Письмо

Глава из романа «Я не вру, мама…»

— Привет, пацаны! Как вы там? Как тетя Хеба и тетя Таня? Как дядя Ставрос и дядя Владик? Пишу вам из главпочтамта, поэтому сразу одно письмо на всех. Почему вы не написали мне, как добрались? Я ждал… У нас все хорошо. Наступила зима. В школе все сняли галстуки и значки. Карамысова уехала в Липецк. Сталкер собирается в Саратов. В твоей, Дава, квартире поселились новые жильцы. Дядя Баха и тетя Алиша. Дядя Баха милиционер. Коля, у нас временное перемирие с Гогой и Магогой, не знаю, сколько оно продлится, но, по-моему, осталось недолго. За дядей Наумом приехала его мама из Витебска. Живет теперь с ним и собирает его домой. В общем, все уезжают! От Алисы привет! Она стоит рядом и исправляет грамматические ошибки. Я обещал ей участвовать в конкурсе танцев. Представляете меня танцующего на сцене? Я нет. Но обещал — и никуда не денешься. Подвести не могу! Ладно, пацаны, пишите, адрес знаете.

И еще, пацаны… Советского Союза больше нет!

Первым делом новые жильцы спилили березу, растущую под окнами квартиры Пиркиных. Береза была большая, в два моих обхвата, и наклонялась в сторону реки. Весной, когда ветер с Ишима задувал к нам во двор, дерево слегка поскрипывало и даже плакало. Дядя Ставрос утверждал, что это сорт такой — плакучий! Тетя Хеба говорила, что береза — это душа нашего двора, и когда что-то случается, то она плачет вместе с нами, или, наоборот, смеется, когда нам весело. А дядя Наум заверял всех, что сорт и душа, конечно, красиво и романтично, но на самом деле ветки царапают крышу и издается этот протяжный стон.

— Слышите? — поднимает он палец вверх. — Это береза скребет о шифер!

— Нет! — кричит ему со двора Иваниди. — Это я дюбелем на асфальте надпись карябаю.

— Какую еще надпись? — восклицает тетя Хеба. — А ну быстро прекрати!

— Ленин жи..! — подсказывает Дава Пиркин. — Он написал «Ленин жи!» Он букву «В» забыл, как писать.

— А, — соглашается тетя Хеба, — это можно! Главное, ты смотри за ним, чтоб другое не написал!

— Про «В» он помнит, — докуривает сигарету на балконе дядя Наум, — он про букву «Д» забыл.

Весь двор весело смеется, и сквозь хохот слышно, как береза смеется вместе с нами.

…И вот ее спилили…

На месте березы красовался пень, слегка припорошенный снегом и кучами свежих опилок. Сам ствол березы валялся рядом, перекрыв дорогу к дамбе. Еще утром, уходя в школу, я тряс дерево, чтоб набрать в рот снежинок, а теперь разглядываю обрубок, торчащий посреди Пиркинского палисада, словно это и не пень, а перископ подводной лодки, которая сбилась с пути и чуть-чуть не доплыла до Ишима. Перископ вмерз в толщу льда и теперь остается лишь ждать, когда снега растают и лодка сможет продолжить свой путь.

Возле подъезда стояли папа и дядя Наум. Они курили, отворачивая взгляд от поваленного дерева.

— Билеты уже взяли? — спросил папа.

— Плацкарт до Москвы. Дальше на местных поездах, — ответил дядя Наум. — Разберемся.

— Ясно, — папа притушил сигарету и скинул ее в мусорную урну. — Пьешь?

— Не лезет.

— А там чем займешься?

— Найду чем, — дядя Наум запрокинул голову вверх. — Книгу начну писать.

— Про что?

— Не знаю… про целину, например. Как жили мы тут. Что делали. О чем мечтали. И что оставили.

Папа прикурил еще сигарету и впервые обернулся в сторону срубленной березы.

— А что оставили?

Дядя Наум опустил голову и тоже посмотрел на валяющий ствол дерева.

— Что-то, наверное, оставили, — он подошел к пню и смахнул с него снег. — Чтоб появился пень, надо сначала спилить дерево, а чтоб выросло дерево, надо его посадить. А чтоб посадить дерево, надо что?

