Легенда об Айше-биби

Глава из романа «Солнце встает на востоке»

Ирина дошла до конца улицы. За объездной дорогой начинались холмы, уходящие вверх к заснеженным пикам. Бурное стоит на плато, с четырех сторон — отроги Каратау, Алатау и Боралдай. На высоте скрываются озера, с них вниз, пробивая дорогу среди камней, сбегают быстрые речки. Весной они, полноводные и шумные, играючи перекатывали камни, к осени пересыхали, превращаясь в едва заметные ручейки.

Пока она шла, ее обогнал пастух на лошади, подгонявший небольшое стадо в предгорье. Коровы равнодушно прошли мимо. Пастух же даже развернулся в седле, чтобы разглядеть Ирину. Смуглый парень ей незнаком. Слишком молод, наверняка родился уже после того, как она уехала.

Ирина хотела бы подняться наверх, к озеру. Ходила до него с отцом, когда ей было двенадцать. Запомнила, как облака отражались на водной глади, будто оказалась на небесах, там, где живет бабушкин бог. Необыкновенное место, но чтобы добраться, нужна машина, горные кроссовки и попутчик. Самой дорогу не найти.

Ирина дружила в интернете с многими из Бурного, кто уехал в Германию, Россию, Канаду, Штаты. Почти все ее одноклассники эмигрировали, а те, кто остались, в Сети не регистрировались.

Она взошла на ближайший холм, за ним — множество холмов до самого горизонта, где горы смыкались с небом. Вот где ничего не изменилось. Под ногами крошилась иссушенная к концу лета земля, далеко впереди высились горные вершины. Над ними — ватные облака и бесконечное голубое небо.

После ночи, проведенной в поезде, запах сухого разнотравья пьянил Ирину, как будто она не дышала, а пила ликер. Когда-то давно, когда ей было десять, она ехала с классом в Джамбул, и у нее похоже кружилась голова.

Пока автобусик натужно поднимался между холмов, Ирина следила за густо накрашенными губами женщины-экскурсовода в ярком малиновом платье. Мама, бабушка да и учителя Ирины красились неброско, почти незаметно. Думать о внешнем стыдно, говорила бабушка.

Бабушка с утра надевала передник поверх платья и принималась за работу. Кормила кур и свиней, полола траву. Еще успевала к завтраку нажарить гору блинов, а когда садилась за стол, всегда благодарила Создателя. Ирина удивлялась: зачем? Ведь сама все приготовила.

В спальне у бабушки в неприметном месте, между окном и шкафом, висело маленькое распятие.

— Чтобы не увидел кто непрошеный, — как-то обронила она.

Перед сном застывала на коленях перед распятием, чуть слышно шепча. А в это же время, в темноте дома перед другим окном, сидела мама и тоже беззвучно молилась. В свете луны она была очень красива в ночной рубашке с распущенными волосами. Настоящее таинство.

Бабушка, напротив, выглядела собранно, волосы прятала под платок, на плечи накидывала шаль.

При многих схожих чертах они все-таки бесконечно разные.

В сорок первом году бабушку депортировали из Поволжья. Ей было тогда пятнадцать. Отца забрали, а ее, маму и братьев посадили в вагон для скота, такие вагоны еще называли телячьими, и повезли. Бабушка говорила: чтобы унять резь в животе, она отгрызала волокна от кожаного ремня старшего брата. Он кашлял, однажды зашелся так, что изо рта пошла кровавая пена. Он харкал ею, пока не остановилось дыхание. Потом и мама заболела. Ее с младшим братом перевели в другой вагон, и больше бабушка их никогда не видела. Осталась одна среди сотен немецких переселенцев.

Сколько они ехали, сказать не могла, дни и ночи под стук колес слиплись в мучительное забытье, не разберешь, на этом свете или уже на другом. Но однажды поезд остановился. Вагоны открыли, люди на ослабших ногах выбрались, щурясь и поддерживая друг друга. Первое, что увидели в тающем вечернем свете, — где-то далеко наподобие миража маячили сахарные пики. «Станция „Бурное“», — прочитала бабушка на табличке. Сердитый человек в форме, почесывая затылок, велел им ждать.

