Рассказы

Гуси-Лебеди

Юляна-Юла, ты чего прибежала? Девка на выданье уже! Ветер воет? Страшно? Да тихо ты, деда не буди. Держи вот. Оберег это, еще прадед твой сделал, по дереву мастер был. Не даст тебя в обиду. Не веришь? Ну, ладно, иди к бабушке, иди. Вот вой стоит! Буран да метелица в небе женятся, а нам с того сугробы да снежные кружева. Да и то! Нам-то хорошо! Вон ты притулилась ко мне под одеялом — мне тепло, тебе спокойно. Мамка твоя спит, папка спит, всему городу весна снится. А представь, как твари какой бездомной сейчас околицей брести. Поземка лапы оплетает, от холода аж десна сводит — только звезды примерзли к небу, аки ангелы наплевали.

Да что ты хихичешь, большая уже, не вертись. Слушай. Бабу Ягу помнишь? Молодец, хорошо, что помнишь. Баба Яга хоть и ведьма-ведьмой, да хозяйство у нее, как у любой бабы, есть. Избушка на курьих ножках, черепушки на заборах, банька да печка да пряжи клубок — ну и гуси-лебеди, само собой. Вот только не рассказывала я тебе, что гуси-лебеди не просто так птицы, а дети заговоренные, никому не нужные. Как не нужные? Ой, Юлянка... У кого семьи нет, кому не свезло с семьей. Василису вон мачеха в лес замерзать послала, Ванюшу сестрица недоглядела. Таких и пригрела Баба Яга — летают они сто веков по небу, ждут, пока мир станет теплее да добрее. Вот только не по-Божески это, чтоб души детские птицами носились. Потому у Бабы Яги с Боженькой договор есть, что раз в год, в самый короткий день, пускает она своих найденышей в мир людей. Только не гусями их оборачивает и не детьми потерянными, а тварями одинокими, страшными, никому не нужными — то медвежонком в лишаях, то сорокой облезлой. Коли за день да ночь их кто в дом пригласит, да с хозяйского стола еды даст, да на кровать новую спать уложит — значит, добрей стал мир ко всякой бродячей твари, можно и ребенка ему доверить. Обернется тогда зверь с рассветом ребенком и останется жить-поживать, добра наживать.

Брешу, думаешь? Дальше слушай. Год тогда был не припомню какой, но страшный год. Есть нечего, за лето ни пшено не уродилось, ни скотина не отелилась. Да и какая скотина — кожа, кости да глаза голодные. Люди по всему краю на полку зубы положили да только и вставали, чтоб веревку на поясе потуже затянуть. А тут деревенька. Две дюжины домов всего и в одном, на отшибе — мужик. Хмурый, нелюдимый. Детвору гонял, баб бранил, на праздники не ходил. Шутили про него что кто-то в рубашке рождается, а на нем, мож, только портки были, да и те наизнанку. Сама посуди: жениться хотел — девку отбили. В город думал уехать — с лошади упал, ногу поломал. Так и жил себе — изба, да земли клок, да кобыла старая…

Правда, по дереву мастер был — посуду, мебель да фигурки потешные делал. Ночами не спал часто, бродил по поселку, все не давала ему покоя тоска душевная. То, Юленька, любовь у него нерастраченная на сердце давила. Хуже нет, когда человек для любви создан да заколотил ее в себе, запер, обручами стянул — и любовь давит там, распирает, забраживает, аки бочка с огурцами.

Вот опять ты смеешься. Спала б, краса. А, интересно тебе? Соскучилась по бабе? Ну слушай, слушай. И в ту ночь мужичок ходил, бродил. Голодно было, да и сидеть невмочь. Ходил, злился, жизнь свою по обидам перебирал. Ветер не выл как сейчас, тихая была ночь, безлунная, холодная — даже собаки молчали, дрожали в сенях. Вдруг — чу! Сначала показалось ему, что ветер снег всполошил. Пригляделся — волчонок. Годовалый, мож, старше чуть, не разберешь — больной весь, кожа да кости, шерсть блеклая. То ли язвы по бокам, то ли проплешины, гнойники по шее... Только глаза — умные, что ли. Ясные. Ну, мужичок посмотрел-посмотрел на волчонка, да давай домой. Все-таки времена для всех голодные, а тут зверь дикий. Глядишь, не один небось, стая рядом. Пошел — а волчонок за ним. Быстрее пошел — и тот побежал, на одну ногу припадая. А тут и ветер поднялся, завыл. Ну, мужичок и бежать.