— Нужен человек, который его посадит, — вмешался я в разговор, — и лопата.

— Вот, — присаживаясь на пень, подытожил дядя Наум, — нужен человек.

— Философ ты, Наум, — с какой-то грустью сказал папа, — но, правда, посадили много!

— Не в этом вопрос, — задумчиво произнес дядя Наум, — не в много или мало, а на сколько хватит!

— Чего? — не понял папа.

— Пилить на сколько хватит. Двадцать? Тридцать? Сорок лет?

В этот момент из окна раздался голос нового соседа.

— Мужики! Стойте! Я сейчас!

Через минуту дядя Баха выскочил на улицу. В правой руке у него был зажат топор, а в левой он держал нож.

Папа с дядей Наумом молча отступили назад, прикрывая меня за спиной. Дядя Баха со всего размаху рубанул топором по пню и сразу же воткнул в пень нож.

— Один момент! — прокричал он и вновь убежал в подъезд.

Я выглянул из-за спины отца.

— Может, палку хоть взять? — спросил дядя Наум.

— Он один, нас двое, — сказал отец, — не кинется.

Подъездная дверь вновь распахнулась, и я увидел огромный кусок сырого мяса, застрявший в проеме. Мясо напоминало то ли ляжку коровы, то ли лошади, с которой содрали шкуру. К низу от застрявшей ляжки висела нога, болтающаяся над дверным порогом.

— Мужики! Помогите, — кряхтя, попросил дядя Баха и в очередной раз рывком толкнул мясо.

Дядя Наум с папой подбежали к подъезду и, схватившись за висящую ногу, рванули ее на себя.

— Толкай! — закричал папа. — Толкай, Баха!

— Тяни, — заорал дядя Баха, — сейчас пройдет!

— Муратов, — завопил дядя Наум, — убери к ебени фени эту лавочку! Мы себе позвоночник сломаем.

Пока я тащил лавочку к краю оградки, освобождая путь, ляжка наконец проскочила сквозь дверь, и дядя Баха скомандовал:

— Ногу на пень!

— На пень? — не понял отец.

— На пень! — повторил дядя Баха, выруливая из подъезда. — Да не туда! Наум, заворачивай левее! Еще левее! Вот! Кладем! На пень ровно! Рядом с топором! Отлично!

Ляжка лежала на пне, как голова преступника на эшафоте. Отец снял шапку и вытер рукой лоб.

— Ты ее дома держишь, что ли?

— Согым сегодня привезли с аула, — уперев ногу на пень, сказал дядя Баха и выдернул топор, — еще не успел порубить. Дерево пилил.

Он со всей силы ударил топором по ляжке. Раздался хлюпающий звук, и кровавые ошметки, как мелкие бусинки, разлетелись вокруг пня.

— Сейчас здесь и здесь топором, — он провел пальцем по ноге, — а потом ножом.

Дядя Баха еще пару раз взмахнул топором, разделил на три части ляжку и взял нож. Вокруг него, как от сварки, разлетались горящие искры мелких, словно занозы, костей и сухожилий. Искры мигом таяли на снегу, образуя теплую алую кашу.

— Вот бы Таня удивилась, — дядя Наум присел рядом пнем, — выглянув сейчас в окно.

— Таня? — отрезая от ляжки большой кусок мяса спросил дядя Баха. — Женщин к мясу допускать можно только на варку. Разделывать нельзя давать.

— Да жила тут одна, — сказал дядя Наум, — цветы растила.

— А… — кивнул дядя Баха, — цветы можно. Ну что? Все! Мясо занесу. И через два часа на бешбармак.

Он схватил разрубленные части мяса.

— Только чтоб обязательно! Моя уже казы с карта поставила!

Так же быстро, как и появился, дядя Баха занес мясо домой, и мы вновь остались стоять у пня втроем. Пень теперь напоминал не перископ, а потухший кратер вулкана, из которого вывалились остатки магмы. Магма растеклась и застыла, оставляя за собой изъеденные красные рытвины.

— И ради этого нужно было спилить березу? — дядя Наум пристально посмотрел сначала на меня, затем на отца, — вот чтоб рубку сделать?

