Боксер

Дома у Нурика были родители, две младшие сестры — 13 лет и 16 лет, кот, боксерские перчатки и ноутбук. Двое последних иногда покидали дом и возвращались с ним обратно; зависело от расписания и еще — от настроения. С другими домашними Нурик виделся только дома, бывали и общие вылазки, но их можно было по пальцам пересчитать — его первый звонок, первые звонки сестер, его выпускной и еще какое-нибудь беспричинно важное торжество родственников, неявка на которое навлекла бы позор на всю их семью. И только кота эти дела не касались. Нурик ему завидовал.

Иногда Нурик жалел, что Тажал — не собака, потому как с аппетитом взрослой овчарки коту недоставало дружелюбия и преданности. В семью Тажала приняли еще котенком, но даже долгие годы любовного таскания за хвост не смогли избавить его от показного равнодушия. Сестренки почти не обращали на него внимания, мама кормила, меняла туалет и ворчала, исправно, регулярно, не для того чтобы ее слова достучались до укрывшегося газетой отца, а просто по привычке. Все остальное делал Нурик: гладил кота, растрепывая и без того растрепанный пушистый мех, и потихоньку разговаривал, если тот не царапался и не прятался за диван. Собака тоже была бы пушистой, но у нее были бы обвисшие уши, слезящиеся глаза и слюнявый язык. Зато ее можно было бы подолгу выгуливать по вечерам, и был бы повод не садиться по привычке за ноутбук и не опускать на клавиатуру скругленные пальцы, будто вложенные в воображаемые боксерские перчатки.

В пятом классе отец привел сына на бокс и наказал, в конце концов, становиться мужчиной, который будет биться, а не плакать, давать сдачи, а не сдавать кассу старшеклассникам. Когда Нурик через месяц пришел к отцу и завел разговор о теннисе, отец яростно хлопнул ладонью по первому в жизни Нурика процессору, зазвеневшему от удара металлически жалобно; и Нурик больше никогда не возвращался к этой теме, а покорно ходил на тренировки, не пропуская, так что даже тренер удивлялся — такой неповоротливый, а упертый!

И кота гладил, и по клавишам стучал, и грушу бил Нурик по привычке, не раздумывая, зная наперед, какие войска потерпят поражение в очередной виртуальной битве и какой удар реального соперника станет для него контрольным. И это знание не приносило ему ни гордости, ни злости, словно он перестал различать победу и проигрыш, остались только механизмы, запущенные от скуки.

А вот сестренкам, кажется, скучно не было — они умудрялись скрашивать свои однообразные дни эмоциональными волнами, импульсами, неконтролируемыми и порой разрушительными, которые можно оправдать — переходным возрастом. 13 лет — едва его начало, первые осознания, самооценка только готовится уйти под уклон, но зародыши-комплексы уже мешают резвиться беззаботно, как резвятся одни дети; в 16 лет критическая стадия уже позади и есть представление о том, кто ты, но вот где теперь для такого, как ты, найти место среди остальных?

Нурику бы играть роль сурового старшего брата, который твердит наставления и придирается к каждому ухажеру; но он не был таким братом. Лишь за столом, когда нужно было поддакнуть отцу, пока тот отчитывал провинившуюся сестренку — любую из двоих — Нурик вставлял свои четыре слова вроде: «Слышала, что папа сказал?» или «Ты очень плохо поступила». И думал: сколько времени приходится тратить на бесполезные разговоры, но что поделать, девочке ведь не влепишь по шее — она же девочка. Он не помнил, были ли его проблемы в том возрасте такими же серьезными, но помнил, что отец долго не церемонился и выбивал их из его головы.

Сегодня отец отчитывал младшую за то, что не учится (тройку получила по алгебре), а Нурик ее понимал, но помогал отцу, хотя кивал неуверенно, потому что склонил голову над столом, обгладывая куриное крылышко, а Айя шумно дышала, спрятав руки под стол и наверняка уже измяв школьную юбку в тонкие частые полоски.

Отец продолжал распыляться, не замечая, как глаза у дочери краснели, как нос слегка опухал, как плечи подергивались, сначала мелко, потом чаще, амплитуда возрастала, и Нурик знал, что сейчас будет большой взрыв. Дочь была достойна громогласного отца — так сильно она заплакала, и тирада мгновенно утихла: отец попросту растерялся, мать занервничала, старшая закатила глаза, Нурик продолжал есть. Айя не переставала плакать, отчего ее невзрослое личико стало еще более детским. Нурик вспомнил, как она обижалась на Лауру из-за того, что та не давала велосипед, хотя Айя не умела на нем кататься, и так и не научилась до сих пор.

Отец с грохотом отодвинул стул назад и ретировался из кухни, не выдержав давления девичьих слез. Мать пыталась утихомирить шторм, гладя дочь по волосам, еще не крашенным, как у Лауры, в лилово-сливовый цвет. А ведь покрасит — в пику всем в какой-нибудь зеленый оттенка «вырви глаз». Как минимум — в болотный.

— Когда вы на меня орали, я не ревела, — ядовито заметила Лаура.

— Ну-ка иди отсюда, — шикнула мать, а притихшая было Айя завыла опять.

Лаура фыркнула и вышла, даже обычное мамино «А посуду кто мыть будет?» не полетело ей вслед. Тишина давилась всхлипами и осторожными вдохами-выдохами. Нурик старался ее не нарушать и доедать бесшумно.

— Пойдем умоемся, — сказала мама, заставив Айю встать и идти, чему та не сопротивлялась, хоть и мотала головой в стороны. Тишина воцарилась полная, только где-то далеко раздался скрип дверной ручки, шум льющейся из крана воды и трубного сморкания. Нурик остался на кухне один. Он посмотрел на мойку, заваленную посудой, потом на часы — он бы помыл посуду, хотя отец такое не одобрял, но пора было на тренировку. Бокс он не пропустил ни разу, даже если пропускал пары.

Возвращаясь домой, он заметил, что вместо трех окон у них горит всего одно: значит, только один после ссоры не притворяется спящим. Наверняка мама. Да, так и было — она сидела на кухне и чистила крупу. Нурик подошел и дотронулся рукой ее плеча.

— Лауру не видел? — шепотом спросила мама. Нурик увидел, что глаза у нее слегка опухли и уголки губ опустились, отчего лицо ее стало совсем усталым и равным ей по возрасту. Когда он покачал головой — «нет, не видел» — она сморщила лоб, и черты лица стали еще резче.

— Убежала, пока я с Айей разбиралась, — мама вздохнула, — неизвестно, где ходит теперь, темень такая на улице.

— Пойду поищу, — сказал Нурик и стал обратно натягивать куртку. Мама запротестовала — теперь обоих ждать? — но Нурик дал слово, что никуда не завернет, и вышел из подъезда, с порога приняв удар холодного ночного воздуха.

Непонятно было, то ли весна, то ли осень. Кто-то забыл залатать плотный купол из туч, и он местами исправно протекал, поэтому земля всегда оставалась в серо-коричневых разводах. По ночам приходила зима и латала землю ледяными корками.

Нурик застегнул воротник на все пуговицы и пошел не торопясь. Пройти надо было всего два двора. Знал не потому, что следил — Лаура сама спалилась, когда с Гохой по телефону разговаривала. Нурик тоже когда-то в этих дворах зависал, а потом скучно стало. Его там все называли — «э, боксер» — в этом обращении слишком явно слышалась насмешка, Нурик огрызался, даже хотел на деле выбить долю иронии из этой клички, но пацаны невинно разводили руками: «Не, ну а че, разве не боксер?» Ну боксер. Нурик разжимал кулаки.

В такой темный час особенно прислушиваешься к ночному уличному гулу, тихо шипящему, как будто ветер осип от дневной истерики. Это — бас, а соло играют писклявая сигнализация и рычащий мотор, чей-то идиотский смех и девичьи притворные визги. Один голос из этого ансамбля Нурик знал хорошо.