Бабушка вспоминала, что всю ночь люди просидели на перроне, кутаясь в то, что успели прихватить из дома. А что они могли успеть? Постучали ночью, зачитали короткий приказ, и все, на выход.

Не любила бабушка вспоминать то время. Крестилась и замолкала.

У мамы Ирины из косметики была пудра и ленинградская тушь для ресниц, которую надо было смачивать. Мама ее аккуратно слюнявила, Ирина и ее подружки в редкие дни, когда заходили в гости, плевали что есть силы.

На все праздники мама надевала одно и то же платье мышиного цвета с белым вышитым воротником. Ах, как Ирина бесилась от советов мамы выбирать одежду бледных тонов. И как зачарованная внимала тогда каждому слову экскурсовода, не спуская глаз с ее сочных губ.

А та, как кружева, плела рассказ про династию караханидов, поделивших в десятом веке Семиречье на уделы. В каждом уделе сидел свой правитель — каган, настолько самостоятельный, что даже монеты чеканил со своим именем. Его родственники возглавляли военные отряды и собирали налоги с простых скотоводов.

Одну историю Ирина запомнила почти слово в слово.

В одиннадцатом веке жил предводитель Карахан из не очень знатного рода, его богатством было дальнее родство с каганом Тараза.

Как-то во главе отряда из тридцати всадников выехал Карахан собирать налоги. Путь его лежал по многим кочевьям, разбросанным по жайляу вдоль горных отрогов…

Ирина ехала в автобусе и представляла, как по пути Карахана с востока поднималось солнце, наполняя степь светом, от чего сухая трава отливала золотом. Кони несли всадников ровной рысью, из-под копыт разлетались цикады и кузнечики. Суслики, завидев отряд издалека, прятались по норам. Высоко в небе парил беркут, выжидая, когда всадники проедут, чтобы продолжить охоту.

…Карахан держал путь к перевалу, ему нужно было добраться до дальних аулов. Он уже привык, что нигде его отряд не встречали с радостью, богачи воздавали мнимые почести, чтобы отправить в Тараз меньше добра.

За накрытым с избытком дастарханом с горестными лицами рассказывали о засухе или заморозках, падеже скота, болезнях или иных напастях, поразивших стада.

Улыбались, дарили лучших коней, рассыпались в похвалах уму и смелости Карахана, а при отъезде посылали ему в спину злые колючие взгляды. Поэтому Карахан, подъезжая к кочевьям, закрывал свое сердце и мысленно доставал меч из ножен.

За хорошую службу каган пожаловал Карахану земельный надел — икту. Жить бы да радоваться, множить стада, восседать на почетном месте на тоях, жениться и растить детей. Но все это было не по нраву Карахану, он хотел сражаться в открытом бою.

Его посадили в седло и вложили в руки палку раньше, чем он научился ходить. Защищать землю предков от набегов пришлых племен — вот в чем видел он свое призвание. Но как-то оказалось, что у него только два пути: либо налоги собирать, либо охранять караваны.

Только перед закатом прибыл отряд Карахана в богатый аул Хакима-ата. Карахан спешился и прошел в самую большую юрту, выделяющуюся, как могучий белый бактриан среди одногорбых собратьев.

Карахан чуть замедлил шаг перед резными дверями, мысленно растянул над собой защитный купол. Повесил камчу у входа, как вдруг двери распахнулись и из юрты выскочила юная девушка. Сколько ей, пятнадцать-шестнадцать?

Карахан залюбовался светлой персиковой кожей и разлетом черных бровей. Девушка засмущалась, опустила лицо и почти бегом кинулась прочь. Нянька, едва поспевая за ней, неодобрительно зацокала языком.

Карахан забыл не только о защитном куполе, но и зачем он здесь. Чуть отступил, чтобы пропустить девушку, и посмотрел ей вслед. Юбка скрывала ее ноги, и она, словно мифическая пери, парила, не касаясь земли.

Сердце Карахана затрепетало, как трепещет пойманная птица в руках ловца.

