перевод – богач (казах.). Здесь – феодал, представитель степной аристократии, крупный скотовладелец, землевладелец, купец.
11. Почетный титул у тюркских народов. Здесь – выдающийся воин, военачальник, герой, пользовавшийся большим авторитетом в степи. Часто используется как приставка к имени.
12. Представители высшей степной аристократии, потомки Чингисхана по линии Джучи. До присоединения к Российской империи из их числа избирался хан. В Российской империи султаны могли управлять волостями, иметь офицерские звания и чины, получать дворянский титул.
13. Печать с родовым фамильным знаком.
14. Особая социальная группа бедняков, не способных выезжать на летние пастбища из-за отсутствия вьючного скота. Имеется в виду особо бедный, зависимый человек.
15. Прямой перевод с казахского языка: «Все ли у вас благополучно?» Применяется как слова приветствия. Байеке – почтительное обращение к баю.
16. Имеются в виду воины, приближенные султана, исполнявшие функции телохранителей, гвардейцев и исполнителей поручений.
17. Озеро Иссык-Куль.
18. Казахское произношение имени кокандского военачальника, Ташкентского бека Канаат-Ша.
19. Походная юрта.
20. Золотая бухарская монета.
21. Бедняк (казах.).
22. Здесь – двусторонняя сумка, сплетенная из шерстяной пряжи. Благодаря балансу удобна для перевозки с двух сторон лошади или верблюда.
23. Шала-казахи – в этническом отношении это потомки казахов, имеющие смешанное происхождение. Для них характерен полуоседлый образ жизни.
24. Палица (казах.).
25. Традиционный головной убор.
26. Возглас сожаления, досады (казах.).
27. Главный, первый по значимости поднос с мясом. Преподносится уважаемым, почетным гостям.
28. Система родословных у казахов. Подразумевала, в т.ч. знание имен предков по мужской линии до седьмого колена.
29. Дословный перевод с казахского – «черная кость». Сословия, включающее все роды, не являющиеся потомками Чингисхана.
30. Мой дорогой друг. Месье (сударь) (франц.).
31. Дословный перевод с казахского – чернобородый. Здесь – уважаемый мужчина среднего возраста.
32. Ради бога (франц.).