Странно тебе, что волчка мелкого испугался? Нехорошее это дело, Юльянка, больного зверя встречать, да еще с человеческим жильем рядом. Хворь принесет, боль да слабость — то мужик с детства знал. Вот и побежал, хоть ноги и слабые были. Добежал до избы, на крыльцо взлетел, забрался, засов задвинул, об стол облокотился — дух переводит. А за окошком заиндевелым — волчонок. На задние лапы встал, башку свою через низкий забор перевесить хочет. Отдышался мужик, печку растопил. Хоть кипятка попить. А волчонок все там. Полчаса там. Час там. И стало вдруг мужику невмоготу совсем, грустно так стало, что хоть помирай. Вот он — никому не нужный, но хоть в тепле сидит, а тварь Божья у забора мыкается. Волк не волк, да явно что тоже не нужен никому. Замерзнет, и будет это на его, мужиковской, совести. Пусть хоть согреется, ежели захочет. А коли загрызет его — что ж, хоть у кого-то в эту ночь живот набит будет. Да только не боялся он, что волчонок его загрызет. Глаза у того больно ясные.

Бредил, думаешь? Ну, мож, и бредил, Юленька. Голод да тоска и не такое делают. Долго ли, коротко ли, отворил мужик сначала в избу дверь, а потом и калитку. Говорит волчонку, мол, заходи. Погрейся. Ничего у меня поесть нет, только яблоко одно сухое да кипятка котелок. Но хоть не в холоде. Думал он, убежит волчонок. А тот нет — проскользнул в сени, а там и к печке. В избе понятно стало, что страшный, в лишаях весь. Ну, что уж тут. Разделил мужик яблоко, налил воды кипяченой гостю — а волчонок еле на ногах стоит. Ну, мужик вздохнул, расстелил одеяло старое у печки, дескать — вот постель тебе. А самого тоже в сон клонит. Что делать — перекрестился, забрался на печку. Спи, говорит, не балуй. Господь нас храни. И заснул.

А утром проснулся — мать честная! Спит, у печки свернувшись, пацаненок, лет девять-десять от силы. Разбудил его мужик, и рассказал ему пацаненок и про Бабу Ягу, и про гусей-лебедей, и про жизнь свою. Мужик послушал, послушал, покивал, кипятка еще вскипятил да и говорит — оставайся тогда со мной, коли так. Хозяйки у меня нет, да и есть нечего, но глядишь, весна придет — все лучше, чем по небу птицей летать.

Так и зажили они с мужиком — с того хмарь как водой крещеной сняло. Мужик стал по вечерам петь да мальчишку ремеслу своему обучать. Счастливо жили — и ко всей деревне удача повернулась. Сначала медленно, незаметно. Кто-то в амбаре мешок муки нашел — хотя не было там ничего, еще вчера не было… Кто-то на охоте оленя подстрелил — жирного, большого, каких не было в этих краях ни до, ни после… Так простыми чудесами до весны и дотянули, а там урожай за урожаем — один краше другого.

Так и было, пока не пришли люди важные город на том месте строить. В нем и живем сейчас, Юленька, выше любых птиц гнезда вьем. Ну, что? Удивила тебя сказкой? Ай, да ты спишь уже — спи, спи, оберег храни. Вон как ветер воет!

Друг

В средних размеров городе, в одном из ничем не примечательных школьных дворов, в деревянном паровозике, который когда-то был оранжевым, а теперь выцвел, облез и рассохся, сидела и злилась маленькая девочка.

Паровозик стоял в отдалении от новой, ярко-пластмассовой площадки, и несносные второклассники обходили его стороной. Да и какой смысл играть с паровозом, у которого уже давно не было ни вагонов, ни рельсов, ни даже дымовой трубы. Девочка думала — ну почему она не может стать такой же незаметной! А то до конца перемены всего пара минут, а потом рисование, и английский, и снова насмешки, которые она как будто не слышит, но которые не услышать невозможно. Надоело!

Девочка гулко пнула деревянную лавку напротив.

— Эй! — раздался голос. — Что за дебош!

Девочка огляделась, даже высунула голову из крошечного окна, но никого не увидела. Послышалось. Но голос не сдавался.

— Пинаться-то зачем?

— Извини… Извините… А кто это?

— Это я, — уверенно ответил голос и добавил: — Посмотри вниз, под лавку.