— Салам алейкум, дорогой Карахан, — услышал Карахан из глубины юрты голос Хакима-ата.

Будто пригоршня ледяной воды из горного ручья остудила Карахана.

Хаким-ата возлежал за низким столом. Кошма из верблюжьей шерсти по стенам и на полу юрты сохраняла ночную прохладу. Карахан поздоровался с положенными случаю почестями, прилег за стол и повел разговор о том, что завтра на рассвете хотел бы выехать, чтобы до полуденного зноя вернуться в Тараз.

Хаким-ата заохал, запричитал, как бабка-плакальщица, мол, до утра не соберет… Сейчас едва ли половина готова...

Почти в каждом ауле Карахан слышал такие речи. Каждый хотел затянуть время, задобрить, с тем чтобы отправить полупустые мешки и полубольной скот. И вдруг юрту как солнце осветило, вернулась девушка, с которой он столкнулся в дверях.

Хаким-ата нахмурился и уже было открыл рот, чтобы отругать, что зашла не вовремя, но осекся, увидев, как смотрит на нее Карахан. Жестом поманил к себе и представил:

— Моя дочь Айша.

Девушка, потупив глаза, проскользнула и присела слева от отца. Она не проронила ни слова, только изредка пронзала Карахана быстрым взглядом. В такие мгновенья Карахан терял нить разговора, забывая, что хотел сказать.

Как вспыхивает искра в сухом саксауле, так любовь мгновенно раздула пожар в сердце Карахана. Не в силах противостоять Хакиму-ата, он дал согласие остаться на два дня. Только бы потушить пламя в груди, уехать, куда глаза глядят. Только бы увидеть Айшу еще раз, и еще.

Долго перед сном сидел Карахан у реки. В задумчивости бросал камни в бегущую воду. Быстрое течение мгновенно уносило их вниз по течению, иногда камни с глухим стуком падали на мелководье.

Понимал Карахан, что может отказать ему Хаким-ата: он из уважаемого рода, Айша его единственная дочь. Разве отдаст он свою драгоценную красавицу такому, как Карахан. И украсть девушку, как принято в степи, если не хватает денег на калым или родители против, Карахан не мог, он приехал по делам кагана, не стоило порочить его имя воровством невесты.

Карахан проснулся на рассвете с мыслью, что хотел бы поговорить с Айшой. В ауле Хакима-ата несколько десятков юрт, но Карахан еще вечером нашел ту, в которой жила Айша с нянькой Бабаджа-хатун.

Чтобы прогнать следы сна и тяжелых дум, Карахан набрал в ладони студеную воду из ручья и плеснул на лицо. Холод обжег кожу, растекся бодрящей свежестью вниз по шее и достал до сердца.

Айша вышла из юрты и, как солнце, осветила все вокруг. Карахан сравнил ее с птицей, прилетевшей ранней весной на голую землю. Только что это? Темные тени залегли под глазами девушки, кожа побледнела, брови стали еще чернее. Видно, и для Айши эта ночь прошла без сна.

Девушка остановилась в четырех шагах от Карахана и открыто посмотрела ему в лицо. Как будто в самую душу заглянула, подумал Карахан. От волнения у него пересох язык, как если бы он не пил два дня.

— Я видел много девушек, — кое-как совладав с собой, хриплым голосом начал Карахан, — но ни одна не волновала мой покой, как ты. Ты для меня теперь как воздух, как небо, как солнце, только про тебя и думаю. Разве может быть жизнь без солнца?

Айша-биби слушала, не говоря ни слова. Ее щеки зарумянились, дыхание участилось.

— Скажи, хочешь ли стать мне и солнцем, и луной, поддерживать огонь в моей юрте и растить моих сыновей?

— И ты для меня как свет теперь, — сбивчивым шепотом произнесла Айша, тут же смутилась и, оглядываясь, сказала: — Куда ты, туда и я.

В это время нянька с кувшином показалась на пороге:

— Айша, зайди в юрту.

Айша обернулась:

— Бабаджа-апа, сейчас приду.