Возле подъезда стояли пятеро: три парня, одна девчонка и еще одна Лаура, прилипшая к подозрительному коротышке с наглым лицом и черной кепкой, на которой белым был вышит телефонный код города. Сомнительное выражение гордости — а может, средство на случай внезапной амнезии?

— Че надо, брат? — спросил долговязый в кожанке (тонкая, а ведь температура уползла под ноль). Он зажимал сигарету в длинных пальцах, которыми точно не играл на пианино.

— Ну да, брат, — подтвердил Нурик, — только не твой, а ее, — Нурик мотнул головой в сторону Лауры, — брат. Домой пошли.

Лаура сначала не заметила, как Нурик подошел, а когда увидела, испугалась — он понял по тому, как она дернулась из-под небрежно лежавшей на ее плече руки, но через секунду Лаура с вызовом прижалась ближе к патриоту своей малой родины. Храбрости у нее прибавилось мгновенно, поэтому она позволила себе лаконичное:

— Иди нафиг!

Нурик закатил глаза.

— Лау, это че, правда твой брат? — прищурился ее кавалер. Дерзко так прищурился.

— Ну, брат, — неохотно ответила Лаура.

— А че он пришел?

— А он сейчас обратно пойдет, — Лаура продолжала стрелять в Нурика убийственными взглядами и посылать ими на все очевидные вариации.

— Дура, — без злости бросил Нурик и пошел обратно, так же медленно, как шел сюда, слыша за спиной продолжение:

— В смысле он пришел? Я ж говорил тебе, не болтай, — не болтай, не придумывай, не жди, надо постоянно напоминать об этом, а то вечно они чего-то ждут, эти девушки, чтобы все по-сказочному, чтобы чудеса с небес падали. Вообще они странные, Нурику нравилась одна еще в школе, месяц он ходил вокруг кабинетов, где у нее были уроки. А потом их поставили вместе вести какой-то концерт, с чего вдруг выбрали его, он не знал, но он честно пытался извлечь желаемое из действительного, рассказывал ей всякую чушь, пока их гоняли туда-сюда, то за кулисы, то на сцену, поэтому все его анекдоты оставались незаконченными, а Катя — конечно, в пару ставили казаха и русскую — загадочно улыбалась своими голубыми глазами, русыми волосами, а пухлые губы сжимались в надменную тонкую линию, отчего Нурик не мог понять, какие шутки ее смешат, а какие нет. Концерт прошел, прошел еще месяц слежки в коридорах, он решился и позвал ее в кафе, ее губы опять сомкнулись в прямую полосу, а в глазах никакой загадки не было, напротив, предельная ясность — катись подальше. Нурик сдался. А перед последним звонком Катя сама подошла к нему и стала толсто намекать, помнишь, полгода назад ты подходил ко мне, звал меня. Но Нурику уже это надоело. На выпускном она плакала: «Прости, давай попробуем, не будь таким жестоким», — а Нурик стоял озадаченный, вежливо отстраняя девушку от себя.

Конечно, после этого он дружил — какое детское слово! — но это мама продолжала спрашивать: «Балам, дружишь с кем-нибудь?» Да, мам. Нет, мам. Мне сейчас некогда, мам. Нурика смущал мамин взгляд, которым она стремилась вытянуть подробности о той русоволосой (казашке), она видела их вместе, когда возвращалась с работы. Мама сгорала от любопытства, Нурик мычал и уходил, а девушка с русыми волосами в очередной раз обижалась — то не подарил подарок на три месяца отношений, то подарил дурацкий подарок на четыре месяца, то не перезвонил после тренировки, Нурику еще тогда поставили фингал под глазом, стыдно было в таком виде показываться. Кажется, только в этом году он совсем охладел ко всему — к оскорблениям, к истерикам. Даже на «мешка» огрызаться перестал. Но и к хорошему стал равнодушен.

А вот такой в кепке не потерпит. Но и Лаура тоже, не зря же она набила free like a bird на правой лодыжке, выше круглой косточки с внутренней стороны.

