Американский суд присяжных. Стойкий и не оловянный солдатик

Американский суд присяжных, или Как я в Малом жюри заcедaл

Очерк

Когда по почте мне вдруг пришла повестка в суд, я, понятное дело, забеспокоился.

«Надо было скорость сбросить тогда, на желтом светофоре», — подумал я, вспоминая небольшой инцидент на дороге в прошлом месяце и предчувствуя неприятное объяснение с женой.

Оказалось, волновался я напрасно. Вызвали меня повесткой, чтобы присутствовать в составе суда присяжных. Или, как его здесь называют, Малого жюри.

Большое и Малое жюри США отличаются друг от друга не только количеством присяжных, но и функциями. Большое жюри (от двенадцати до двадцати трех человек) определяет мотивы и состав преступления и является как бы дополнительной ступенькой расследования. Виновности обвиняемого оно не решает и приговора не выносит. Малое жюри (от шести до двенадцати человек) не только заслушивает факты, представленные обвинением и защитой, но и рекомендует судье, какой приговор вынести, а в некоторых штатах — какую меру наказания назначить.

В то утро ждать мне пришлось довольно долго, а в зале ожидания часам к десяти утра собралось уже больше двух сотен человек. Наконец после томительного ожидания громкоголосые работники суда стали выкрикивать фамилии новоявленных присяжных. Тут и там начали собираться небольшие группки по пять-десять человек и гуськом просачиваться к дверям. Назвали и мою фамилию, но моя группа оказалась больше предыдущих — примерно человек пятьдесят.

— Похоже, попадaeм на убийство, — то ли радостно, то ли недовольно прошептал кто-то из моих новых коллег за спиной. Действительно, попасть на судебный процесс в качестве присяжного в Америке — работа почетная, но хлопотливая.

Во-первых, никому ничего нельзя рассказывать, не только друзьям, коллегам или журналистам, но даже жене и родственникам.

Во-вторых, подобные процессы, особенно об убийствах, могут длиться неделями, а то и месяцами, как знаменитые процессы О. Джея Симпсона, Скотта Питерсона и других им подобных. Не говоря уже о недовольстве работодателей (по закону отказать своим подчиненным быть в составе жюри они не имеют права, несмотря на то, как долго идет процесс), на каждого из присяжных падает огромная психологическая и физическая нагрузка. Эмоций хватает, и в большинстве — не самых положительных.

В-третьих, на какое-то время прерывается обычный порядок вещей, вплоть до того, что в случае долгого рассмотрения присяжным даже приходится жить в гостиницах — для пущей изоляции. Есть еще и в-четвертых, и в-пятых, но общая картина понятна.

¬Зашли всей группой в пятьдесят человек в другой зал — побольше. В центре, на специальном подиуме, судья в черной робе — пожилой и лысоватый мужичок, чем-то неуловимо похожий на актера, игравшего Антибиотика в популярном российском сериале. Чуть поодаль на своих местах — две прокурорши: одна постарше и посуше, другая — совсем девчонка. За ними — адвокаты обвиняемого: молодой парень лет тридцати и такая же молоденькая помощница.

Между ними присел и сам обвиняемый — абсолютно невзрачный тип около пятидесяти, тeмнoкожий, невысокого роста, но не местный, а откуда-то из Африки, скорее всего, из Сомали или Эфиопии. Одет oн был вполне прилично, в костюме и галстуке.

За тех, кто слишком беден и костюма не имеет, платит суд, но не более ста пятидесяти долларов из государственной казны, чтобы подсудимый мог выглядеть на суде солидно и хоть так расположить к себе членов жюри.

Иногда адвокаты даже доплачивают из своего кармана и советуют клиентам изменить прическу, надеть очки, чтобы расположить к себе жюри.

В борьбе за их симпатии прокурор и адвокат учитывают любую мелочь вплоть до одежды. Нам, присяжным, даже полагались суточные — тридцать долларов на протяжении всего процесса. Тратили их в основном на оплату обедов и парковку автомобилей, что в больших городах достигает более двадцати долларов в день.