И замерла, глядя в глаза Карахану. Так и стояли они, не в силах вымолвить ни слова, не приближаясь друг к другу и не расходясь. Пока не подошла нянька, не взяла крепко запястье Айши и не увела ее в юрту.

Молва о вспыхнувшей страсти быстро разлетелась по аулу. Молодая жена Хакима-ата, подавая утром халат, как бы невзначай обронила:

— Люди говорят, Карахан на рассвете тайно разговаривал с Айшой.

Хаким-ата заскрипел зубами: куда смотрела Бабаджа?

— Старая она стала, я же говорила уже, плохо смотрит. Надо ее менять.

Хаким-ата ничего не сказал, Бабаджа нянчила Айшу с рождения. Умирая, мать Айши просила, чтобы Бабаджу освободили от всех забот, чтобы она всегда была рядом с их единственной выжившей дочерью. Он поклялся, что исполнит ее волю, и клятву нарушить не мог. Да и Бабаджа-хатун берегла и лелеяла Айшу, как самый драгоценный цветок, лучше няньки не найти во всем Семиречье.

Жизнь в ауле забурлила. Женщины готовили дастархан к вечеру, мужчины коротали время в разговорах, то и дело втягивая густой запах вареного мяса, расплывающийся над казанами.

Какой казах не любит хороший той? Все рады забыть о дневных заботах, вкусно поесть, послушать песни акына и поговорить.

Карахан не находил себе места среди всеобщего веселья. Разум подсказывал ему уехать, не объясняясь, потом заручиться уважаемыми сватами и вернуться. Но сердце его стучало, что медлить нельзя, что Айшу в его отсутствие могут отдать за другого.

Вечером, улучив момент, когда первая порция бараньего мяса была уже съедена и сытая умиротворенность снизошла на всех за столом, он отозвал Хакима-ата на беседу.

— Если ты по поводу жеребцов, то не волнуйся, лучшие завтра утром прибудут с пастбища, — заверил его Хаким-ата, поправляя халат.

Хаким-ата был уже немолод, седина посеребрила почти все волосы на его голове. Он давно научился оборачивать дела в свою пользу.

Карахан в противовес ему волновался, как стреноженный конь, который думает только об одном:

— Хаким-ата, я увидел твою дочь и потерял покой. Прошу тебя смиренно, отдай мне ее в жены. Калым заплачу, какой назначишь. Буду ее беречь и баловать, клянусь матерью.

Хаким-ата пригладил бороду, приосанился и повел такой разговор:

— Карахан, дорогой, ты уважаемый человек, иктарь, я бы с радостью отдал тебе в жены Айшу. Когда она только родилась, мы сговорились с Аджамал-ата, что дети скрепят нашу дружбу родством, ведь у него сын, у меня дочь. Правда, наши отношения в последнее время охладели, и может такое случиться, что пройдет девятнадцатая весна Айши, а сваты от Аджамала не прибудут. Вот тогда мы вернемся к нашему разговору.

Перед рассветом воздух прозрачен и невесом. Над землей стелется дымка, окутывая травы. Лошади как будто парят по степи. Отряд Карахана, едва различимый в утреннем тумане, покинул аул Хакима-ата еще до того, как показался верхний край солнечного диска.

Хаким-ата, проводив Карахана, поспешил в юрту Айши. Бабаджа-хатун, высокая, еще не старая женщина, сидела возле входа с пиалой в руках. Увидев Хакима, поднялась навстречу.

Он ответил кивком головы на приветствие и хрипло спросил:

— Айша спит?

— Спит, я только от нее.

— Иди, убедись, что не выходила.

— Как она могла выйти, если я здесь сижу?

— И все же сходи, — настаивал Хаким-ата.

Бабаджа встала с неожиданной для ее тела проворностью, зашла в юрту и вернулась с пиалой, доверху наполненной молоком:

— Спит айналайын, а это тебе, — няня протянула ему пиалу, — верблюжье, с утренней дойки. Если пить утром натощак, старость отступит.

— Примет за верблюжонка, что ли, — пошутил Хаким-ата, принимая пиалу.

Шесть дней Хаким-ата просыпался на рассвете и приходил к юрте Айши, якобы выпить верблюжье молоко, и уходил с тем, чтобы зайти еще вечером и снова утром. Каждый раз наказывал Бабадже:

— Смотри хорошо за Айшой, чтобы не украли. Карахан парень хваткий.

Приставил охранника, но все равно продолжал проверять сам. И сколько бы так ходил, неизвестно, только на седьмой день не встретила его Бабаджа-хатун. Едва встало солнце, пришел Хаким-ата к юрте и застал только охранника, который, похрапывая, крепко спал, прижавшись спиной к юрте. Уже предчувствуя неладное, Хаким-ата разбудил его пинком и вошел в юрту. Все на местах, как будто хозяйки прибрались перед гостями, так, что даже дух свой вычистили. Хаким-ата даже под корпе заглянул: нет никого! От Айши и Бабаджи-хатун ни одной волосинки не осталось.

В бешенстве выскочил Хаким-ата из юрты, закричал, грозя кулаками в небо:

— Шесть рек ты перейдешь, а седьмую не сможешь!

Прибежавшим на его крики людям наказал:

— Догнать, вернуть!

А в это время Айша-биби и Бабаджа-хатун оставили позади уже шесть рек, держа путь к Таразу. С непривычки обеим не по себе в седле.

— Няня, я вижу реку, давай напоим лошадей.

— Как скажешь, жаным, — согласилась Бабаджа.

Остановившись, они первым делом огляделись с беспокойством, нет ли погони, и только после этого спешились. Разгоряченные лошади тут же прильнули к воде.

Айша захотела умыться, сняла саукеле и опустила на густую траву у берега. Много раз зачерпывала она воду в ладони и подносила к лицу, прежде чем успокоила внутренний жар.

Бабаджа уже держала коней за узду, готовая продолжить путь, а Айша все не могла оторваться от воды.

— Айша, жаным, поторопись, — уговаривала ее няня, — мне кажется, я слышу топот погони.

Айша вскочила на ноги, прислушалась, но только ветер свистел, волнуя камыш.

— Тебе показалось, няня, все тихо.

— Мое зрение все хуже, а слух все лучше, поверь, они приближаются.

Айша схватила саукеле, надела и почти сразу вскрикнула. Побледнев, отбросила головной убор, и, о ужас, из него показалась змейка и тут же улизнула в траву. Бабаджа подбежала к Айше и разглядела маленький след от укуса на нежной коже за ухом, ближе к шее, там, где пульсирует венка.

С Айшой на руках упала Бабаджа на колени и взмолилась:

— О, небо, помоги нам!

Кожа Айши побелела, как покрытая снегом равнина. Бабаджа провела ладонью по ее щеке, откинула рассыпавшиеся косы и ахнула. Шею Айши за мгновенье покрыла красная паутинка, как будто невидимый паук сплел сеть под кожей. На двух возвышающихся ранках заалели бусинки крови.

— Няня, мне страшно, темнеет в глазах. Трава и небо черные стали.

Бабаджа припала губами к ранкам, втянула кровь и яд. Но поздно. Из груди Айши послышались хрипы, она закрыла глаза и ушла в забытье.

— Айша, посмотри на меня! Говори со мной, — кричала Бабаджа.

В ответ услышала только шелест камыша и топот копыт. Но что уже Бабадже погоня, если ее любимая воспитанница в смертельной опасности.

Приблизившись, один из всадников спрыгнул с коня и подбежал к ним. Верная няня подняла глаза, полные слез, и вздохнула с облегчением: перед ней стоял Карахан.

— Змея, гадюка! — только и смогла сказать Бабаджа-хатун.

Карахан бережно поднял Айшу и понес, как надломленную веточку. На секунду она открыла глаза и прошептала:

— О, Карахан, душа моя!

— Айша, Айша-биби, я с тобой. Ты только живи! Я отвезу тебя к лекарю, ты поправишься, мы будем вместе теперь навсегда.

Карахан безжалостно хлестал камчой бока коня на пути к Таразу. Конь хрипел, бешено поводил глазами, но летел впереди отряда, хоть и нес на себе двоих.

Бабаджа-хатун изо всех сил старалась не отставать.

Когда вдалеке показались стены, Айша, до того сохранявшая безмолвие, застонала:

— Остановись, умоляю.

Тонкие кровавые ручейки потекли из ее носа и губ. Карахан спустил Айшу на землю, подстелил под голову свой пояс.

Айша открыла широко глаза, как будто захотела впустить в себя небо, вытянулась струной и замерла навечно.

— Айша, Айша, не уходи! — закричал Карахан.

Подоспевшая Бабаджа-хатун взяла Айшу за руку. Почувствовала смертельную холодность ее кожи и запричитала:

— О, небо, почему ты не забрало меня?

— Умерла, умерла, — зашептали всадники отряда, — ослушалась отца, так нельзя.

Карахан слышал, но едва ли понимал, что они говорят. Горечь разрывала его сердце, терзала разум. За что небо карает его? На двадцать восьмой весне он встретил свою любовь и, не успев вкусить, потерял. Чем он провинился? Он взвыл раненым волком, закусил камчу и с рыданиями повалился на землю. Всадники спешились, но остались стоять возле коней, опустив головы.

Карахан обезумел от горя. После того, как тело Айши предали земле, он закрылся на несколько дней, ни с кем не разговаривал, не ел и не пил. А когда пришел в себя, поставил юрту рядом с могилой и созвал искуснейших мастеров. Он продал почти все свои стада, чтобы у Айши была лучшая усыпальница.

Кирпичи для нее готовили по секретному рецепту, добавляя в глину сплав меди, животного жира и золота. Кирпичи звенели при ударе, а когда мавзолей сложили, то оказалось, что в нем можно разговаривать только шепотом. Если даже вполголоса, то эхо разносило слова на всю округу, и любой мог услышать, кто нарушил покой Айша-биби.

В ветреную погоду мавзолей звучал как орган.

Несколько мастеров сидели три года над облицовочными плитками, вырезая узоры. Карахан каждую плитку принимал сам, держал в руках, как будто хотел передать тепло своей любимой.

На четыре колонны мавзолея поставили высокий купол, напоминающий саукеле.

Бабаджа-хатун стала хранительницей мавзолея, а когда пришел ее черед отправиться в мир иной, Карахан и Бабадже-хатун воздвиг мазар в двадцати шагах от Айши.

Карахан и себя повелел похоронить так, чтобы от места его вечного пристанища был виден мавзолей Айша-биби. Все три мавзолея сохранились до наших дней.

Экскурсовод замолчала. Сидящие на первых рядах слушали ее рассказ молча, а в хвосте автобуса с криками и смехом играли в сифу. Чья-то панамка летала по салону. Экскурсовод обвела детей рассеянным взглядом и села. Отпила воды, достала зеркальце, пудру и помаду. Прошлась бархоткой по щекам и носу, подкрасила губы, вытянув их уточкой. Ирина наблюдала за ней, не моргая. Эта женщина как будто никогда не слышала правил, которым учили Ирину мама и бабушка.

В селе Головачевка автобус свернул на неприметную улочку. Немного проехал по узкой дороге среди деревьев и остановился. Дети с шумом вывалились из автобуса. Взрослые построили их по парам и подвели к мавзолею. Точнее, к тому, что от него осталось, — арка, колонна и одна стена. Над руинами, как над гробом спящей красавицы, высился стеклянный саркофаг.

— А если пнуть, разобьется? — спросил кто-то из мальчишек.

— Это защитный купол, чтобы спасти здание от разрушения, — пояснила экскурсовод, — посмотрите на плитки. Каждая из них ровно восемнадцать сантиметров, по числу лет Айши, а на восемнадцатом ряду мастер высек арабской вязью строку: «Осень... Тучи... Земля прекрасна...»

Ирина посмотрела под ноги. Трава давно высохла и ощетинилась соломинками. С тополей от набегавшего ветра летела листва, кружилась в воздухе и оседала на землю. На горизонте высились вечные пики. Солнце светило ярко, но не жарило как летом. По голубому до приторности небу плыли редкие облака.