Рамиль Ниязов: Бесконечное время - №19

О романе Зия Самади «Тайна годов»

В исторических феноменах, подобных Революции 1789 года, Коммуне, Революции 1917 года, всегда есть что-то от события, несводимого к социальному детерминизму и причинным рядам. Историков не устраивает это обстоятельство: они восстанавливают причинность задним числом.

Жиль Делез

Роман «Тайна годов» Зия Ибадатовича Самади легко принять за соцреализм. Книга, посвященная национально-освободительной борьбе тюрков (и не только) Синьцзяня против гоминьдановской диктатуры и установлению Восточно-Туркестанской Исламской республики как будто бы строится на традиционной для жанра структуре: от описаний простой крестьянской жизни, угнетенной феодальными патриархальными порядками, до почти что манифестных деклараций о том, что без единой правящей партии, которая учтет интересы и чаяния народа, ничего не изменится, даже если «мы победим». И все как будто бы так и есть, потому что Зия не скрывает своих большевистских позиций, но, как известно, Кашгар всегда был ближе к Багдаду, чем к Пекину и Москве, поэтому стоит поискать источники этого полотна не на «Западе», а на «Востоке». И первым делом в голову, конечно же, приходит «Шахнаме» (она же «Книга царей» по-персидски).

Казалось бы, при чем здесь национально/религиозно-освободительный роман, в котором все предельно документально, и классический персидский эпос, полный мифов и легенд? Ответ кроется в названии произведения, звучащем уж очень поэтично, даже если принимать во внимание то, что это — перевод. Почему именно «годов»? Почему не «времен», например, чтобы это звучало менее косноязычно?

Потому что, как мне видится, это произведение не только о борьбе, но и о времени, и это очень важно, особенно сейчас, в период карантина, когда времени стало бесконечно много:

Годами множилось это горе, накапливался в сердцах этот плач, — так подготавливаются те большие изменения в жизни, которые до того скрыты даже для внимательного глаза, они — тайна годов. Но вот наступил момент, и прорвалось наружу скопившееся горе, и в такие минуты приоткрывается таинственная завеса времени…

Именно традиция единобожия, во многом, сформировала понятие об Истории (как history, а не как story). Для язычника нет Истории, а есть только Время, бесконечное циклическое время, бесконечное бытие. Радикальный монотеизм же порывает с бытием, он устанавливает конец Истории (ведь роман не может длиться бесконечность), он одолевает Время при помощи Бога. Рай не происходит вечность — там просто нет времени.

Однако же что происходит со временем в мире, где Бог был «убит» (где сакральное не перестало существовать, но очень сильно изменилось)? Время, словно Гоминьдан, возвращает себе власть и устанавливает порядки в три раза страшнее, чем раньше, поначалу обещав либерализацию и демократизацию.

Герои романа постоянно обсуждают политику, причем делают это максимально публицистически (вроде того, с кем из дальних и ближних стран войти в союз и почему), но за этим сквозит Горе. Это не неудовлетворенность политической обстановкой, это просто повод для простых, безответных, вопросов: что не так с жизнью? Не с этой жизнью, а с жизнью вообще.

Второй раз Зия Самади возвращается к этому вопросу, к этой формулировке, в середине романа:

… И кто знает, может, уже определились судьбы Ходжанияза, Сабита-дамоллы, Ма Чжунина и даже выкопаны их могилы, кто знает. Эти тайны откроет только время…

— Я вспомнил слова, которые как-то сказал Пазыл-ака!

— Повторите их, — Рози приблизил своего коня.

— Он сказал, что социальный облик Восточного Туркестана изменят не твердолобые ходжи и муллы, находящиеся в плену предрассудков, не ученые афанди с их узким национализмом, не одинокие руководители, появляющиеся извне, — не на них нужно возлагать надежды. Историю, общество может изменить только сам народ и те люди, которые сумеют организовать его на борьбу и повести по правильному пути…

— Гм… — Рози не уяснил сразу полностью смысл этих слов, но, произнесенные искренне и горячо, они запали в его душу.

— К сожалению, — продолжал совсем тихо Заман, окидывая взором необозримые просторы Таримской долины, — к несчастью моему и моего народа, у нас пока не вырос такой руководитель… Когда он появится? Наверное, это тайна годов…

Кто есть этот руководитель, о котором говорит Зия? С одной стороны, конечно, в этом образе «героя рабочего класса» легко узнается Ленин (и похвала в адрес СССР периодически встречается в книге), но понятый совсем не так, как принято в самой советской традиции. Это не просто вождь, это почти что мифический Герой (не национальный), способный вобрать в себя не просто все политические амбиции угнетенных, а все Горе людей, все их стертые временем страдания.

И в третий, последний, раз Зия Самади употребляет выражение «тайна годов» в самом конце книги:

Когда, покинув Кашгар, приблизились к Чокан-яру, Заман попросил шофера остановить машину. Он выпрыгнул из кузова, поднялся на низенький холм, огляделся. Совсем недавно была здесь кровавая схватка, а уже ничто, кроме извилистых окопов, не напоминало о ней. Но для Замана это щедро политое горячей уйгурской кровью, проклятое место выглядело по-прежнему мрачно. Словно отгоняя наваждение, он вглядывался в далекую даль, в недосягаемый для глаз бескрайний Алтышар — Шестиградье. Душу терзали не находившие ответа путаные, неотвязные, противоречивые думы — его преследовали тайны годов: «Почему мы разбиты? Или бессильны и хилы от века? Почему наш шестимиллионный народ пал перед горсткой чужеземных грабителей? Нет. И сил у нас в достатке, и мощь есть, но не смогли мы их подготовить и собрать воедино…»

Постоянно точили Замана эти странные, глубокие тайны, тайны годов, они требовали разрешения.

«Как не повторять ошибок прошлого?» — думал он.

Как?..

Ответ, который дает Зия, с одной стороны, очень прост: для него это социализм. Сложная сторона этого ответа в том, что это не социализм европейского типа. Это социализм Третьего мира. Людей, для которых СССР был не тюрьмой народов, страной депортаций и ГУЛАГа, а альтернативной утопией. Воображаемым Небесным Багдадом, где нет расизма и колонизации.

Для того чтобы понять это, надо обратиться к Славою Жижеку:

Такие феномены, как рост силы Талибана, показывают, что формула Вальтера Беньямина «за каждым фашизмом скрывается свидетельство неудавшейся революции» верна и сегодня. Либералам нравится указывать на сходства между Левыми и Правыми: террор Гитлера и лагеря смерти имитировали Большевистский террор и Гулаг; партия ленинистского типа сегодня существует в Аль-Каиде — да, это все так, но что это значит? Мы можем понимать это и как индикатор того, что фашизм буквально замещает (занимает отсутствующее место) Левой революции: подъем фашизма это неудача Левых, но в то же самое время это доказательство революционного потенциала, неудовлетворения, которое левым не удалось мобилизовать. Не так ли обстоит дело с тем, что называют «исламо-фашизмом»? Не связан ли подъем радикального исламизма напрямую с исчезновением Левых в исламских странах? Сегодня Афганистан изображается как сосредоточие исламистского фундаментализма, но кто помнит, что всего 30 лет назад это была страна с очень сильной секулярной традицией, включая мощную Коммунистическую партию, которая пришла к власти независимо от Советского Союза?

А борьба с т.н. «фашизмом» только одна — геноцид. В концлагере время бесконечно.