Прав оказался мой неизвестный коллега — прямо из комнаты ожидания мы попали на начало судебного процесса об убийстве. Такие дела, как правило, не решаются в один день, и потому выбор присяжных играет в этом процессе важную роль.

Когда все пятьдесят кандидатов заняли большую часть зала, включая наш амфитеатр и зрительскую галерку, прокурорши и адвокаты внимательно изучили не только наши фамилии, но и лица. Назвали даже пофамильно некоторых, чтобы получше разглядеть. Потом отдали судье списки тех, кого бы они хотели видеть в составе жюри. В Малое жюри можно включить до четырнадцати человек, из них два присяжных остаются в резерве на случай болезни или другой задержки кого-либо из основных.

Составляя списки и изучая каждого из нас, прокуроры и адвокаты играют свою важную игру, рассчитывая, что мы обязательно поддержим их обвинение или защиту. Многие специалисты права считают, что небезызвестный бывший спортсмен и актер О. Джей Симпсон выиграл процесс о двойном убийстве в 1995 году во многом благодаря расовому и гендерному составу жюри.

Приговор должен быть единогласным. Если хоть один из присяжных засомневается, судья отложит процесс и выберет другое жюри. Чему, несомненно, будут рады адвокаты и сам обвиняемый. Таких случаев в судебной практике США сколько угодно.

В нашем деле об убийстве и похищении оба главных действующих лица — жертва и убийца — были чернокожими американцами. Несмотря на это, а может быть, и поэтому, в группу присяжных не попало ни одного афроамериканца. И хотя жертва оказалась женщиной, в состав жюри попали всего три дамы (и одна осталась в резерве).

Еще до того, как огласили окончательный список присяжных, судья-«Антибиотик» спросил каждого из нас о возможных самоотводах. В процессах об убийствах и других насильственных преступлениях самоотводов случается немало.

В нашем случае двое или трое присяжных отказались по причине полного неприятия насилия — одна женщина даже предупредила, что может упасть в обморок только при упоминании сути дела. У кого-то знакомые оказались пострадавшими в похожих ситуациях, другие были заранее настроены к обвиняемому недоброжелательно только потому, что он здесь в этом качестве. Не допустил судья до участия в процессе и тех, кто работал в полиции, суде или других правоохранительных органах.

— Ваша задача, — наставлял нас «Антибиотик», — оставаться непредвзятыми до самого конца процесса, независимо от того, что услышите и увидите.

Наконец уже перед перерывом на обед список присяжных был утвержден, и процесс начался. Сначала из зала вывели тех, кто в Малое жюри не попал. Их место заняли родственники и знакомые пострадавшей и обвиняемого, просто любопытствующая публика и студенты-юристы.

Сразу после обеда прокурорская сторона пошла в атаку, представляя нам своих многочисленных свидетелей. Первые два дня ими были полицейские и санитары, прибывшие на место преступления первыми, соседи, судмедэксперты, следователи, патологоанатомы из морга и прочие специалисты. От их сухих, нo впeчaтляющих рассказов и фотографий с места убийства действительно у людей чувствительных кровь могла в жилах застыть. Уж больно страшной вырисовывалась картина этого убийства на так называемой бытовой почве.

В то же время я воочию увидел всю мощь системы расследования, на которую так надеялась прокурорская сторона. Мы как присяжные должны были только наблюдать, помалкивать да делать пометки (которые под конец процесса у нас все равно отобрали). И, опять-таки, в конце каждого дня судья строго предупреждал никому ничего не рассказывать.

На третий день полицейских специалистов сменили сослуживцы жертвы и ее родственники. Инoгда непонятно было, чем здесь занимается адвокат — настолько односторонним выглядел весь процесс.

Лишь на утро четвертого дня прокуроры наконец-то угомонились и передали эстафету адвокатам. Те представили свидетелей раза в три меньше, по большей части родственников да приятелей и собутыльников-наркоманов, которые своими показаниями лишь подтвердили (хотя и косвенно) вину обвиняемого.

