Вера

Посвящается Вере Гусевой

1. Воробей

Лента новостей казалась причудливым коллажем под названием «Убей время». А как ещё назвать эту невероятную мешанину селфи, цитат и тестов. Только попадись им на удочку, и часы протикают без малого от пяти до тридцати мелких делений. Полчаса — вроде немного? Иллюзия. Тридцать минут — весомая часть жизни той же подёнки, мотылька с эфемерными крыльями, исчезающего к концу суток. Похоже, лишь мы, люди, — бессмертны.

Мышка прокрутила страницу вниз, я открыла первую ссылку и тут же отругала себя за любопытство. Аффирмации. «Повторяя ежедневно по сто раз формулу успеха и счастья, через год вы добьётесь впечатляющих результатов. Окружающие вас оценят». Ерунда! Сколько ни внушай себе: «Я — самая обаятельная и привлекательная», — увидишь это лишь ты, и мнение окружающих теперь вряд ли понадобится. Проверено на собственной шкуре.

Другой заголовок звучал необычно: «Рельсы судьбы». Не раздумывая я кликнула на название, и в новой вкладке открылось окно. «Человек похож на поезд. С каждым годом его скорость растёт, вагоны прибавляются, и предубеждения — тоже. Лишь особый случай, к примеру клиническая смерть, может поменять рельсы, по которым мчится поезд». На этом простота текста растаяла, и потекли пространственные размышления о судьбе и могуществе веры. Канцероген для мозга, не иначе. Лишь в конце автор вывел более-менее понятную формулу: «Когда карманник встречает святого, он замечает лишь его карманы. Вы видите то, во что верите. То, во что вы не верите, вам недоступно».

Я усмехнулась. Можно ещё понять, если у ребёнка в голове всякие чудеса творятся. Но когда воспалением фантазии страдают взрослые?!

В детстве я много чего видела! Дама в белом приходила по утрам с потрепанным томиком поэзии и кубком искрящегося напитка в руках. Муравьед приползал вечерами, когда я, лёжа в кровати, считала слонов, пытаясь заснуть. Помешанный на музыке, он всегда что-нибудь напевал. И уж если начистоту, фальшиво и гнусаво. Позже я узнала, что

мне «повезло» родиться с абсолютным слухом, потому-то его пение меня и раздражало. А ещё ко мне прилетал ветер, чтобы рассказать какую-нибудь историю.

Эти существа казались мне живыми и реальными. По крайней мере, я до сих пор могу воскресить их образы в памяти. Но вот сказать наверняка, когда они исчезли, вряд ли сумею.

Закрыв страницу соцсети, я пошла на кухню варить кофе, «интимный напиток», как назвал его то ли Черчилль, то ли Голсуорси.

За окном горы, подёрнутые дымкой облаков, висели в небе без всякой опоры. Деревья размеренно, неторопливо сбрасывали листья, оголяя ветви. Не мудрят они, не сомневаются, и аффирмации им не нужны. Рассмеявшись, я закрыла глаза и практически тут же открыла. Ещё секунду назад тихий двор вдруг всполошился: заверещали, зашумели птицы, затрещали деревья.

Весной в нашем микрорайоне поселился сокол. Соседские мальчишки пытались выяснить, где его дом и есть ли у него хозяин. Они облазили почти все чердаки, обзавелись армейским биноклем и обошли с вопросами всех местных старушек. Но увы. Никто ничего не знал о пернатом. Единственное, чем могли похвастать мальцы, так это рассказами о соколиной охоте, от которых мне физически делалось нехорошо. Над моим балконом уже несколько лет вили гнезда горлинки, и мне не хотелось, чтобы они стали чьим-то обедом.

На плите зашипел кофе, выливаясь из турки на конфорку. Я выключила газ и снова взглянула в окно.

Сокол преследовал воробья. Испуганная птаха, мелькнув возле вершин деревьев, уходила вниз, потом пыталась взмыть вверх, насколько хватало силы крыльев, и снова падала. Обречённая. Сокол пикировал стремительно и, кажется, предугадывал каждое трепыхание жертвы. Замерев, я беспомощно смотрела на него, боясь дышать, как будто от этого могла зависеть чужая жизнь.

Охотник гнал добычу прямо на меня. Или это воробей мчался ко мне за помощью? «Стекло!» — только и успела я ему крикнуть. Зажмурилась. Удар!

Уродливое пятно смерти отпечаталось на окне. Комочек перьев стукнулся о подоконник и полетел вниз. За ним устремился сокол.

Плохой знак. Бабушка говорила, что птица бьёт в окно, когда несёт весть из другого мира. И чаще из мира мёртвых. «Клиническая смерть. Лишь она способна поменять рельсы». А если настоящая? Руки сами по себе сжались в кулаки, меня зазнобило. Жизнь ведь хрупкая, прозрачная, словно стекло. Предугадаешь, когда разобьётся? Впервые я пожалела о том, что не родилась большой сильной птицей, способной нагнать хищника и вонзить в него когти мести.

И тут зазвучала «Tabula rasa»¹, пронзительная, пугающе нездешняя. Скрипка просвистела в таких верхах, что я застыла на паузе вместе с ней. А потом она же вернула меня к реальности: «Никакой мистики. Всего лишь звонят».

Ещё вчера я нашла эту мелодию и закачала на телефон. Она поразила меня в тот самый момент, когда я, решив пересмотреть старые фильмы, наткнулась на киноленту о сталинских репрессиях². Там есть сцена, где узники Гулага вырезают на брёвнах свои имена и фамилии, а их матери и жёны ждут этот лес, чтобы по письменам определить, живы ли их близкие. В эти мгновения и звучит отрывок из Tabula rasa как символ надежды даже для тех, у кого этой надежды нет. А потом я прочла, что пациенты хосписа называют эту музыку «ангельской» и просят, чтобы именно она звучала в их последний миг на земле. Почему? Этот вопрос не давал мне покоя. В чём тут секрет? Быть может, в простоте гармоний, в монотонности, напоминающей однообразность церковной службы. Наверное, человек, уставший от мирской суеты и страданий, находит успокоение в подобной музыке.

— Алло.

— Привет, — проворковал знакомый голос.

Я не поверила ушам, а внутри будто разлили что-то тёплое, от чего я тут же согрелась.

— Ирка?! Это ты?

— А кто ещё?

— Ну ты даёшь!

Почти год назад врачи поставили ей неоднозначный диагноз — «внутричерепное новообразование» — и назначили день операции. Но вместо того чтобы обследоваться, лечиться, Ира продала квартиру и укатила в неизвестном направлении. «Никому не позволю копаться в своих мозгах», — отрезала она вместо прощания. Да и объясняться ей было особо не с кем. Родители несколько лет назад погибли в автокатастрофе. Тётка, хоть и жила по соседству, когда встречала племянницу, отворачивалась, словно чужая. Не поделились с ней наследством. Квартира-то от бабушки Иркиным родителям досталась. Вот и получалось, что ближе подруг-однокашниц, меня и Сони, у Иры никого не было.