Девочка наклонилась. Под лавкой никого не было: сухие листья, обертка из-под чупа-чупса. Только в углу что-то… Да, на дощатой стене паровозика был нарисован непонятный зверь. Уши длинные, как у зайца, но лохматые и фиолетовые; круглые глаза — голубой и желтый; кошачьи усы и полоски по всему телу. Как у тигра, только зеленые. Девочке показалось, что круглый желтый глаз подмигнул ей.

— Это… ты? — нерешительно спросила она, присев. — Ты — нарисованный?

Голос ответил сразу, громче, гордо.

— Да. Восковые мелки «Эрих Краус», водостойкие. Ухо, правда, немного стерлось.

— Ничего себе… А как тебя зовут?

— Никак. У меня нет имени.

— Хорошо тебе. Вот бы и меня никак не звали.

— Ты что?! Я мечтаю, чтобы у меня было имя! А то — нарисовали, и все... У всех есть имена — у Паровоза, Кленового Листка, Фантика, даже у Ветра-Шелоника в конце лета. Всех как-то зовут, а меня нет. Тебе повезло, а ты мебель портишь!

Обида жестким клубком заворочалась у девочки в животе.

— Ага! — выпалила она. — Ничего ты не понимаешь! Тебя хоть не дразнят — «Котле-е-ета, котле-ета, вша на нос надета!» Было б нормальное имя! А то! — девочка опять пнула лавку и заплакала.

Голос ничего ответил. Обида размякла, привычно затихла. Голос все еще молчал.

Девочка захотела извиниться, еще что-то сказать, но… Школьный звонок: пора, пора.

После школы нужно было бежать домой — успеть пообедать, пока к маме не пришли ученики. Но девочка смотрела во двор. Интересно, зовут ли как-нибудь ветер, который свистит, гоняет листья вокруг паровозика. Нет, домой идти еще рано. Девочка опустила руку в карман. Восковой мелок ткнулся в ладонь, будто живой.

За то время, пока она сидела в школе, под лавкой стало еще темнее. Девочка нагнулась и, неудобно держа фиолетовый мелок, подправила зверьку левое ухо. Потом, выводя каждую букву, написала что-то на стене рядом. Заговорила — прерываясь, неуверенно.

— Извини меня. Ты… хороший. Ну, и прав, в общем. Давай знакомиться. Меня зовут Колетта. Моя мама говорит, это значит «победительница». Я хочу тебе кое-что подарить. Это — твое имя. Я его тут написала, чтобы все знали. Но если не понравится, я другое придумаю! — и девочка прошептала что-то еле слышно.

Тишина. Колетта вдруг испугалась, что ей все почудилось, приснилось. Но потом...

— Мне очень нравится мое имя. Спасибо, Колетта, — в голосе слышалась улыбка.

— Оно значит «друг».

В средних размеров городе, в одном из ничем не примечательных школьных дворов, в деревянном паровозике, который когда-то был оранжевым, а теперь выцвел, облез и рассохся, смеялась маленькая девочка. Давно было пора домой, даже ветер-Суховей, который забрел слишком далеко на север, уже улетел — но у Колетты было много дел. Она рисовала своему другу Ами деревья и реки, которым тоже нужно было придумывать их собственные имена.

Саратов — Астрахань

В поезде течет свое, удивительное, поездовое, время. Казалось бы — только зашли, только мама достала из сумки зеленый термос в горошек и бутерброды — и уже вечер. Солнце ярким желтком дрожит над горизонтом, Саша сонно считает проплывающие за окном столбы. Раз, два… Тридцать пять… Рано еще спать… Рано…

— Ой. Задремали. Непорядок. Прием, колеса? Колеса, а? Харабалиновская. Давно проехали? Надо готовиться!

Прерывистому хору голосов ответили звонкие, смешливые перестуки:

— Успеете-успеете-успеете, и полчаса не спали. До Ашулука еще далеко-далеко-далеко, разомнитесь-разогрейтесь.

Гулкий бас прогремел, да так, что задрожал весь вагон:

— Хор-рошо спать, когда р-работаешь всего пять р-раз в ночь, а, мальцы? Не то что я, без отдыха, без сна — Астр-рахань — Сар-ратов, Сар-ратов — Астр-рахань…

Саша лежал, закрыв глаза, не понимая, откуда несутся голоса. Весь вагон спал, сосед похрапывал во сне, только фонари за окном иногда освещали вагон и сразу пропадали. А голоса не смолкали, спорили.

— Ой. Позвольте. Тэп Тэпович, вы б без нас куда бы, а? Астрахань просвистели бы, нет? и Саратов проехали? До Питера неслись бы?

— Что за хамство! Мой р-резер-рвный тор-рмоз такой, что вам, мальцам, и не снилось!