Отец пожал плечами и, подтолкнув меня к двери, зашел в подъезд.

Ровно через два часа дядя Баха постучал сначала к нам в дверь, а затем в дверь дяди Наума.

— Соседи! — сказал он. — Ждем вас! Моя уже тузлук сделала!

За круглым низким столом, скрестив ноги, сидели папа, мама, дядя Наум и я. Баба Оля из Витебска ноги скрестить не смогла, и ей поставили небольшую табуретку, на которой она сидела, словно царь на троне в окружении своих слуг. Она то и дело вскакивала со своего трона и стремилась помочь тете Алише на кухне.

— Не привыкшая я, — твердила она одно и то же, — сидеть-то не могу, чай не королевна! Дайте я хоть хлеба нарежу.

Хозяева дома рукой придерживали ее за плечи и не давали подняться.

— Мы тоже не привыкли, чтоб старшие бегали, — говорила тетя Алиша. — Я потом ночью спать не смогу. Стыдно будет!

Баба Оля мотала в знак согласия головой и замолкала. Ровно на две минуты, чтоб в очередной раз попытаться встать. Так продолжалось, пока дядя Наум не сказал:

— Мама! Хватит! Вы все равно не умеете готовить коня!

— Коня? — тихо переспросила баба Оля. — Какого коня?

— Вареного, — уточнил дядя Наум. — Вареного.

— Брэшаш, — недоверчиво произнесла баба Оля, — коней не едят. Кто же до такого-то додумается, — она стала поочередно смотреть на нас, ища подтверждения своих слов.

Сначала папа начал рассматривать узоры на скатерти, потом мама заинтересовалась ложкой, и только-только я собрался сказать правду, как дядя Баха торжественно внес в комнату огромный табак с дымящимся мясом.

Мясо громоздилось на блюде, то выскакивая ребром, покрытым блестящей прослойкой жира, то закругляясь колесиком, оборачивало следующие куски, будто закрывая их от нашего взгляда. Гигантские куски мяса, похожие на холмы и сопки, возвышались прямо посередине табака. Внизу, под ними, как под облаками, растекалась белая тонкая полынья теста, закрывая собой дно блюда. По краям в виде бойниц, охранявших это богатство, торчали пропитанные жиром картофелины.

— Ох, — от изумления баба Оля приподнялась со стула, — да куда ж столько-то…

Дядя Баха поставил блюдо на стол и, взяв нож, стал разрезать мясо. Резал он красиво, разделяя по частям куски. Обжигая от жара пальцы, он дул на них и перехватывал куски другой рукой, раскидывая их по блюду. Вскоре все мясо было нарезано, и дядя Баха присел за стол. Рядом с ним села тетя Алиша.

— Бисмилля, — произнес он, сложив ладони вместе. Вслед за ним сложили ладони папа, мама и тетя Алиша. Папа подмигнул мне.

— Я пионер! — упрямо сказал я. — Не буду!

— Не заставляй старших ждать! — подтолкнул меня дядя Наум и тоже сложил ладони. За ним повторила жест ничего не понимающая баба Оля.

— Я пионер, — повторил я и чуть сблизил руки друг к другу.

— Бисмилля, — чувственно произнес дядя Баха, — пусть у всех всегда будет достаток и мир! — он поднес руки к лицу и словно умылся ими. Все остальные тоже подняли руки к лицу и умылись. Больше всех старалась баба Оля. Она с усердием потерла ладонями лицо, трижды проводя от самого лба до подбородка. Каждый раз она с удивлением смотрела на гору мяса и вновь, словно стараясь избавиться от наваждения, закрывала лицо ладонями.

— Сначала старшим, — протянул ей тарелку дядя Баха, — почет и уважение!

Дядя Наум перехватил тарелку, выцепил оттуда руками белый кружок и отправил его себе в рот.

— Она не сможет карта, — пояснил он, протягивая тарелку бабе Оле.

Дальше все начали есть. Мама аккуратно вилкой кушала с тарелки. Папа, дядя Баха, дядя Наум и я ели из общего блюда руками. Тетя Алиша постоянно бегала в кухню, то подогревала тузлык, то кипятила чай. Баба Оля нахваливала тесто и картошку.