Когда она исчезла, я подскакивала от любого звонка, хватала трубку или бежала к двери. Сонька организовала поиски в соцсетях, надеясь, что кто-нибудь узнает нашу легкомысленную подружку и откликнется. Бесполезно. А недавно я поймала себя на том, что больше не бегу к телефону.

— Верка, ты чего? Чего молчишь?

— Пере-ва-риваю, — проговорила я почти по слогам.

— Сними кастрюлю с плиты, а то подгорит, — захохотала она.

— Почему не звонила? Не писала?! Где ты? — я почти кричала от радости и злости одновременно.

— Да здесь я. Сегодня прилетела. Тебе вот первой звоню, — она всегда так говорила, и я усмехнулась.

— Придушить бы тебя!

— Вот, уже убить хотят. Что за лю… — Ирка осеклась. — Ну, хорошо-хорошо. Поймала. Звонила я Соньке.

Она немного помолчала, а потом выпалила:

— Утебяостановлюсь?

— Конечно, — я рассмеялась.

— Скоро буду. Жди, — раздались короткие гудки.

Я отскоблила засохший кофе с плиты, прикрыла занавеской окно, так и не набравшись духа посмотреть вниз, и села дописывать курсовую.

2. Tabula rasa

Звонок застал меня на третьей главе. Распахнув дверь, я ахнула. Перед порогом, светясь от счастья и отчасти от света подъездной лампы, стояла лысая Ирка. Её бритая голова отливала бронзой.

— Ну ты даёшь! — только и успела я воскликнуть, как подруга уже крепко сжимала меня в объятьях.

— Веруня-я!

— Заду-ушишь, — с трудом высвободившись, я помогла ей закатить чемодан и закрыла дверь. — Где твои волосы? — мне было жаль её роскошную рыжую копну. Сонька часто шутила, говоря, что Иркина шевелюра — лучшая реклама обувной щетки. И она была права. Но спросив о волосах, я тут же внутренне замерла. Вдруг они стали жертвой химиотерапии.

— Где-где! Сбрила! — она рассмеялась. — Надоело потеть, особенно если помыться негде. Шея чешется, голова тоже. Ощущаешь себя реально вшивой.

— Боже! — рефлекс сработал в ту же секунду. Я лихорадочно почесала локоть, плечо, а потом и ногу. — Где была-то?

— Да везде, — Ирка разулась, прошла в комнату, раскрыла чемодан и начала перебирать содержимое. — Так… щас найду. У меня тут кое-что для тебя.

Раньше я часто представляла нашу встречу, и на подарки в ней не отводилось ни секунды.

— Может, после разберём? Есть хочешь?

— Не-а, в самолёте кормили. Ща…

Ирка судорожно рылась в вещах, переворачивая их вверх дном, а я наблюдала за ней со стороны, отмечая изменения, из-за которых моя улыбка почти доползла до ушей.

Она похорошела, расцвела, на женщину стала похожа, пускай пока безволосую. Раньше худая была, и не помню, кто именно из одноклассников её «дрыном-воробьём» прозвал. Обидная кличка прижилась. Но и Ирка в долгу не оставалась, караулила обидчиков по одному в переулке или в тёмном подъезде и — портфелем по голове. К особо непонятливым звала нас с Соней, чтоб уж наверняка ложных иллюзий не оставлять.

— Это тебе, — Ира протянула мне длинное ожерелье, состоящее сплошь из крупных бусин с чудными рисунками.

— Что это? — я покрутила подарок в руках.

— Дзи, в Тибете купила. Древние-предревние. Две тыщи баксов за них отдала.

Я сглотнула, прикинув в уме, что можно купить и сколько месяцев безбедно жить на эту сумму. Но презент взяла. Ирке приврать — всё равно что чихнуть.

— Без дураков. Две штуки! — она будто прочитала мои мысли. — Не смей никому передарить. На остатки былой роскоши взяла.

— Да ты — ненормальная! Разве можно такие деньжищи на всякую ерунду спускать? — меня аж поддёрнуло от возмущения. Браслеты с подобными «диковинами» продавались почти в каждой лавке украшений.

— Сама ты — ненормальная! Это тебе не барахло! Настоящие Дзи, считай, что магические. Они и желания исполняют, и здоровье. Я тебе потом про каждую бусину расскажу. Вот, смотри, у меня — девятиглазка. Удачу притягивает, — она повернула в мою сторону запястье. В браслете из нефрита середину занимала продолговатая узорчатая бусина. — Соньке тоже кое-что привезла. Ты же знаешь, какая она. Бусы ни в жизнь не наденет, даже чудотворные. Изумруд.

— Ну ты даёшь! Как провезла?

Ирка выпучила глаза, передразнивая меня, а потом улыбнулась:

— На таможне таких, как я, особо не проверяют. Завернула его в золотинку от шоколадки, и всё, — разорвав фольгу, она достала камень.

Я поморщилась. Прятать его было необязательно. Невзрачная штука — грязно-зелёный кристалл в серой массе, напоминающий булыжник.

Подруга усмехнулась, перехватив мой взгляд:

— Согласна. Я ведь тоже поначалу решила, что индусы втюхивают мне дешёвку. А потом к спецам отнесла. Оказалось, с камнем поколдовать можно, и ценная вещь выйдет.

— Никогда бы не подумала. Кофе или чай?

— А-а, без разницы. Щас, только переоденусь.

Оставив подругу в комнате, я пошла готовить новую порцию «интимного напитка», решив добавить в него немного корицы для смягчения горечи. Очередная порция зёрен у меня ощутимо подгорела.

Ира появилась на кухне в мандариновом сари, и я выдохнула:

— Как тебе этот цвет идёт!

Она засмеялась, села на табуретку и увидела на стене нашу совместную с Димкой фотографию:

— Вы до сих пор вместе?

Я кивнула.

— Молодцы какие! А он здесь хорош!

Промолчав, я мысленно с ней согласилась. Димке повезло родиться с правильными чертами лица и зелёными глазами, оттенок которых менялся от погоды и настроения. Мы стояли с ним возле ледника Туюк-Су. Снежные вершины бликовали на солнце, Димка смотрел прямо в объектив, и его глаза отражали холодную синеву неба.

— Слушай, а он напрягаться не будет, что я у тебя живу? — в её глазах мелькнуло беспокойство.

— Что? — вопрос вернул меня к реальности. — Нет! Что ты! — поторопилась я с ответом. «Ещё как будет! Через две недели я улетала в Питер на очередную сессию, и мы решили по приезде расписаться, обменять наши однушки на трёшку с доплатой и зажить по-человечески, по-семейному. Планы рушились. У нас вечно что-нибудь случалось. То разные обстоятельства выписывали знаки в виде фигвама, то…»

— Ты прости, что к тебе припёрлась. У Соньки, конечно, места побольше. Но её предки…

— Не продолжай, — Сонькины родители Иру не любили. Она не подходила под их представление о «хорошей девушке». Ирка не умела скрывать эмоций, в запале могла выкинуть всё что угодно и часто попадала в неприятные истории. Мне кажется, узнай они её ближе, как мы с Соней, полюбили бы её тоже.

Налив нам кофе, я села за стол.

— Рассказывай, где была.

— Только не смейся.

