Белая сирень

От сорванной в чужом дворе сирени получаешь запретное удовольствие. Знаешь, что нельзя. Ветки трещат оглушительно, и вот сейчас с какого-нибудь балкона высунется тетка и начнет причитать на весь двор — кто ж, дескать, тебя, такую тварь бессовестную, воспитал. А ты букет в зубы — и была такова.

Я долго хожу вокруг деревьев, приглядываюсь. Выжидаю паузу: мамаши с колясками пропали из вида, а горластый охранник еще не появился. Прыгаю и хватаю ветку. Белые цветы похожи на брызги молока. Темную люблю больше, только ей уже кто-то поживился, и цветущие ветки остались только на самой макушке. Еще пару сломать — и хватит, но спиной чувствую взгляд. Мужчина смотрит молча, поэтому я покрепче сжимаю колючие прутики и ухожу. Хватит и столько, больше все равно не пропустят.

До больницы пешком минут десять, так что я успеваю нанюхаться до легкого головокружения. Для меня запах сирени — это запах детства. В школе мы с ребятами часто рвали ее перед уроками. Наша классная безумно любила цветы, а расцвет сирени как раз совпадал по времени с четвертными контрольными. Правда, все пятилепестковые съедались по пути до кабинета — все-таки хорошего понемногу.

В приемном покое тихо. Я быстро снимаю с вешалки свободный халат и прячу под него букет. Но охапка хоть и небольшая, никак не хочет скрыться целиком. Дежурная медсестра смотрит на меня с упреком, но поджимает губы и шепчет:

— Только быстро идите.

Все так стерильно, что цветы выглядят чем-то запретным. Хотя я так часто прихожу, что один раз подобная вольность не считается. Я душистой тенью проскальзываю в палату. Шторы открыты, и свет до рези в глазах отражается от выкрашенных стен. У бабушки на носу очки, такие большие и нелепые, что впору сдать их в музей. Вижу себя в двух экземплярах, когда она откладывает книжку на тумбу.

— Это ты так надушилась?

Прикусываю кончик языка, скидываю халат. Встряхиваю букет, оживляя чуть примятые цветы. Нет, не молоко — маленькие жемчужины. Лопнула леска, и заплясали по полу белоснежными крапинками.

— Боже мой… Ты где такую красоту взяла? Купила?

— Ага, — насмешливо морщусь. — Чуть не загремела за вандализм, зато как пахнет!

Пахнет и впрямь роскошно. Розы люблю, тюльпаны, ромашки на худой конец. Но у сирени какой-то непередаваемый аромат. Сирень пахнет тонко, непорочно, даже нежно.

— Ну, подойди поближе. Потом в стакан поставишь, дай.

Царапины на ладонях саднят от пота. А я смотрю на бабушку и не могу оторвать взгляд. Она молодеет на глазах. Разглаживаются глубокие впадинки на лбу, тянутся вверх уголки давно поникших губ. Она зарывается лицом в букет, и на несколько секунд солнце замирает в серебристых волосах.

— В моей молодости духи такие были, с запахом белой сирени. До чего я их любила!

Я даже представляю, как она душилась ими, стоя возле большого трюмо. У нее наверняка точно так же горели глаза. Она рассказывает мне, как после учебы ходила на танцы. Как в то же утро дома белили потолок, а ей в глаз попала известка. Весь вечер она жутко боялась, что кто-то заметит, как опухло и покраснело веко. Но несмотря на это, до дома ее провожал самый красивый мальчик в классе. На секунду бабушка замолкает, а потом тихо добавляет:

— Меня завтра оперируют.

Как будто говорит о погоде. У меня сводит скулы. С доктором говорила мама; от нее же я и услышала сухое «сложная операция». Никаких уточнений, только вечером она громко плакала кому-то в трубку, что гарантий никаких. Странно: столько лет твердит, что я взрослая, а правду сказать боится. Бабушка стряхивает с одеяла соринки, нападавшие с букета, и поднимает на меня взгляд:

— Садись. Надо все пятилистники выбрать и съесть. Мы так в детстве делали и желание загадывали. А мы загадаем, чтобы все удачно прошло.

Я сажусь на кровать рядом с ней. Край простыни ломается, принимая форму тела. Удивительно: за столько лет традиции не изменились. Смотрю, как бабушкины сухие пальцы быстро перебирают листья. Белый цветок на секунду мелькает на морщинистых губах и пропадает.

— Ну, чего сидишь? Со своей стороны смотри.

Уже завтра, а никаких гарантий. Не могу отделаться от гадкого чувства, что на фиолетовую сирень не хватило роста, а на все остальное — времени. Всегда не до того, некогда, потом успею… У меня, конечно, предательски щиплет в глазах, когда моей руки касается теплая ладонь. Лепестки сливаются в одно размытое пятно, и я с большим трудом нахожу в нем пятилепестковые цветы. Мы возимся долго, растягиваем удовольствие. И когда за дверью раздаются уверенные шаги врача, я понимаю, что боюсь прощаться. А бабушка смотрит на меня и улыбается одними глазами:

— Солнце, спасибо тебе за цветы, — она еще раз наклоняется и шумно втягивает аромат. — И все-таки белая совсем по-другому пахнет.

Пропускаю в кабинет врача и быстро, почти бегом иду по коридору. Взгляд цепляется за плакат: польза морского воздуха при заболевании дыхательных путей. Море у меня было давно и холодное. Первый раз прилетели с подругой в Питер. Все казалось обманчивым: не по-северному палящее солнце, чайки в центре города и не пойми откуда взявшийся в июне запах сирени. Он сливался с морским воздухом и доводил нас, коренных алматинок, до исступления. Дома сирень отошла еще в середине мая, а здесь буйствовала, занимая почти все Марсово поле. Шикарная, крупная, но будто вылепленная из полимерной глины. Чуть неестественная, как все в этом городе. Сейчас я чувствую себя точно так же — будто меня бросили в чужую реальность, и мне одновременно хорошо и хочется плакать.

Весь вечер и следующее утро я почти ни с кем не говорю. Мне не хочется тратить слова, они дорогая валюта. И когда маме звонят из больницы, я никак не реагирую на ее благодарные возгласы в трубку. Только думаю, как бы добраться до верхних веток той темной сирени — ведь она совсем по-другому пахнет.