Как и я, большинство моих коллег попали в Малое жюри в первый раз. Лишь двое когда-то имели подобный опыт, правда, давно, лет семь назад. Хоть и подбирают членов жюри на каждый процесс, что называется, вслепую, судебные работники строго следят, чтобы никто не стал «профессиональным присяжным», то есть не попадал в жюри чаще одного раза за три-четыре года.

Костяк нашей группы составили белые мужчины зрелого и пожилого возраста. К ним присоседились двое-трое иммигрантов, включая вашего покорного слугу, да три молодые женщины до coрока лет. На ранней стадии отбора несколько иммигрантов из Азии и Латинской Америки взяли самоотвод по причине недостаточного владения английским языком.

Впрочем, общались мы в группе мало, строго следуя инструкциям судьи: ни с кем не обсуждать обстоятельства дела, включая членов жюри.

Но однажды прямо на нашей галерке ко мне наклонился мой сосед, тоже присяжный — разговорчивый пенсионер Тим. Хотя мы должны были оставаться непредвзятыми, его задела реплика свидетеля, одного из родственников обвиняемого: «Невозможно поверить, что обвиняемый виновен!»

— Ну так видно же, что он это сделал! — горячо зашептал мнe нa уxo Тим. — Столько доказательств представлено!

Я состроил страшные глаза и слегка отклонился, но он молчаливого намека не понял. И oпять задышал в ухо.

«Е-мое! — обреченно подумал я, зажатый в углу. — Щас выкинут из жюри обоих, и все дела!»

К счастью, мой впечатлительный сосед вcкoрe отвлекся на кого-то другого и забыл про меня.

Только в последний день, когда нас закрыли в комнате для определения вины подсудимого, все вдруг разговорились.

К тому времени уже было всем предельно ясно, чем закончится процесс, и никто не сомневался, какую зловещую роль в деле сыграл этот невзрачный мужичонка, что угрюмо притулился за столом рядом с адвокатом.

Получив заключительные инструкции, мы удалились в дальнюю комнату под охраной пристава. Перед нами на столе рядом с материалами дела лежал также обычный канцелярский листок с двумя квадратиками: «Виновен» и «Не виновен».

«Старшим» в группе самоназначился молодой человек по имени Джон. В его обязанности входили все контакты с внешним миром, пока мы принимали решение. Никого другого ни в комнату, ни из нее судебные приставы не пропускали.

— Есть какие-то соображения по поводу вины обвиняемого? — спросил нас Джон. И, не дождавшись ответа, предложил:

— Ну, тогда давайте проголосуем. На всякий случай...

Зачеркнув один из квадратов и проголосовав, наша компания вернулась в зал суда меньше чем через час. Никто не удивился скорому возвращению — ни прокурорша, ни адвокат, ни публика с судьей, ни даже сам подсудимый. Судья лишь удостоверился в том, что мы приняли решение единогласно.

В нашем штате присяжные также участвуют в вынесении меры наказания, так что после небольшого перерыва судья послал нас в ту же комнату опять. Теперь на листке было три квадрата: «Пожизненное заключение без условно-досрочного освобождения» (смертная казнь в штате давно отменена), «Пожизненное с досрочным через двадцать пять лет отсидки» и, наконец, «Двадцать лет» — минимальное наказание за предумышленное убийство.

К этой мере нас призывал адвокат, говоря о реабилитации его клиента перед обществом. Снова все присяжные приняли быстрое и единогласное решение и проголосовали за максимальную меру.

На этом, пожалуй, наша работа и закончилась, так как последнее слово остается всегда за судьей. Нас даже попросили покинуть зал до того, как он высказал свой вердикт.

Обычно перед вынесением приговорa в зале выступают друзья и родственники пострадавших. Нередко они обращаются напрямую к подсудимым, усиливая обвинительный эффект и эмоционально «подогревая» членов жюри и судью.

Как бы то ни было, прошедшая в суде неделя оставила во мне двоякое впечатление.

С одной стороны, мне было интересно с головой окунуться в завершающую стадию уголовного расследования и даже принять участие в вынесении приговора. Думаю, что у меня как американца в первом поколении было чуть побольше энтузиазма, чем у моих «коренных» коллег.