— В смысле?

Ира вздохнула.

— В прямом. Я же думала всё. Трындец. Ну и…

Пауза затянулась, и я не выдержала:

— Чего «ну и»?

— Короче, на Филиппины к хилерам рванула.

— К кому? — я переспросила в надежде, что ослышалась.

— Они ж без операций лечат, типа руками вытаскивают любые болячки, помогают всем. За деньги, конечно, — добавила она уже другим, деловым тоном. — Я им полквартиры отдала точно. Идиотка! — Ирка беззвучно затряслась от смеха. — А знаешь, у них там реальный аншлаг из наших, в смысле туристов-пациентов. Больше всего мне понравилась одна бабуля, которая «осматривает» всех стаканом с водой. После этого вода мутнеет, в стакане появляются и песок, и что-то наподобие водорослей. В общем, мусор. Правда, после всех этих целебных... даже не знаю, как назвать, у меня провалы в памяти начались. В обморок вдруг упала.

Я едва сдержалась, чтобы не наорать на неё: «Лечиться надо было как положено, а не ехать за тридевять земель к шарлатанам!»

Родители всегда возмущались всеобщей верой в порчу, сглаз и колдовство. Папа говорил, что с перестройкой к нам притащились не только разруха и безработица, но ещё и шизофрения. Годы пролетели, а в умах, похоже, ничего не изменилось. Хотя, может, дело вовсе не в перестройке. Часы себе тикают, стирают детские дворы и дома. А люди… Не меняются.

Ира заговорщически сузила глаза и спросила почти шёпотом:

— А хочешь, тайну открою? На полном серьёзе?

Я кивнула, хотя мне показалось, что сейчас она меня точно разыграет.

— Я ведь с пятнадцати лет Тибетом бредила, Гималаями с Шамбалой. Особенно после того, как ты мне Лампу подсунула.

— Не лампу, а Лобсанга Рампу, — поправила я её.

— Да какая разница?! Главное, что я туда всё-таки добралась. Через Индию, — она хлебнула кофе и широко улыбнулась. — Туда тоже на поиски гуру рванула. Но, если честно, ни на что особо не рассчитывала. Эти хилеры меня как следует потрепали. И чёрт с ними, с деньгами. Ща, — она вытянула шею и несколько раз повернула голову в разные стороны. Я услышала хруст. — Так вот. Знаешь, потом я узнала, что на Филиппинах всё-таки есть настоящие целители, у которых взаправду чудеса случаются.

— Шутишь?!

— Да серьёзно! Они платы не берут, но и лечат не всех. И говорят, найти их непросто.

Ухмыльнувшись, я протянула:

— Ну-у, если говорят…

— Не веришь?

Я покачала головой.

— Фиг с тобой!

— Так и запишем, — смеясь, я повертела над столом знаменитой комбинацией из трёх пальцев.

Ирка расхохоталась, облизала губы и почти пропела:

— Тибе-ет — это не-е-что! Я даже во снах его видела.

— Вот хоть убей, не помню, чтобы ты о Тибете что-то говорила.

— Мечтой делятся только идиоты, — она поморщилась. — Меня туда Басу переправил. Гуру один, индус, воплощение египетского жреца. Научил меня с кошками говорить. Помнишь, какая я была брезгливая? Так вот, только представь, меня в ашраме неделю сажали рядом с прокажённой! Обедать!

— Ужас, — сорвалось у меня.

— Я тоже так думала. А ещё, что прям там умру. Живая, видишь. А где, кстати, твоя Мишель? — она закрутилась на месте, заглянула под стол. — Кис-кис.

— В гостях кошуня. Беременеем.

— Если у тебя с ней настоящая связь, можешь узнать, что она видит третьим глазом. Попробуй как-нибудь. Прикоснись лбом к её морде и закрой глаза.

Прикрыв рот рукой, я с трудом сдержала смех. Ира вроде не заметила или сделала вид, что не заметила.

— Верка, а я всё же везунчик. Знаешь, этот Басу — он такой настоящий! — её светло-карие глаза заблестели, и мне показалось — случилось!

— Влюбилась, что ли?

Она покачала головой.

— Не-а. В таких нельзя. Обожжёшься… Он сказал, что я под горлышко заполнена ржавыми гвоздями. Ну в смысле претензиями, разочарованием, тоской. И это жрёт меня изнутри.

— Ещё бы!

После похорон родителей Ира, и без того худенькая, начала таять на глазах. Казалось, ещё чуть-чуть, и она превратится в тень. Мы с Соней даже взялись её откармливать…

— В Лхасу пробрались нелегально. Басу, конечно, умница. Кстати, он и научил: «Если хочешь сделать близкому человеку подарок, жлобиться нельзя. Выбирай то, что самому нравится». Я и выбрала вам с Соней на свой вкус.

— Спасибо! Правда! Надо почитать про твои Зи.

— Дзи.

— Да-да, — я потеряла мысль, и опасный вопрос, давно крутившийся на языке, вылетел сам собой: — Как твоя голова?

Она улыбнулась.

— Здорова! Совершенно и абсолютно!

— Как всегда шут

— Какие шутки?! Ты же знаешь этих докторов. Им диагноз сочинить — всё равно что…

— Но как же? — перебила я её. У меня хранились копии Иркиных снимков с описаниями. Судя по ним, ошибки быть не могло. — Ты обследовалась?

— Конечно.

— И что? Прямо никаких следов?

Подруга замотала головой.

— Это невозможно! Я видела томографию! Там без операции…

Ира вперила в меня горящие глаза и сказала то ли со злостью, то ли с разочарованием:

— Тебя вроде Верой зовут, а верой и не пахнет, — она отвернулась, и пробежал холодок.

Я уже пожалела о сказанном. Свою правду вполне можно было оставить при себе.

— Брось! Не обижайся. Ты же знаешь, я сказки не люблю. Давай забудем, а? И не надо на меня злиться.

— Прости. Пока ещё не со всеми эмоциями справляюсь, — Ира натянула улыбку.

Какое-то время мы сидели молча, настенные часы гулко отсчитывали секунды, а потом подруга солнечно улыбнулась:

— Проехали. Слушай, а я ведь пока в Тибете жила, надеялась, что мне операцию на третьем глазе сделают. Помнишь, как у Рампы?

Я кивнула.

— Ничего подобного. А в остальном много схожего. Условия жизни — жёсткие, я бы сказала сердитые. Первые месяцы убирала в монастыре вместе с послушниками, ходила слушать мантры.

Я удивилась:

— Странно. Тебя что, в монахи готовили?

Она нетерпеливо махнула рукой:

— Не перебивай. Помнишь? Претензии, разочарование. Нужно было очистить сознание.

— Tabula rasa, — вылетело у меня.

— Чего?

— Музыка одна, пробирающая до самого… Потом поставлю. И что дальше?

— На третий месяц стали обучать языку. Басу помогал, переводя пиньинь³ на английский. А потом меня даже в Гималаи взяли. Ну, не на саму вершину, конечно. В монастырь.

— Зачем? Что ты там делала?

Ира немного смутилась и перевела взгляд на потолок.

— Врать не хочется, а говорить правду… Короче, Верка, там мир разбился! Вдребезги! Как стекло, — она хлопнула в ладоши. — Бам! Представь, я потом иду по рынку и чувствую, что люди думают. Даже не чувствую, а знаю, чем они наполнены. Мы ведь все — кувшины глиняные. Задень нас, тако-ое польётся.

— Что, прям про всех?

— Ну да.

— А меня чувствуешь? Расскажи обо мне.

Подруга скопировала моё вытянувшееся лицо и рассмеялась, а потом хитро прищурилась:

— Ты сама знаешь, какая настоящая. Копай!

— И-ирка.

— Ну, хорошо. У тебя, как у всех, несколько лиц. Снаружи ты — рассудочная, чересчур логичная, что ли. Замечаешь только понятное, будто у тебя будет ещё один шанс.

— Какой шанс? — не поняла я.

— Шанс прожить именно эту жизнь. А ведь вокруг столько всего! И необязательно объяснимого. Проснись уже. Больше ничего не скажу. Слишком много слов нужно. Я в этом не спец, сама знаешь.

Мгновение я сидела неподвижно, а потом захохотала:

— Ну нет! Только не это. Сегодня какое-то помешательство на иррациональном. Калейдоскоп складывает мозаику, которой явно не хватает деталей.

— Найдёшь ты свои детали. Чудо ещё никому не мешало, а уж вера — тем более, — она склонила голову набок, зевнув. — Слушай, ты не против, если я чуть покемарю? Срубаюсь.

— Конечно. Пойдём…

Мы раздвинули диван, я постелила ей, а потом всё-таки не удержалась. Характер взял своё:

— Ир, давай начистоту. Без обид. Ты ведь знаешь, что болела? — я замерла.

Подруга не улыбнулась.

— Честно? Хочешь знать, что я думаю?

Я кивнула.

— Ну хорошо. Скажу, чтобы успокоить это жужжание в твоих мозгах, — она посмотрела на меня с иронией, а потом её взгляд стал серьёзным. — Мне повезло, Вер. Просто повезло. Понимаешь, так бывает. Время не пришло. У каждого ведь свой отмеренный отрезок. А вообще, реально нас не существует. Никого. Всё иллюзия. Так что живи на полную. Во что веришь, то и получишь! — добавила она уже как-то торжественно.

— Ну это ты загнула, — я хмыкнула.

— А ты попробуй. Всё равно ведь ничего не теряешь.

Она укрылась покрывалом и отвернулась к окну, а я пошла на кухню. «А может, и попробую. Если жизнь прозрачная, словно стекло, словно tabula rasa, можно написать всё, чего хочется в своей книге».

3. Рождающая свет

Питер встречал меня холодом, ржавой травой в парке, постаревшим, нахмуренным небом и ветром, который я видела только здесь. Всю ночь он не давал мне спать, выл, звал кого-то неведомого. Окна съёмной квартиры дрожали, тряслись от страха, и мне казалось, вот-вот стекло разобьётся на мелкие кусочки, вонзятся они мне в сердце, и превращусь я в холодную северную королеву. Прям как этот город. «И как здесь люди живут?»

Под утро ветер стих, и я заснула. А в девять тревожно зазвонил будильник. «Блин!» — с этим вкусным, пахнущим молоком и маслом словом я встала, выключила противный звонок и зажгла старинную бронзовую люстру, смотревшую на меня одним-единственным глазом. В лунке для другого зияла пустота. «Темновато. Деньги дерут, а копеечную штуковину купить не могут». Я засмеялась: «Странно всё-таки на меня действует этот депрессняк-Питер. Превращаюсь в брюзгу. Хватит. Сегодня же куплю лампочку».

Я натянула джинсы, тёплый шерстяной свитер и только сейчас обратила внимание на книжный шкаф. С нижней полки на меня смотрели нигилист Ницше, пессимист Камю и «маэстро иронии» Кьеркегор. Я выдохнула: «Вот за что я люблю этот город! За его ненасытную жадность к культуре и страсть к искусству. Хозяйка квартиры, старушка-блокадница, столько понарассказывала, пока оформляли договор! И о том, как ребята нашли художника местного, авангардиста Филонова, мёртвым под его же картиной „Пир королей“, и что умер он от голода, но ни одной своей картины иноверцам, то есть иностранцам, не продал. Как фотографировали ноты „Ленинградской симфонии“ Шостаковича и потом по кадрам отправляли на другую часть света, чтобы она гимном прозвучала по всему миру. Чтобы все знали — этот город выстоит! Будет грызть кирпичи, запивая грязной, кровавой водой, но выживет. И ведь доверяет хозяйка. Не боится. Ценные вещи в квартире хранит. Да… Люди здесь особенные. И красиво! Какой стиль вам угоден, будущий искусствовед?» Я улыбнулась и выглянула в окно на набережную. Тяжёлое свинцовое небо висело над самой головой. По земле стелился туман, и даже золотой купол Исаакиевского собора, напоминавший шлем витязя, не просматривался. Я сжалась.

Чего мне не хватало в Питере, так это алматинского солнца и наших гор. Реки и море, конечно, тоже ничего. Но прав Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы». А ещё яблоки, верней яблочища. Апорт. Вот это я понимаю фрукт! Интересно, а здесь что-нибудь растёт? Вряд ли. С таким климатом легче заплесневеть.

На улице, поплотнее закутавшись в пальто, я натянула шарф на подбородок. Мерзко. Другого слова не найти. Через полчаса блужданий по центру, почувствовав, что одежда насквозь пропиталась влагой, я зашла в первую попавшуюся кофейню. Свободный столик

возле окна показался самым притягательным. Я села и заказала марокканский кофе. Что это такое, представлялось смутно, но цена обещала космос, а мне очень хотелось себя побаловать.

Из маленьких колонок, развешенных под потолком, звучало что-то из Дэвида Боуи. Наверняка годов семидесятых. Тогда он увлекался минималистами, их «отупляющими» повторами.

— Ваш заказ.

Официант принёс чашку с обжигающей смесью, пахнущей арабикой и каким-то лекарством из детства. Рядом поставил стакан негазированной воды, блюдце с печеньем и миндалём, подмигнул и пожелал приятного завтрака. Поблагодарив его, я отвернулась к окну и втянула в себя аромат: «Эфирные масла, полынь. Это ж абсент!» От этого слова мне стало тепло и приятно. Пригубив кофе, я вытянула ноги и растянулась в кресле. Туман по-тихому сдавал позиции, а на мостовой суетился мужчина в сером берете с громоздкими сумками и пакетами.

— Каждую субботу выставки устраивают.

Вздрогнув, я обернулась. Позади меня стоял официант и напряжённо смотрел в окно.

— Интересно, кто сегодня будет? Прошлый раз какой-то чудак с котами приходил.

— С котами?

— Ну да. Смешные такие.

— Румянцев, наверное.

— Нет. Тот другой. Молодой совсем… Извините, — его окликнули клиенты, и он ушёл. А я снова уставилась в окно.

