Руслан Бекуров

193

Раздельное питание

Летом в Берлине по-разному. Выходишь утром из дома — холодно, и ты поднимаешь воротник пиджака, закуриваешь сигарету, спешно направляясь к остановке электрички на Friedenau. Только открываются булочные, и запах свежего хлеба бежит за тобой, нагло преследует, и ты сдаешься, сворачиваешь в переулок, чтобы прихватить горячие булочки или французский багет с хрустящей корочкой. Ты ждешь на платформе, отламывая ломтик за ломтиком, и накрывает тебя это абсолютное чувство комфорта — внутреннего и внешнего, когда даже переполненный перрон и неуклюжие велосипедисты с велосипедами не вызывают раздражения.

Ну а чего раздражаться, если будет день, вечер, ночь, и будут хорошие люди, и у некоторых из этих людей будут фантастические груди, и мы будем фантастическими. Напьемся, забудем о плохом, и плохое наше будет берлинским хорошим, ибо нет в Берлине чего-то плохого.

Днем над городом висит немецкое солнце и жара ощущается даже тактильно. Мы торчим в аудиториях Института Гете, а в перерывах бежим через дорогу в ближайшую кафешку за ледяным Bionade. Потом сидим на скамейках в тени возле медиатеки, курим, пьем лимонад и разглядываем берлинских девчонок.

А потом приходит по-настоящему летний вечер. Люди несут пиджаки, перекинув их через руки, в открытые окна кафешек залетает прохладный ветерок, играет ленивая музыка, и мы, уже сытые, но еще трезвые, вальяжно полулежим за столиками.

— Смотри-ка, плоская как доска!

Луис — такой. Почти как дагестанец. Пялится на девушек, отпускает сомнительные шутки. Говорит, что девушки любят, когда им грубят. В такие моменты мне ужасно за него неудобно. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

— Черт, Луис, ну на фига! Она же слышала!

— А что такого-то? Если хочешь знать, «плоская, как доска» — это комплимент!

Ночь. Мы сидим на веранде бара Kirk. Плоская как доска девушка сидит через два столика от нас. С ней — типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку Berliner Kindl, берет сигарету и идет к ним. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через пару минут мы уже с ними — распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант. Луис это знает.

— Как тебя зовут? Я Луис! А это мой друг Хетаг.

— Я Берта! А это Николас.

— Берта, в моих краях таких, как ты, называют богинями, — сказал Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица.

— Что ж, волшебно! И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?

— Канада!

Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.

— Ну а ты, Хе…

— Хетаг.

— Ну а ты, Хетаг, откуда?

— Из Владикавказа.

— Это где?

— В России.

— Как бы меня называли в твоих краях?

— В моих краях тебя бы называли немкой.

— Ух, так ты русский? — оживился Николас.

— Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, — сказала Берта.

— Нет, я осетин, — сказал я.

— Слушай, но паспорт-то у тебя русский?

— Паспорт русский.

— Тогда ты — русский!

— Нет, Николас, я осетин.

— Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?

— Есть. Люди болтают, что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

— Как это?

— Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

— Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова! Берта, представляешь, министры едят детей! — это Луис. Продолжается вечер канадского юмора.

— Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Николас испарился. Луис и Берта танцевали. Целовались под Sunday Morning Лу Рида. Луис — профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Спать мне пришлось в гостиной. Луис любит валяться с девчонками в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна.

Я лежал на диване и пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Трехтонная женщина рассказывала о себе:

— Понимаете, у меня семь дипломов!

— Семь дипломов? Когда же ты жрала?

В этот момент из комнаты вышла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиотская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» — тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.

— Хе…

— Хетаг.

— Хетаг, извини, а где тут ванная?

Из ванной Берта вышла уже в джинсовой рубашке.

— Нашла ее в корзине, — сказала она.

И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.

— Спи здесь.

— Ну, не знаю. Слушай, а что такое «немка»?

— Ну, это German girl. Или German woman. Без разницы.

— Странное слово.

— Хочешь водку?

— Водка с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант?

Мы пили водку с черешней и смотрели Somewhere Софии Копполы.

— Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить — понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?

— Измениться и изменить жизнь — как бы разные вещи.

— Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше — измениться или изменить свою жизнь?

— Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более — изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.

— Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?

— О, господи! Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, — пьяный в три ночи.

— То есть ты довольна?

— Наверное. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась (это уже было немного позже). Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.

— Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь какая!

— Именно так! Что-нибудь еще?

Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.

— Хочешь футболку? — мне казалось, ей было не очень комфортно в этой джинсовой рубашке. — Или спи голая — я не буду тебя лапать.

Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.

Я, если честно, знал, что и эти непонятные отношения будут очередным «не тем». Но, как обычно, где-то глубоко таилась дикая надежда, что это как раз «то» и мы — единственное исключение из идиотских правил. Нет, конечно, мы не исключение. Не «то» и не «те». Обычные.

Не знаю, но почему-то в прошлом мы видим только хорошее, а о плохом забываем. Получается, думаем о прошлом как о каком-то идеальном, совершенном мире. И это мешает нам жить в настоящем и будущем — мы до последнего цепляемся за это «хорошее» прошлое. Ну а что если забыть о хорошем и хранить в голове только плохое? Что если это — единственный шанс выбраться из трясины и жить дальше и, кстати, дольше? Не цепляйся за прошлое, Хетаг.

Хорошая штука — влюбляться и любить. Появляется человечек, с которым хорошо, даже когда плохо. Ты сидишь плачешься ему, и совсем не хочется быть одному. Ну а если один, то точно знаешь, что где-то она. Думает о тебе, знает твои странные привычки, не забывает твой день рождения и не злится, когда ты напиваешься и пишешь чепуху.

Понятно, что в любви больше эгоизма, чем любви: мы и любим-то в других себя. Но от этого она не получается нечестной. Вранье в любви как раз и проявляется в тупой болтовне о преданности и понимании. Если кто-то чешет тебе подобные штуки, беги — ни фига это не любовь.

Как-то где-то я написал, что когда любишь по-настоящему, не думаешь о сексе. Глупая подростковая бравада. Секс и есть любовь. Даже случайный пьяный секс происходит по любви. Тебе нравится ее тело. Или щербинка между зубами. Мне кажется, это и есть любовь. Тот факт, что она быстро проходит, ни о чем не говорит. Любая любовь заканчивается быстрее, чем мы думаем. Ну а после мы думаем, что любим. Скажем так: мы очень любим думать, что мы любим. Мы смотрим на счастливые пары в аэропортах, и нам хочется, чтобы и у нас была такая любовь. Находим кого-то и думаем, что любим. Ну а секс — это, как мне кажется, максимально честная форма любви.

Представьте, если бы люди занимались сексом и только потом знакомились, дарили цветы и ходили по киношкам и кафе. Я думаю, это было бы честнее, естественнее и романтичней. Мы же, если честно, и ходим на свидания и ужины, чтобы в итоге оказаться в постели. Ну, а если наоборот, то эти, казалось бы, циничные штуки превратились бы в реальную чистую радость. Никаких тебе целей, планов и амбиций.

Хуже, если любишь того, кто далеко и не любит тебя. Но и тут существует миллион хороших вещей. Какое кино мы любим? Фильмы о несчастной любви и грустных отношениях, которые плохо заканчиваются. Или никак не заканчиваются. Есть в этом какая-то романтика: что-то же нравится нам в этих плаксах и неудачниках! Нам нравится в них странная и, наверное, даже идиотская манера идти до конца. Идти против обстоятельств, логики и чего-то там еще. Мы смотрим, как им плохо, как они сжимают сигареты в зубах, как бегут в никуда под сентиментальные саундтреки. Смотрим и понимаем, что мы на их стороне. Даже если они и проиграют эту войну.

Так вот, когда любишь того, кто далеко и не любит тебя, ты — «тот самый» типец из фильма. И, уж если честно, тебя мало интересует, что ты никогда не будешь с ней. Достаточно чувствовать какие-то штуки, названия которым никто еще и не придумал.

Любовь на расстоянии идеальна хотя бы потому, что не требует никаких обязательств. А обманывать себя — это, пожалуй, самая честная штука на нашей маленькой глупой планете.

Ну и потом, — люди такие красивые. Когда они далеко.

В августе Луис вернулся в Канаду. Занятия в институте закончились — я так и не сдал финальный экзамен. Но не очень и расстроился: хороший повод приехать еще.

Я много гулял по Берлину в те последние дни. Не было смысла, желания и денег напиваться в барах, а потому я чувствовал странную легкость. Как будто сбросил гигантский рюкзак, с которым таскался пол-лета. И вроде как в рюкзаке этом было много душевного и теплого — того, с чем не очень и хочется расставаться. Но вот избавился от него — и хорошо.

По вечерам я любил бродить по набережной реки Шпрее. Бывает же такое: идешь, настроение неплохое, люди улыбаются и жара такая, что ну никак нельзя грустить и отплевываться. И вот гуляешь ты, пялишься в каждую вторую витрину, и каждая вторая витрина кажется тебе такой красивой, что хочется написать о ней рассказ.

— Эй, Хетаг!

На другом берегу в кафешке на Markisches Ufer сидела Берта. Я доплелся до моста Гертруды и через пару минут уже пил с ней яблочный Bionade. Не с Гертрудой, конечно. С Бертой.

— Как ты, дружище? — спросила Берта.

— Нормально!

— А я вот в Венецию собираюсь. Не хочешь со мной?

— Нет, мне и здесь неплохо.

На Markisches Ufer гуляют люди. Идут себе, никуда не спешат, будто смакуют последние дни своей жизни. Я сижу с красивой и умной девушкой, смотрю на гуляющих людей и думаю о том, что, наверное, и я хочу так жить. Без нытья и размышлений. Жить и наслаждаться жизнью, которая еще осталась. А в той жизни, которая прошла, уже ничего не исправить. И никого не вернешь — как бы ты этого ни хотел.

Если так и не понял, каким был дураком, и в какой-такой момент профукал свой шанс, нечего думать об этом сейчас. Подмигни этой девушке — кто его знает, как у тебя с ней получится. Это же только кажется, что такой, как она, больше не будет. Будет другая. Будут еще миллионы других. Хуже, конечно, но какая разница?

— А почему Венеция?

— Смотри — миллион счастливых людей. Тошно от них. Гуляешь по городу — влюбленные пары пьют кофе в кафешках, поглаживают друг друга по разным местам. И, конечно, с круассанами. Пьешь в баре, а они уже тут как тут. Вбегают с улыбками победителей, и жизнь вертится возле них. Гладкая, как такса.

— А в Венеции не так?

На Берте было красивое платье. Темно-зеленое, с открытыми плечами. Она откусила кусочек круассана и отодвинула тарелку. В ту же секунду столик атаковали воробьи. Храбрая лохматая банда.

— Такие же и мы. Набрасываемся на чьи-то остатки. Наглые берлинские воробьи.

— Не спорю, — сказал я.

Я еще долго трепал языком — больше для себя, чем для нее. И потом не уверен, что Берте было интересно слушать мое нытье. Но страшно хотелось выболтаться. В конце концов, я не плакал и не жаловался.

— Слушай, а поехали ко мне! — сказала она.

Мы сидели в ее квартирке на Kurfuerstendamm, ели черешню на балконе и швыряли косточки в прохожих. Я попал в расфуфыренную блондинку, которая гуляла с каким-то индусом. Она еще долго ругалась на немецком. А индус смотрел на нее и смеялся.

И я наконец понял, что такое раздельное питание.

Это когда он и она едят отдельно. За разными столиками. В разных ресторанах. В разных городах. В разных странах.

На разных планетах.

Руслан Бекуров

Руслан Бекуров — родился и жил во Владикавказе (Северная Осетия), сейчас работает в Санкт-Петербургском государственном университете. Печатался в журнале «Дарьял». Кандидат политических наук, доцент кафедры международной журналистики СПбГУ.

daktil_icon

daktilmailbox@gmail.com

fb_icontg_icon