С другой — было нелегко, физически и морально, просидеть четыре полных дня и просмотреть тонну документов и фотографий с кровью, трупaми и прочей «чернухoй», причем не киношной, а настоящей. Тяжело также хранить все это в себе, ни с кем не делясь. Не каждый может такое выдержать, что и подтверждает большое число самоотводов.

Поэтому попасть в присяжные здешний народ особенно не рвется, хотя и отказать не смеет: согласно закону, эта обязанность случайно выбранного гражданина не отменяется ни при каких обстоятельствах. Кроме документально подтвержденных тяжелых болезней. В противном случае при неявке в суд после получения повестки могут оштрафовать, а то и посадить за решетку.

Hесмотря на всe минусы и тo, чтo cуды старательно избегают повторного появления в жюри так называeмых «профессиональных присяжных», я бы не отказался еще раз побывать в составе Малого или Большого жюри США.

Стойкий и не оловянный солдатик

Рассказ

От отца, от меня то есть, Тому достался курносый нос и русская фамилия. От матери-американки — двойное имя, склонность к легким неврозам и изящные пальцы.

Родился он в Америке, на Восточном побережье, в одно жаркое и душное лето. Когда ребенку исполнился один год, семья переехала в Москву, следуя за карьерой матери-дипломата. Там его «пасли»: сначала постоянно безработный отец, а позже — приехавшая насовсем из Средней Азии мать отца, русскоговорящая бабка.

Так, с двумя языками, он и рос потихоньку. А когда на московском проспекте громко кричал по-английски из высокой и крепкой, как бронированный автомобиль, детской коляски: Car! Car! («Кар» — автомобиль), показывая пальчиком на проезжающие машины, отец с бабкой неловко ежились. Быть американцем, даже маленьким, в Москве в том году, когда США воевали с Сербией, было опасно.

— О, твой тоже каркает? — добродушно интересовался проходящий мимо русский мужик. — Мой-то уже всех ворон во дворе разогнал.

Пока родители отсутствовали, домашние дела, воспитание, готовку и уход взяла на себя бабушка — Баба. У нее маленький Том научился правильно выговаривать русские слова и полюбил сытную русскую кухню. Борщ, плов, котлеты, гречневая каша, пельмени с варениками — всему был рад малец.

Появившиеся позже брат с сестрой, которые в Москве никогда не жили, маленькими ступнями по Красной площади не топали, к русским блюдам относились равнодушно и предпочитали борщу и котлетам гамбургеры или спагетти с мясными шариками.

Как вернулись обратно в Америку, русскую речь из лексикона мальчишки потихоньку вытеснила американская. Разве только изредка напоминал Том Бабе, бегая по дому в одних шортах, что хочет «какить» или «кушить». Теперь уже сам пытался научить бабушку говорить по-английски, полагая, что чем медленнее он говорит с ней, тем легче ей будет его понять:

— Look, baba, le-eave pi-ile! — растягивал он по слогам и показывал на прогулке на кучу листьев.

В средних классах Том изменился. Из отличника и умницы, наизусть знающего названия всех вымерших когда-то динозавров и современных телевизионных персонажей «Улицы Сезама», он вдруг превратился в мрачного, замкнутого в себе «середнячка», еле-еле перешагивающего из одного класса в следующий.

Чаще по вечерам стали звонить домой учителя. И не для того, чтобы похвалить, как когда-то, а совсем наоборот. Особенно активно звонил математик и классный руководитель мистер Матью. Советовал оставаться после школы для дополнительных занятий, предлагал позаниматься с ним лично и даже рекомендовал показать психологу с педиатром.

Родители по отдельности и вместе пытались с Томом поговорить и разобраться. На что он им отвечал:

— Школа — это такая лажа!

Не помогла даже выделенная ему отдельная комната. Но он был рад избавиться от надоевшего брата и быть одному. Закрывшись на задвижку изнутри, орал и хрипел зверским голосом heavy metal в наушниках или смотрел по компьютеру до одури всякие ужастики с расчлененкой.

Появились у Тома и новые друзья. С крашеными волосами, татуировками и серьгами в ушах, носах и губах. Даже звали их как-то странно, по-собачьи: Пирс, Рекс, Зак. Встречались в огромном супермаркете и часами слонялись там, пока родители послушно не отвозили их домой.

Как-то случайно в магазине Том столкнулся с мужиком лет тридцати. Тот был не один, а с идущими чуть позади женой и маленькой дочкой.

— Куда прешь, наркоша? — грубо рявкнул мужик, рисуясь перед женой. — Совсем ослеп, что ли, отморозок?

Ничего не ответил ему Том. Улыбнулся великодушно и отошел.

— Забей, — сказал ему Пирс, догнав на выходе, — хочешь, мы прямо здесь его накажем?

— Забей, — так же спокойно ответил Том. Не в первый раз его уже называли то наркошей, то stoner, хотя он даже вкуса и запаха веществ не знал.

Однажды вечером домой позвонили. Оказалось — из местной полиции. Тома и его дружков-одноклассников взяли на какой-то квартире чуть ли не за «несанкционированное проникновение» со взломом. Хотя взлома никакого не было. Просто один из приятелей позаимствовал ключи от пустующего дома, которые знакомые оставили родителям.

Только старшеклассники расселись, открыли пиво и врубили музыку, как забеспокоились соседи. И вызвали полицию. На вызов примчались шесть полицейских машин с мигалками. Тома в тот вечер родителям отдали после долгих уговоров, да и то лишь потому, что был он в компании самый младший: еще не исполнилось восемнадцати.

Всю дорогу домой ехали молча. Том сидел на заднем сиденье и просто глазел в окно.

— Как жить-то дальше будем, сынок? — спросил наконец я.

— Отец, — ответил сын, — школа — это такая лажа!

— Ну, вообще-то да, — я согласно кивнул. И осторожно добавил: — Вся жизнь — как эта школа…

Прошло время. Друзья с кольцами в носу и ушах Тома уже не интересовали. Как и heavy metal с фильмами ужасов. Школа по-прежнему напрягала. Единственная для старшеклассников в городке, она была переполнена и состояла на одну треть из «мажоров», на другую — из «гангстеров» и на последнюю — из всех остальных. Идти туда по утрам отчаянно не хотелось

И тут возникло новое увлечение — футбол. Не местный, американский — жестокий и похожий на регби, а европейский — с круглым мячом и без рук. Только его здесь называют как-то странно: soccer (соккер).

Как и всем страстям, Том отдался футболу сердцем и душой. Тренировки два раза в день, игры за местный районный клуб по воскресеньям, а дома — просмотры чемпионатов Америки и Европы по телеку с отцом. Даже засыпал с мячом нередко.

Бабка Тома крайне удивилась:

— Ну никак от него не ожидала, что будет в футбол играть! Думала, что пойдет в богему!

Школьный тренер намекнул на место в сборной в первенстве города, если улучшит оценки. В местной команде ребята даже избрали Тома капитаном. Но тут опять не повезло: на одной из тренировок он сильно растянул ногу. Не то что играть — ходить было больно. Назначили восстановительные процедуры, массаж. Но про игру пришлось забыть. Да и оценки в школе за четверть вышли неудачные, так что тренер про сборную больше не заикался.

Все опять расплылось в тоскливом тумане, и вся будущая жизнь виделась лишь безрадостным продолжением школы…

Как-то на перемене в школьном коридоре Том увидел новый стенд с брошюрками. Оказалось, пришли армейские рекрутеры на поиски будущих добровольцев, из которых и состоит вся американская армия. Она же им потом и оплачивает учебу в вузах, жилье, машину — так называемый GI Bill. Тoм покрутился возле стенда, полистал брошюрки, переговорил с сержантом.

И через неделю сообщил дома, что после школы идет служить.

— Ты шутишь? — я сам никогда не служил.

Из всей семьи обрадовался только дед по материнской линии, сам бывший морской пехотинец и ветеран Вьетнамской войны.

— Ты пойми, — объяснял он внуку, — сержанты об тебя будут ноги вытирать. Но ты не обижайся и не принимай это лично. Они просто делают свою работу. Для тебя, кстати, тоже.

Еще один военный — дядька, женатый на сестре матери, был озабочен другой проблемой:

— Ты, Том, не вздумай только там жениться, — наставлял он. — На любой базе есть свои «группис», прямо как у рок-музыкантов. Сидят они у ворот или в барах и занимаются охмурением молодых и неопытных ребят. Подженит такая на себе солдатика и будет жить на его зарплату и бенефиты припеваючи. Они же ей останутся и при разводе.

— Ну уж нет, — пообещал стойкий Том, — уж я на это не поймаюсь!

И вот, отгуляв наспех выпускной бал, начал Том ездить на близлежащую военную базу, проходить комиссии и тренироваться для сборов. Спустя время на призывном пункте он мечтал только об одном: чтобы скорее пришли автобусы и закончилась эта канитель с проводами.

И уже через десять часов автобусы, более похожие на маршрутные такси, доставили его и других добровольцев на будущую базу для прохождения «учебки» или, как еще говорят, курса молодого бойца.

— Запомните, — объявил на построении мордатый сержант, — вы пока не люди и людьми станете не скоро. Поэтому помалкивайте в тряпочку и не мешайте нам делать нашу работу. Понятно?

— А ты, — ткнул он пальцем в труднопроизносимую русскую фамилию Тома, нашитую на камуфляжной груди, — ты вообще шпион!

И ухмыльнулся.

Так начались армейские будни. Подъемы, тревоги, пробежки, учения. Стрельба стоя, стрельба лежа, лазание по канату, бесконечные полосы препятствий. И между ними, как мгновенья: завтрак, обед и ужин. Короткий сон, как забытье, и опять все сначала.

Помыться в душе удалось за две недели только однажды. Все тело чесалось и горело под формой, а пальцы ног были сбиты в кровь суровыми башмаками. Думать о будущем не было ни времени, ни сил.

Пара месяцев пролетела быстро. Раны заросли, а тело окрепло. Главное, прочистилась от былого мусора голова. Еще тянуло домой по вечерам, но письма из дома, регулярно поступавшие, как-то эту тоску все же скрашивали. Первое письмо из дома пришло через две недели. Потом стали писать через день, а еще позже — два-три раза в неделю.

Оказалось, что младший брат тоже собрался в армию. И даже записался в специальный класс при школе, где они носят форму, бегают и ходят строем. Он и в детстве ходил за Томом как тень, боготворя старшего брата.

Перед концом «учебки» Тома и еще одного новобранца забросили в лес с автоматами и сухим пайком на двое суток. Так сказать, в виде решающего экзамена на прочность. Под проливным дождем бродили они, пытаясь найти нужные ориентиры, не потеряться и не замерзнуть.

Когда вышли к своим из леса, вместо отдыха отправились на долгие часы на плац — готовиться к выпуску из учебной роты.

В морозный декабрьский день выпуска школы молодого бойца на стадионе базы собрались все родители, невесты и родственники. Развевались звездно-полосатые флаги, и из громкоговорителей громко звучали военные марши и патриотические песни.

Вдруг звуки оборвались, и в тишине на поляну, подготовленную для торжества, повалил искусственный дым из спецмашин. Из сизого дыма под рев и свист зрителей появился взвод солдат в камуфляже и при полном боевом снаряжении. Продемонстрировав ловкость с оружием, пехота так же быстро исчезла. А на смену ей из облака дыма при полном параде вышли строевым шагом все двести бывших новобранцев. Теперь уже настоящих солдатиков, но только не оловянных, а самых живых, пусть даже немного подмерзших и слегка уставших.

А в первой шеренге, возвышаясь над остальными, как каланча, шагал Том. Со слезящимися от продувного ветра глазами, русской фамилией на груди и слегка покрасневшим от холода носом. С сослуживцами прошел маршем до конца стадиона, чтобы, развернувшись, отмаршировать вслед за полковым оркестром перед родными трибунами еще раз. На бис.

— Ну никак от Тома я не ожидала, что он в армию пойдет, — опять сказала русская Баба. — Думала, что богемой станет!