Война

Глава из романа «Я не вру, мама…»

— Так, — сказал дядя Наум, — за фашистов: Иваниди! Муратов! И… — он обвел всех взглядом, словно комиссар, выискивая среди строя солдат тех, кто уже продался за шнапс германскому Рейху. — …и Хеба Иваниди!

— Сдурел совсем? Это тебе не физра твоя, — крикнула ему с балкона тетя Хеба, — помяни мое слово, доберусь я до гороно, и плакала твоя карьера педагога-алкоголика! Коля, живо домой! Никаких войнушек на сегодня. Холодно!

— Дезертир с фронта! — зажмурив глаз от яркого зимнего солнца, сказал дядя Наум. — Обойдемся без нее. Вместо дезертира фашистским захватчиком будет Дава Пиркин.

Даву Пиркина фашистом дядя Наум ставил в самом последнем случае, когда уже больше некого было ставить. По распорядку, установленному им же, мы с Иваниди безоговорочно были фашистами.

— Ты бы хоть менял их иногда местами, — возмутился дядя Ставрос, увидев, как его сын Коля Иваниди вскидывает руку вверх и исступленно орет «Зиг хайль!», — что он у вас постоянно фрица исполняет?

— Греки как тут оказались? — излишне вежливо интересуется дядя Наум. — Выслали во время войны. А почему выслали? Белого коня Гитлеру готовили. Так что пускай твой кудряш немного повоюет за фашистов.

— А мой почему? — спросил папа, увидев, как я с криком «Хенде хох!» веду Пиркина на расстрел. — Вроде белого коня не готовили. Ставь его капитаном Красной армии.

— Крымские татары… — начинает дядя Наум.

— Казанские! — парирует папа.

— Это вы на трибунале будете потом доказывать, — говорит дядя Наум и выстраивает меня с Иваниди в одну шеренгу. — В общем, все как всегда. Вы на высоте, вон там, — он указывает на дамбу, к которой мы предварительно залили водой подступ. — Мы с Пиркиным наступаем. Задача — уничтожить врага всеми доступными способами, а именно: снежки, толкание и подножки! Пиркин сегодня за вас, хотя это нонсенс, конечно. Итак…

— А ты чего никогда фашистом не бываешь? — не выдерживает тетя Хеба. — Чего всегда за наших?

— Кто-нибудь видел белоруса-фашиста? Никто не видел! — дядя Наум незаметно отпивает из горла бутылки свое горючее и прячет его вновь в карман полушубка. — И никто не увидит. Белорусы не сдаются! — орет он и бежит по ледяной горке навстречу трем фашистам, которые прочно заняли оборону на выступе дамбы.

— Хайль, Гитлер! — кричит Коля Иваниди и поднимает огромный накатанный им шар снега. — По противнику прямой наводкой, — переходит он на русский язык. — Огонь!

Шар летит прямиком в дядю Наума и сшибает его с приступа, не давая закрепиться на первом условном плацдарме — кусте боярки! Все поле боя усыпано условными обозначениями: «Бояркин куст», «Вторая плита», «Яма», «Скамейка». И если забраться на самый верх, то победой можно считать бетонную оградку, которая ограждает насыпь от реки.

— Первая атака отбита! — ору я. — Швайн! Партизано! Капут! — и швыряю залпом подготовленные заранее снежки.

Дядя Наум идет, не прячась и не закрывая лицо руками. За это он поплатился сбитой на снег кроличьей шапкой и разбитым носом, из которого закапала кровь. Это на минуту сбило наступление врага и добавило зрелищности военным действиям. С балконов выглянули зрители, возле подъезда папа и дядя Ставрос о чем-то горячо спорили.

— У-у-у-у… — яростно кричит наш одинокий советский воин. — Я сейчас превращаюсь в танк! А танку такие, как вы, саложопики, не страшны! Берегитесь и прячьтесь в свое фашистское логово! Эй, вы, наверху! Ваше время истекло! Победа будет за нами!

— Сдавайся! И мы тебя простим! У нас горячая каша и много шнапса! — призывает к благоразумию Пиркин, который досконально перед боем изучил фашистские лозунги. — Красные комиссары тебе этого не дадут!

— Это точно! — восклицает дядя Наум. — Не дадут!