Мужчина уже расставил мольберты и, осматривая каждую картину взглядом предвзятого критика, выбирал, с какого ракурса она будет лучше смотреться, вернее куда поставить. Я с улыбкой наблюдала за его муками. Мне хотелось крикнуть: «Какая разница. Освещение-то всё равно искусственное». В Питере даже днём горят многие витрины, а машины ездят с включёнными фарами, как у нас сейчас. Но там без этого, на самом деле, никак.

Художник вытащил из пакета небольшое полотно, и унылую улицу осветили сочные краски. На мгновенье мне показалось, будто солнце вышло из-за туч.

На картине стояла женщина в длинном синем платье, и в ней зарождалась жизнь, пульсирующая жёлтым кругом. Живот светился изнутри. Лимонный цвет отливал то слепящим, насыщенным оттенком, то светлым, недозрелым плодом. Мужчина покрутил перед собой работу, презрительно поморщился и засунул назад в пакет. Я залпом допила кофе, надела пальто и крикнула официанта.

— Уже уходите? — он принёс счёт в аккуратном кожаном сундучке.

Я кивнула, рассчиталась за напиток, замоталась шарфом и выскочила на улицу. Художника застала за тем же занятием. Он придирчиво рассматривал очередную картину. Половина мольбертов стояла безликими экранами, а на других темнели унылые пейзажи, состаренные угасающими красками и настроением приближающейся смерти. «Пластилин. Тоска». На меня навалилась непонятная усталость. Я даже встряхнула головой, чтобы сбросить её с себя.

— Здравствуйте. Извините. Я хотела…

Мужчина поднял голову и посмотрел на меня пронзительно-холодными глазами.

— Купить?

— Не совсем. Понимаете… — я собиралась с мыслями. — Я в кофейне сидела. Вон там. И наблюдала за вами, то есть не совсем за вами. Точнее, за картинами. И вы достали одну женщину, а потом почему-то убрали. Сюда, — я показала на большой чёрный пакет.

Художник недовольно поморщился.

— Что вам нужно? Девушка!

— Я будущий искусствовед. На сессию приехала. Понимаете, меня та картина ослепила, что ли. В ней свет. Объяснить толком не могу. Со мной такого не было. Вернее, было, от Кандинского. Однажды. Достаньте, пожалуйста.

— Вы о беременной?

Я кивнула.

— Это баловство жены.

Он отвернулся и поставил на мольберт очередной, по его мнению, «шедевр».

Я обошла его и мягко тронула за плечо.

— У вас потрясающая жена. Она видит самую суть. И не просто видит, а умеет это передать. Её женщина живая. Это такой дар! Это… — я чувствовала себя по меньшей мере глупо, не находя нужных слов.

Художник нахмурился.

— Что вам нужно?

— Ну я же вроде всё...

— Вместо того чтобы домом заниматься, детьми, лезете везде, где не просят.

— Вы о чём? — я отступила на шаг и непроизвольно сжала ладони.

Он отложил картину, натянул беретку на лоб, из-за чего стал напоминать amanita phalloides⁴, гриб из страшилки про ядовитые растения. Я с трудом сдержала улыбку. Воображение частенько выкидывало со мной подобные фокусы в неподходящие моменты.

— Да потому! Эти как бы с даром повсюду! На выставках, конкурсах. Им везёт, я бы сказал, чертовски, — в его голосе промелькнула зависть.

— Но это же ваша жена написала! — я пожала плечами, давая понять, что не понимаю его эмоций.

Он усмехнулся:

— А я её об этом просил? — он махнул рукой. — Женился на нормальной, человеческой бабе. Лет десять сидела как мышь, а потом началось: «Скоро в кастрюлю превращусь! Душа просит света. Залив. Там вдохновенье».

— Так это же здорово!

Он что-то процедил сквозь зубы и отвернулся. Я не знала, что сказать, как заставить его показать картину. Но потом увидела на одном из полотен автограф.

— А я вас знаю, господин Пивлов. Много о вас читала, — меня чуть не вывернуло от фальши, и я закашлялась.

Художник обернулся:

— Да? И что вы прочли?

— Ну, много всякого. М-м-м. Хорошие статьи. Ободряющие.

Он несколько обмяк. Правда, ненадолго.

— Было время. Маститые искусствоведы писали, персоналки случались. А сейчас что? Сплошной базар!

Я мысленно усмехнулась. Меня так и распирало сказать ему что-то неприятное. Но вместо этого поддакнула, из-за чего мне стало совсем противно. Понимая, что долго так не продержаться, я спросила:

— А жена у вас тоже художник? В смысле по образованию.

— Нет. Живописи я учил. Чтобы помогала. Грунтовки, подмалёвки там делала. Женщинам ведь не место в большом искусстве. Рожать вам надо. Это вы умеете. По крайней мере, природой заложено.

— Подождите. А как же Серебрякова, Гончарова? — как назло, другие фамилии вылетели из головы.

— Знаю, хотя лично не знаком. Одна по ню страдала, а другая писала всякую дрянь, вместо того чтобы домом заниматься.

Я начала заводиться:

— Что вы заладили про дом да хозяйство?! Знаете, если жена — талантище, то мужу не стыдно и домашние заботы на себя взять. Помочь ей.

— Помочь?! Талантище, говорите?! — он достал из пакета ту самую «Женщину» и потряс полотном передо мной. — Значит, это талантливо, да?

Я кивнула головой.

— А это нет? — он махнул в сторону умирающего пейзажа с сумрачным мостом над пропастью.

— Ну почему? — я искренне не понимала, как он может не видеть разницы между смердящим духом разложения и текучей вечной силой жизни. — Понимаете, это угнетает, тоскливо делается, хочется руки на себя наложить, а здесь — сила, энергия бьёт, — я смутилась. Никогда ещё не говорила такого в глаза художнику.

— Да пошло всё... — Мужчина недобро улыбнулся и как будто состарился лет на десять. Морщины возле глаз сделались глубже, лицо почернело. Он наклонился к сумке. Достав канцелярский нож и, воткнув его в холст, он разрезал «Женщину». Мне показалось, она вскрикнула от боли или это я закричала, очнувшись от оцепенения. Схватившись за раму, я дёрнула её в свою сторону. Нож сломался, оставив рваные раны на «животе». Но это не имело значения. Я побежала, прижимая к себе трофей. Вслед неслось пронзительное: «Воровка!» На бегу я обернулась. Художник метался, что-то выкрикивал, тыча пальцем в мою сторону. Вокруг него собирались прохожие. Я тут же свернула за угол и прибавила скорости.

Уже дома, раздевшись и отдышавшись, я осмотрела картину, вытащила из неё маленький обломок острого словно бритва ножа. «Работы, конечно, много. Надо будет с профессорами поговорить, кого-нибудь да посоветуют. Найдём реставратора, не волнуйся», — я нежно погладила полотно, а через полчаса, не находя себе места, достала из чемодана бумажный скотч, аккуратно проклеила им сзади в нескольких местах холст и, удовлетворённая, поставила «Женщину» на трюмо. Она будто улыбнулась. Или мне это показалось? Не важно. Теперь не имели значения ни сырость, ни холод, ни одноглазая люстра. И даже штормовой ветер потерял свою силу. У меня в квартире пылало синее небо, а на нём полыхало солнце…

4. Соня

Через неделю в Питер прилетела Соня. Мы учились на одном факультете и снимали одну квартиру на двоих.

— Ух ты! — выдохнула она, войдя в комнату. — Вот это полотно! Современная Богородица. Где достала?

— История почти криминальная, — я усмехнулась. — Потом.

— Ну-ну, — настаивать она не стала, но и промолчать не смогла. — Стоит мне задержаться, как Верка во что-то влипает. Держись, Питер, приехали алматинки!

Я расхохоталась. Сонька умела поднять настроение. На меня она действовала словно энергетик. Да и не только на меня. Соня относилась к той редкой породе стопроцентных женщин, которых можно нарядить в трико с вытянутыми коленками и майку-алкоголичку, и всё равно все мужчины будут вытягиваться в струнку, поправлять причёски и восхищённо оборачиваться им вслед. Научиться этому невозможно. Дар Божий. А ещё Соня совершенно не подходила под классическое описание блондинки.

Распаковав вещи, она переоделась в длинное шерстяное платье и скомандовала:

— А ну собирайся! Гулять идём. По магазинам.

Я поморщилась:

— Вообще-то у меня другие планы были. Нашла в шкафу «Обратную перспективу»⁵, почитать хотела. Давай не сегодня, — добавила я, уже нахмурившись.

Погода стояла отвратительная. Ещё с утра облака сметанились, теряли контуры, а к обеду они превратились в однородную асфальтовую массу. Пошёл дождь, моросящий, холодный, грозящий в любую минуту перейти в снег. Мне вовсе не хотелось превращаться в сосульку, и я пыталась отменить шоп-поход:

— Неохота, правда.

Сонька склонила голову, лукаво улыбнулась и процитировала Розенбаума, добавив отсебятины:

— Хочу я жить среди каналов и мостов, средь магазинов и из Русского⁶ холстов, — рассмеявшись, она протянула: — Ну, пожа-алуйста. Веру-уня.

— Ладно, — я вздохнула скорее для видимости. — И куда отправимся?

— К подлинникам! В злачное место Крылова. Как его по батюшке? Андреевич?

Я кивнула.

Это значило — Гостиный двор. В начале позапрошлого века баснописец работал неподалёку, в Пу

с книгами. Бывали в «Гостинке», конечно же, и Пушкин, и Гоголь, и Грибоедов. И всё же самым частым её гостем был Крылов.

Мы остановили такси и поехали на угол Невского и Садовой улицы. По правде говоря, от нашего дома до магазина можно было прогуляться пешком. Много времени это бы не заняло. Но Соня всегда одевалась не по погоде, шутя по этому поводу: «Красоту нельзя прятать, иначе она сменит хозяйку». Так что без вариантов…

В этот раз фэшн-индустрия подругу не поразила. Она ходила по бутикам с явно скучающим видом.

— Хочется чего-то невероятного! Местечкового. Чтобы только здесь и нигде больше.

Соня обожала моду, хорошо в ней разбиралась и с лёгкостью могла выложить за безделицу какого-нибудь аутсайдерского художника, вернее модельера, целое состояние. Спасибо её родителям за кошелёк, щедро распахнутый для единственной дочери.

И тут я предложила:

— А поехали в театр к Мозговому. Сегодня «Сон смешного человека» по Достоевскому.

— Мозговой, — она на мгновение замерла. — Это тот, который Ленина сыграл в «Тельце»?

Я кивнула:

— И Гитлера в «Молохе», и ещё много чего. Правда, наверное, билетов уже нет и...

— Пробьёмся! — воодушевлённо перебила меня Соня и, схватив за руку, потащила к выходу. Мы снова оказались на улице в поисках такси.

Уже в машине она наклонилась к моему уху и полушёпотом спросила:

— Слушай, а как там у тебя с Димкой? Что, совсем плохо?

Я внутренне сжалась, прикусив губу.

— Совсем. После того как Ирка у меня поселилась, будто сдурел.

— Ещё бы! Его можно понять. Маятник какой-то, а не отношения. Вы же со школы вместе, а свадьбу всё время откладываете… Ты откладываешь, — добавила она уже громко и как-то строго.

— При чём здесь это?! — я завелась. — Можно же подождать! И вообще, как будто мужики спят и видят — скорей бы жениться!

— Ну это вряд ли, — улыбнулась она.

— Вот-вот. А если серьёзно, куда я Ирку дену? Она же совсем одна.

— Я её к себе звала. Не хочет, — Соня задумчиво потёрла лоб. — Слушай, надо ей с квартирой помочь.

— Шутишь?! У меня таких денег нет.

— Ты тут ни при чём.

Она отвернулась к окну, о чём-то задумавшись. Но уже через пару минут подпрыгнула на месте:

— А если ей без процентов занять лет на десять, справится? Как думаешь?

— Не знаю, — ответила я честно.

— Родителей попрошу. Мне не откажут.

На Малой Посадской мы вылезли из машины и пошли к дому-колодцу. Здесь на мансарде давали, пожалуй, самую знаменитую постановку Мозгового. К счастью, ещё оставалось несколько мест.

— Вот видишь! — воскликнула Соня. — Нас ждали.

Я лишь кивнула.

Мы поднялись по обшарпанному подъезду на самый верх и зашли в мансарду. Вдоль стен комнаты, обставленной в стиле бедных русских домов века девятнадцатого, на стульях располагались зрители. Мы тоже присели, и я с любопытством рассмотрела обстановку.

Диван напротив дышал сыростью, на столе одиноко коротала свой век книга с пожелтевшими страницами, деревянный сундук выглядел почтенным старцем, а кресло не разваливалось каким-то чудом. Вот, пожалуй, и все декорации.

Буквально через минуту выключили свет, и мы оказались в полной темноте. Неожиданно сундук скрипнул, приоткрылся, и откуда-то снизу явился бородатый человек с взлохмаченными волосами и свечой в руке. Он говорил вроде сам с собой, поначалу сбивчиво и непонятно. А потом мы незаметно втянулись…

После спектакля Соня никак не могла успокоиться. Она плакала, вытирая слёзы тоненькой кожаной перчаткой.

— Зачем ты меня сюда притащила? Чистилище какое-то, — всхлипнув, она неожиданно замерла. Я обернулась, следуя за её взглядом.

В нашу сторону шла старушка. На первый взгляд ничего необыкновенного, в Питере полно старушек. И всё же в этой было что-то особенное: юбка, прикрывавшая валенки, касалась земли, тулуп, застёгнутый на все пуговицы, был не единожды штопан, голову прикрывал ситцевый платок. У меня появилось стойкое ощущение, что старушка не из этого мира, вернее не из этой эпохи. «А может, она просто артистка. Отрабатывает роль, так сказать, на натуре». Я отступила назад, освобождая ей дорогу. Но старушка вперёд не прошла. Остановившись рядом, она взяла меня за руку, и я вздрогнула. Не скажу, что мне стало неприятно или ещё что-то в таком роде. Просто необычно. Чужой человек всё-таки. Будто почувствовав смятение, она сжала мне локоть и заглянула в глаза.

— Не бойся, доча. Ксения тебя ждёт. Поезжай к ней. Но глупостями не занимайся.

— Ксения?

— Блаженная. Ты знаешь. Проси у неё что хочешь, но насчёт него не молись. Всё равно не забудешь. Судьбинушку там пишут, — махнула она рукой в небо.

— Тебя это тоже касается, красавица, — повернулась старушка к Соне. — Про науку даже не думай. Доля твоя — детей рожать. Богатый муж ждёт. Любить будет, — добавила она почти шёпотом и пошла дальше.

Мы какое-то время смотрели ей вслед, не понимая, что же это такое было.

Домой ехали молча. Соня задумчиво водила пальцами по стеклу, а потом нарушила тишину:

— Слушай, она что, твоего Димку имела в виду? Ты чего, его забыть хочешь?

Я мотнула головой.

Уже дома, пока я заваривала чай, Соня нашла на карте Смоленское кладбище.

— Вот смотри. Здесь часовня Ксении Блаженной.

— Да знаю, я туда собиралась.

— Чего? — она смешно выпучила глаза.

— Ничего. Это ведь святая покровительница Питера. Хотела съездить, попросить её… — я не договорила.

— Ага! — подруга сморщила лоб. — А говорила, что бабка «с приветом».

— Ничего я такого не говорила.

— Ну думала.

— И не думала.

— Значит, едем? Я правильно поняла? — она сузила глаза.

— Только ради тебя. Вернее, богатого мужа, который ещё и любить будет.

Сонька захохотала:

— Нереальный. Согласна. Лучше, чем наука.

— А кстати. Почему я всё узнаю последней. Что за наука такая?

Она выпрямилась, сделала серьёзное лицо и, не удержавшись, рассмеялась:

— Только представь! Антрополог!

— Чего? Кх-кх, — я закашлялась, поперхнувшись чаем.

— Родители вдруг решили, что я должна пойти по стопам деда. Дай стукну.

— Не надо. Кх-кх.

— Хотят меня в Англию отправить: «Искусство ваше для нищебродов придумано!»

— Ужас какой!

— Не то слово.

Мы ещё полночи болтали, представляли, как Сонька в мантии и пенсне сидит за книгами, и смеялись. Правда, непонятно, почему именно в пенсне, но, видимо, так было нужно для полноты ощущений. Сон сморил нас часу в четвёртом, а уже в восемь мы проснулись…

До Смоленского кладбища добирались на такси. Дорого, конечно. Не метро. Зато удобно, и город открывается как на ладони.

Часовню отыскали быстро. Люди подходили к ней с записками, клали их в ящик, молились, зажигали свечи и заходили внутрь. Мы сразу вошли в святилище и встали возле двери, ожидая своей очереди. Вдруг Соня схватила меня за локоть и кивнула на стену, где висела икона святой.

На нас смотрела вчерашняя, несколько помолодевшая старушка, по крайней мере глаза точно были её. В смутном порыве я поклонилась, прочла молитву и поблагодарила Ксению Блаженную за заботу, а потом попросила квартиру для Иры и себе счастья с Димкой.

Не знаю, сколько я там стояла. К реальности меня вернула Соня, дёрнув за рукав:

— Ну ты как? Всё?

Я кивнула.

— А чего просила?

Разведя руками, я улыбнулась:

— Не скажу, а то не исполнится…

Всё, о чём говорила старушка, случилось будто само собой. Соня встретила будущего мужа в Петергофе и уже через полгода вышла замуж. Теперь подругу я видела лишь по большим праздникам, когда она прилетала к родителям в Алматы. У Иры с квартирой сложилось, а я наконец расписалась с Димкой.

5. Прощённый

Я сидела в парке под старым дубом, прислушиваясь к жужжанию насекомых и многоголосию птиц. Тёплый ветер гладил лицо, смешивал ароматы цветущих роз и петуний. Сквозь листву просвечивало солнце, выстраивая мудрёный узор на асфальте. Он менялся с каждым дуновением, превращаясь то в арабские письмена, то в рунические знаки,

то сливался в одно беспокойное море. Оно двигалось, дышало, укачивало, и на секунду мне почудилось, что асфальт поплыл. Голова закружилась. Я закрыла глаза.

Приглушённый стук вернул меня к реальности. Шлёпнулся жёлудь. Говорят, если его поднять, загадать желание, зарыть в землю, а на следующий год увидеть росток, то даже самая невероятная мечта сбудется.

Как назло, ничего стоящего не пришло в голову. Я положила жёлудь в карман, решив, что придумаю желание попозже: «Не тратить же подарок на ерунду».

Мимо прошла худенькая женщина в цветастом платке. Увидев храм, стоявший неподалёку, она на ходу перекрестилась. Я тоже. По инерции.

— Верующая?

Я обернулась на голос.

Рядом со скамейкой стоял старик с резной тростью в руке. Он появился так неожиданно, что я сразу не нашлась с ответом.

— Можно присесть?

— Пожалуйста, — сдвинувшись ближе к краю, я нахмурилась. «Мало что ли лавочек? Почему именно моя?»

Он сел и заелозил на одном месте, ковыряя в земле тростью. Всё волшебство этого места и времени вмиг улетучилось. Я решила уйти и уже было привстала, как старик вдруг уронил лицо на ладони и затрясся всем телом.

— Ата⁷, вы плачете?

Он поднял на меня поблёкшие слезящиеся глаза:

— Скажи, куда смотрит Бог, когда вокруг столько зла?

— Ну… Наверное, мы должны пройти все испытания, чтобы наша душа очистилась. Много грешим и...

— Дети тоже?

Этот вопрос застал меня врасплох. Я опустила голову, пожалев, что не ушла. «Сейчас начнётся. Несправедливость, одиночество, обиды и прочие старческие жалобы».

— Вот и я думаю, что они ни при чём.

Он помолчал, погладил редкую седую бородку, а потом вздохнул:

— В прошлом году жена умерла. Болела тяжело. Сердце. Ухаживал. Теперь никому не нужен.

— У вас нет детей?

— Да есть. Дочь. Поздняя.

Он часто задышал, прокашлялся:

— Долго родить не могли. Потом к шаманке пошли. После неё у нас Жанночка и появилась.

— Вот видите, а вы говорите, куда Бог смотрит. Он же вам помог!

Старик горько рассмеялся:

— Алла́⁸ ни при чём. Язычница помогла. Теперь за наши грехи внучка страдает. Жанночка тоже долго не могла забеременеть. Муж бросил. А она кого-то встретила и... Незамужняя, с ребёнком, — он отёр с морщинистого лица слезу и добавил: — Два года малышке. Рак почки.

Я машинально сжала ладони.

— Да-а.

— Я ведь тоже, как ты, верующим был. В мечеть ходил. А теперь, — старик поднял голову к небу. — Он мне не отвечает.

— Зря вы так, — выдохнула я.

Ата не расслышал. Он смотрел куда-то вдаль, растворяясь в воспоминаниях. На секунду зажмурился и встряхнул головой, будто отгоняя что-то болезненное и неприятное.