— Ну и насрать, — Нурик слышал, как Лаура вырвалась и быстро засеменила, догоняя его, их сопровождали удивленно-насмешливые возгласы и еще один, финальный взрыв опьяненного ночью смеха.

— Эй, подожди!

Нурик остановился. Лицо у Лауры было хмурое, брови сдвинуты, между ними поперек легла глубокая черная складка, она все чаще и глубже врезалась в кожу, как в свое время у мамы. Однажды эта линия забудет раствориться и останется навсегда.

— В смысле ты без меня ушел? А маме что сказал бы? — бурчала она, пока они шли по заледеневшему тротуару.

— Что ты уже взрослая и можешь гулять сколько захочешь.

— Правда?

Нурик задумался.

— Врешь, так и знала, — негодующим тоном воскликнула Лаура.

— А что я должен говорить? Общайся с тем дебилом дальше?

— Сам такой! Домой не пойду!

— А куда, обратно, что ли?

— Прям здесь останусь!

Нурик вздохнул.

— Да я сама знаю, придурок он, — внезапно Лаура залилась слезами, отчего ее лицо мгновенно стало красным и опухшим. Нурику стало неловко, ему всегда было, когда плакали девочки, девушки, только мамин плач вызывал у него смущение и страх — мама? плачет? что делать? что делать? Один раз он видел, как плакал пацан на тренировке, который всего месяц ходил, а потом перестал, наверно, боялся, что засмеют.

Вопреки сказанному, Лаура шла по направлению к дому, утирая заледеневшие слезы концом шарфа, Нурик не знал, как ей помочь, и просто шел рядом. Он успел ее подхватить, когда она поскользнулась, и еле удержался от смеха — уж очень неуклюже у нее это получилось; себе дороже, упрется и сбежит опять, разгребай потом. Они уже подошли к дому, Нурик поднял голову: в окне кухни все еще горел одинокий свет.

— Где ж вы ходите? — Нурик никак не ожидал услышать сердитый голос отца, но, как оказалось, в кухне их ждали оба родителя, и все еще раскрасневшаяся Айя, и даже кот, сидящий на табуретке с важной мордой, только галстука и пудры на усах ему не хватало.

— Я это… к Гохе ходила, — Лаура первой поняла, что вопрос был не риторический, — у нее, короче, родители уехали допоздна, а ей одной дома… некомфортно.

Отец внимательно на них посмотрел, в первую очередь на Нурика, прикидывая, верить им или не верить; решил, что верить, но на засыпку спросил:

— А сейчас подружка одна сидит, значит?

— А, нет, — Лаура нервно убрала волосы с левого плеча на правое, — пришли уже родители.

— Хорошо, — ответил отец, смотря на обоих все так же пристально. Мать и Айя сидели молча, как будто все уже было ими высказано, обе были спокойны, хотя у Айи все еще приподнимались и опускались плечи в такт дыханию. Отец встал со стула, закатал рукава, пригладил свои очень короткие волосы и сказал, откашлявшись: — Спать ложитесь, поздно уже.

— Спокойной ночи, — первым сказал Нурик, поцеловал в щеку маму, с еле заметными слезами радости поцеловавшую его в ответ, потрепал по голове Айю, с досадой сморщившую лицо, кивнул Лауре, слегка даже ему улыбнувшейся, и неловко обнял отца, который неожиданно крепко его прижал и похлопал по плечу. Нурик вспомнил, как отец обнял его после боя, когда он победил, вопреки ожиданиям семьи, тренера и всех зрителей, потому что его соперника бросила девушка за день до их встречи на ринге. Нурик почувствовал, что сейчас отец обнял его почти как в тот раз, когда им гордились, когда его благодарили за то, что он был достойным бойцом и хорошим сыном.

На часах было полдвенадцатого, можно было бы еще порубиться в «контру» или в «доту», написать Алие, недавно покрасившей волосы в русый цвет, посмотреть, что Алия выложила в инстаграм, посмотреть последний матч Лиги Европы, послушать музыку и помечтать о жизни, которая была бы другой, совсем другой.

Но Нурик лег спать. И наутро забыл все, что ему приснилось.