— Очень смачно, — говорила она, раздавливая на тарелке картошку. — А ребятишки ваши?

— В ауле, — отвечала тетя Алиша. — У нас так принято. У родителей Бахытжана живет старший. А младшая у моих.

Баба Оля кивала в ответ и вновь давила картошку.

— Правильно! В городе сейчас сложно. У Витебске работы нет. А у деревне хоть што та. Правильно! Куды все катится, не вразумею!

— Лучше все будет, — убедительно сказал дядя Баха, — лучше! Теперь Москвы нет. Партии нет. Наше теперь все. Сами же себе хуже не сделаем!

— Сделаем, — неожиданно сказал дядя Наум, — как на этом блюде будет, — он подтолкнул кусок казы к центру табака, — как в бешбармаке будет. Казы лакомый кусок? Лакомый! Все его хотят! Все тянутся! Но чтоб дойти до него, — дядя Наум выдвинул средний и указательный палец и задвигал ими словно ногами по блюду, — то на картошку наступят, — он раздавил пальцами картофелину, — то тесто размажут, то искромсают, — пальцы, вдавив мясо, расплющили его, — и тянуться будут, пока все вокруг себя не уничтожат, пока руки по локоть в… — он повернул и всем показал свой жирный локоть, — пока не испачкаются в этом. Так ведь жить привыкли? Так ведь умеем? Жир чтоб с локтей стекал! Чтоб руками, да побольше выхватить и повкуснее. Москва одна, а нас много. Раньше казы ее было, а теперь наше. На-ше, — произнес он по слогам, — и пока мы это наше со всех сторон не раздербаним, мы не успокоимся от жадности и страха, что оно достанется другим.

— Наум! — сухо произнес папа. — Остановись!

— Поздно, — с сожалением в голосе сказал дядя Наум, — билеты уже взял.

За столом раздалось молчание. Тугое. Напряженное. Словно тетива натянулась над столом. Будто от бабы Оли до дяди Бахи, от мамы до папы, от меня до дяди Наума по этой тетиве пустили ток, и кто первый заговорит, того он и ударит.

Из кухни вернулась тетя Алиша, не слыша разговор, она непонимающе смотрела на нас, разливая чай.

— Спать пора. Завтра школу, — нарушила тишину мама. — Было очень вкусно. Рахмат. Теперь вас ждем у нас. На выходных, — она поднялась со стола. Вслед за ней соскочила с места тетя Алиша и убежала в кухню. Вернулась она с большой эмалированной кастрюлей.

— Саркыт! — протянула она кастрюлю маме. — Дома покушаете.

Все стали собираться домой, и тетя Алиша вновь убежала на кухню, чтоб вынести очередной саркыт.

— Бог ты мой! — не успев толком встать со стола, баба Оля вновь села, увидев протянутый ей дядей Бахой тазик мяса. — Это ж нашей деревне всю неделю есть! Куда нам столько?

— У нас так принято, — сказал дядя Баха и пристально посмотрел на дядю Наума, — наше гостеприимство! На-ше, — повторил он по слогам, — в дороге скушаете.

Последним из-за стола поднялся я. Когда все вышли из квартиры, я еще завязывал шнурки на ботинках. Дядя Баха провожал меня в коридоре. Кухня, примыкавшая к коридору, была завалена мясом и кастрюлями. Окно кухни выходило во двор, как раз на то место, где раньше росла береза Пиркиных.

— Вы ради рубки ее? — спросил я. — Чтоб мясо рубить?

— Кого ее?

— Березу!

— Нет, — дядя Баха поманил меня пальцем, — выгляни в окно. Что видишь?

Я шагнул в сторону кухни и заглянул в нее.

— Двор! — сказал я и, подумав, добавил: — И свет от дамбы!

— Вот! — похлопал меня дядя Баха по плечу. — А раньше была тень! Давай домой! Завтра еще сухой карагач спилим.

Поднимаясь в квартиру, я догнал бабу Олю, которая осторожно шла по лестнице. Наступая на очередную ступеньку, она закрывала лицо ладонями и тихо плакала.

…Хотя, пацаны, может это был и ветер с Ишима…