— Я ведь хотел квартиру продать. Думал, деньги — внучке на лечение, а сам у дочери оставшийся срок доживу. А она меня к себе не пускает. Говорит, во всём мы с матерью виноваты — нечего было к язычнице ходить. Зачем теперь жить?

Меня зазнобило.

— Да вы что?!

— А-а, — старик махнул рукой. — Даже в джаханнам не берут. В ад, — добавил он, заметив моё замешательство. — Сосед с петли снял. У него ключи от квартиры. На всякий случай. Невовремя зашёл. А главное — для чего я нужен, если внучке помочь не могу? Вот если б умер, квартира бы в наследство перешла. И глядишь, всё б наладилось, — он снова хрипло задышал. — Ты, наверное, думаешь, что я страшный грешник?

Страх больно сжал сердце, и я отрицательно замотала головой.

— Нет. Я так не думаю. Правда.

Осторожно погладив его сморщенную руку, пятнистую, с буграми вздувшихся вен, я не знала, откуда только взялись эти слова:

— Понимаете, без Его воли ничего не бывает. И шаманка вам не случайно помогла. А дочь… У неё просто тяжёлый период. Вы — единственный близкий ей человек. О жизни думать надо, а не о…

— Как тебя зовут? — перебил он меня.

— Вера.

— Хорошее имя. А меня Жаныбек-ага, — он помолчал. — А может, нет Его? Или Он разозлился? Раньше Он слышал мои суры.

— И сейчас слышит. Я уверена. Он всегда помогает. Если попросить, Он даст знак.

«Кто тебя тянул за язык? Идиотка!» Встав, я зашагала возле лавочки, судорожно перебирая самые невероятные варианты. «Ну хоть какой-нибудь знак! Да что угодно». Время замерло. Я смотрела на аташку, ощущая его боль и разочарование, как вдруг громко зазвонили колокола. «А вот и иерихонские трубы! Спасибо!» — чуть не крикнула я вслух, подпрыгнув на месте. Сдержалась. Подняла указательный палец вверх:

— Вот!

Жаныбек-ага улыбнулся, достал из кармана скомканный платок и сжал посильнее. Он силился что-то сказать, но слова не желали выходить наружу.

Я села на скамейку.

— Вас Он тоже слышит. Давайте загадаем желание, вернее, вы загадаете.

Я рассказала ему про поверье о жёлуде.

— Глупость это.

Я возразила:

— Ну почему? Не просто ведь наши предки в это верили? Можно же попробовать?

— На язычество больно похоже.

— Это как сказать. Если Всевышний всюду, Он не только в нас, но и в этом дубе, и даже в занозе, — я сковырнула с подушки большого пальца острую иголочку.

— Так это Он с тобой разговаривает, — старик не сдавался.

Вытащив из кармана жёлудь, я протянула его ему:

— Дарю.

Он взял подарок, повертел в руке.

— Мы ведь взрослые люди… — потом неуверенно произнёс: — А если попросить, чтобы внучка поправилась? — его голос дрожал.

— Можно попросить, чтобы Аллах вас простил. И тогда все беды будут лишь испытанием, а не наказанием.

Ата недоверчиво улыбнулся.

— Целый год. Я не могу столько ждать. Мало ли что.

— Думаю, вам Он ответит быстрее, — я чувствовала, как щёки начинают гореть.

Покачиваясь, старик встал с лавочки, выбрал место, где трава росла пореже, разрыл тростью небольшую ямку и закопал жёлудь.

— Всё? — он посмотрел на меня с такой надеждой на поддержку, что я не смогла ничего сказать, кроме:

— Да. Будем надеяться, он быстро прорастёт… — соскочила с места. — Извините, нужно бежать. До свидания. Удачи вам, Жаныбек-ага.

— Тебе тоже, дочка.

Боясь оглянуться, я быстро пошла прочь…

Вечером, накормив мужа ужином, я рассказала ему о странной встрече в парке. Я волновалась, что Димка не поймёт, но он запереживал:

— Бедный старик. Не жилец с его одиночеством. Зачем только ты влезла?

— Ты о чём?

— Как будто не понимаешь? — он выглядел рассерженным. — Ты заставила его поверить в свой «цветик-семицветик», а должна была просто выслушать, посочувствовать. Ему стало бы полегче.

Я чуть не заплакала от обиды:

— Вечно ты меня критикуешь. Лучше скажи, что теперь делать? Жёлудь-то от красного дуба, он только через два года прорастает. И то если прорастёт. Теперь чувствую себя просто гадко.

Димка строго посмотрел на меня, а потом обнял:

— Ладно. Что случилось, то случилось. Можно ускорить момент, но пообещай, что больше в чужие судьбы ты не влезаешь.

— Чего?

— Чего-чего. В парке полно ростков дуба. Выкопаем и пересадим, — в Димкиных глазах блеснули искорки, и меня отпустило.

— Точно! Поехали, — я выбежала из кухни.

— Куда? Поедем, как стемнеет. Там же народу полно. А мы с лопатой. Картина маслом.

— Ну да. А ещё фонари горят!

— Да чёрт с ними

После ночной операции под названием «жёлудь» я долго не могла уснуть. Мысли проносились обрывками, словно клочки фотографий. Я видела какие-то страшные штуковины, напоминающие покосившиеся надгробия, слышала «Бездну птиц»⁹, странное сочетание трелей и несвязных звуков. Видела слезящиеся глаза Жаныбека-ага, его руки и недоверчивую улыбку.

В восемь утра я засобиралась.

— Куда? — сквозь сон спросил Димка.

— Я скоро. Спи…

Сердце колотилось, я торопливо шла по аллее. Лишь одинокие прохожие да верующие, спешившие в храм на утреннюю молитву, мелькали цветными пятнами среди сочной зелени парка. На лавочке и возле неё никого не было. «Может, ещё рано и он придёт попозже», — успокаивала я щемящее беспокойство, растущее где-то в груди. Пытаясь отогнать дурные мысли, я заказала «завтрак» в ларьке. Кофе, пахнувший плавленым пластиком, исчез моментально, а булочка так и осталась нетронутой. Её я скормила голубям и снова пошла к скамейке. Там мир остановился, меня словно окатили холодной водой: на коленях возле крошечного ростка стоял мой старик, ветерок играл его седыми волосами, глаза были закрыты, а губы беззвучно шептали: «Алла́!»

Алматы, 2016 г.

1. Tabula rasa — концерт Арво Пярта. В переводе с латинского «Чистая грифельная доска». Так философы называют незапрограммированное сознание, чистое, незамутненное, готовое принять любые установки.
2. «Покаяние» — фильм Тенгиза Абуладзе.
3. Пиньинь — «тибетский».
4. Amanita phalloides — бледная поганка.
5. Работа Павла Флоренского.
6. Русский музей.
7. Ата — в переводе с каз. яз. — «дедушка».
8. Алла — Аллах, Бог, Всевышний.
9. «Бездна птиц» — пьеса Оливье Мессиана. В комментариях композитор выписал антитезу: «Бездна — время с его горестями и усталостью. Птицы же — противоположность времени, наша жажда света, звезд, радуги и ликующих песен!»