— Дава! — кричит с балкона его мама Таня. — Где ты нахватался этой пошлости? Как тебе не стыдно?

— У нас тепло и много женщин, — никак не может остановиться Пиркин, — сдавайся, и ты будешь счастлив.

— Я уже думаю, — отхлебывает от горлышка дядя Наум, — но пока рано! В бою не сдается… — запевает он песню и бежит прямо на нас, широко распахивая полушубок. Мохеровый шарф, словно флаг белорусского войска, гордо развевается зелено-красным цветом над Ишимским взгорьем.

— Айн! Цвай! Драй! — хором считаем мы и обрушиваем на дядю Наума шквал снежных снарядов, которые, как шрапнель, осыпают его со всех сторон. В ухо! В глаз! В щеку! Еще раз в глаз! Огромный снежок впечатывается со всей силы в нос дяде Науму, и тот падает на лед. Из полушубка льется танковое топливо, разливаясь вниз по горке.

— Я подбил! — радостно кричит Пиркин. — Я этого советского сбил! Ахтунг!

— Иуда, — сокрушенно говорит дядя Наум и скатывается с горки к самому подъезду.

Фашистское войско, спускаясь с так и не взятой высоты, победоносно возвращается к подъезду. Встречают нас не совсем так, как хотелось бы.

— Историческая несправедливость восторжествовала, — говорит тетя Хеба, — ты бы, Коля, постеснялся хоть! И ты, Муратов. А ты, Давид, вообще меня удивил. Не ожидала! Как вы дальше с этим жить будете?

Чувство победы быстро улетучивается с нас, и мы, словно пытаясь исправить ход войны, мутузим друг друга снежками. Сначала падает сраженный Пиркин и, пытаясь спастись от братоубийственной войны, разумно лезет под лавочку.

— На одного фашиста меньше, — прикладывая снежок к носу, гундосит дядя Наум, — посмотрим, что с остальным вермахтом станет!

Иваниди, накидав мне за шиворот кучу снега, сам провалился в сугроб и застрял там по пояс. Я, пытаясь его добить, ушел под снег и машу варежками как белым флагом, ища того, кто готов протянуть мне руку помощи.

— Остальные от собственного слабоумия самоликвидировались. Печальный итог войны, но другого и не ожидалось. Держитесь! — дядя Наум вытаскивает нас с Иваниди из снежного плена.

Мимо нашего стана побежденных проходит моя мама с двумя авоськами в руках, она смеется и рассматривает наши ранения.

— Пока вы тут воюете, — говорит она, — в «Целинном» мандарины дают! Вот! — мама поднимает авоськи с оранжевыми шариками повыше.

Вопль, который раздался по двору, сравним с грохотом салюта на День Победы!

— Мандарины! — орет тетя Хеба, выскакивая на улицу в халате. — Ставрос! Шубу мою захвати, я очередь займу!

— И мне! — кричит ей вдогонку тетя Таня Пиркина. — Я мигом!

— Мандарины! — радостно кричим мы, барахтаясь в снегу, подкидывая его вверх. — Скоро Новый год!

Темнеет у нас в городе быстро. Еще секунду назад было светло, и раз — хоть глаз выколи! Когда темно, то всех зовут домой. Всех — это нас с Иваниди. Пиркин уже дома и лопает мандарины.

— Ты кем будешь? — спрашивает у меня Иваниди, обтряхивая веником свои валенки от снега. — Я слоном на Новый год.

— А я ежом! Отец уже шапку делает.

— Тоже нормально, — говорит он и идет домой.

Дома стоит запах мандаринов. Шкурки мы не выбрасываем. Посыпаем их сахаром и ставим банку в холодильник.

— Вот, — говорит мне мама и протягивает мандарин, — отнеси раненому бойцу!

Дверь в квартиру дяди Наума никогда не закрывается. Я толкаю ее и захожу без стука к нему домой. Дядя Наум лежит на кровати перед включенным телевизором и спит, укрывшись полушубком. Я сую мандарин ему под подушку и тушу свет в комнате. Возможно, утром он подумает, что мандарин принес Дед Мороз, а возможно, и нет. Тут смотря во что он верит. Я сам уже слабо в это верю. Но записку под елку на всякий случай приготовил.