— Ничего-ничего-ничего вы не понимаете! Мы самые главные, мы-мы-мы! Только послушайте, как мы стучим: та-да-да-да, та-да-да-да. И вас, господин тепловоз, несем, и вам, тормоза-мальцы, работу даем, и пассажиров убаюкиваем-успокаиваем.

— Плохо что-то вы их убаюкиваете. Вон пацан-то слушает нас, р-р-разинул уши.

— Ой, что? Ой, кто? Непорядок!

Повисла тишина, и Саша вдруг понял, что говорят о нем. Кто же еще не спит? Он решил на всякий случай прошептать:

— И-и-извините пожалуйста.

Голоса рассмеялись в ответ:

— Ничего-ничего-ничего, наша, наша вина! Раскричались, разгалделись, мы сейчас в момент убаюкаем: та-да-да-да, та-да-да-да…

— Отбой, колеса! — рявкнул гулкий бас. — Р-раз уж не спит человек, может и спор-р наш р-разр-решит!

Саша набрался смелости и спросил, немного громче:

— И-и-извините, а вы все кто?

Гулкий бас зазвучал немного обиженно:

— Стр-ранно ехать в поезде и меня не знать! Я — тепловоз ТЭП70-0393, Тэп для кр-раткости.

— А мы, мы, мы — колеса вагонные, безымянные но гордые!

— Да, они такие. А мы — приятно познакомиться. Тормоза. Мальцами еще нас зовут, а? Некрасиво, нет. Ну, что уж тут. А вас как называют?

— Саша я… То есть… Ковалев. Александр, — Саша зачем-то наклонил голову, как будто здоровался с кем-то.

— Вот и р-раскажи нам, Александр-р, кто в поезде самый главный?

— Нечестно, господин Тэп. Непорядок. Вдруг он поездов не знает, а? Маленький же?

Тут Саша уже возмутился.

— Никакой я не маленький! Я… я уже в первый класс пошел!

— Просим прощения. Но чтобы честно. Расскажем? Кто мы, как мы? А ты решишь?

Саша кивнул головой.

— Д-да.. Давайте…

— Мы начнем, мы начнем, мы начнем!

— Кто бы сомневался, тар-ратор-рки! — бас, казалось, даже не очень расстроился, уступая право голоса.

— Кто все на себе, на себе, на себе несет? Кто с рельсами договаривается, кто с вагонами переругивается, кто, кто, кто?

— Здр-р-расти! А кто ж силы-то вам дает, колесики мои, кто дизель жжет, коленчатый вал вр-ращает — ты вот, Александр-р, вр-ращал когда-нибудь коленчатый вал?

— Н-нет… — Саша попытался вспомнить, что же это такое — коленчатый вал. Коленки... Валенки...

— То-то же! Нелегкая это р-работа! Тр-руд! Тепловоз важнее всех!

Тут уже не выдержали тормоза:

— Далеко бы вы уехали без нас? Далеко, ну? Ни остановки. Ни депо. Авария на аварии, а? Тормоза самые главные! Правильно, Саша?

— Саша! Саша! Просыпайся уже, котик, еще одеться надо!

Саша моргнул. По вагону разливалось мягкое утро. Мама что-то искала в чемодане.

— Мама? — сонно пробормотал Саша.

— Шесть лет уже мама… Так… куда ж эти кроссовки подевались? — мама нагнулась, исчезая из виду. Саша сел на полке. В голове все еще раздавался гул голосов.

— Мам… А, мам… А кто в поезде самый главный?

Мама встала, держа в руках его синие кроссовки со Вспышем.

— Ой, Саш... Ну, машинист там, инженер, наверное. Надевай, надевай!

Саша начал сонно натягивать обувь.

— Вот, молодец, да не на ту ногу, ага, можешь не завязывать, заправь — пойдем, пойдем, рюкзачок бери — не тормози, — и мама исчезла в дверях, сражаясь с чемоданом.

Саша натянул свитер, вышел в коридор. Поезд мерно гудел, перестукивал.

— Тормоза… Может, все-таки тормоза… Или… Мам, стой! Иду! Иду!

«Уважаемые пассажиры! Поезд Саратов — Астрахань отправляется со второго пути...»

— Машинист. Инженер-р! Х-ха! Далеко бы они без нас уехали. Ну что, р-р-ребята? Едем дальше? Астр-рахань ждет!

— Мы готовы! Готовы! Полный порядок!

— Тогда полный впер-р-ред!

— Ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура…