Свистун-гора

Это сравнительно недалеко от города, километров двести пятьдесят. Хотя когда по нормальной асфальтированной дороге едешь какие-нибудь часа два, а большую часть пути — по бездорожью, по степи, наскакивая на кочки, попадая в ямы, выбираясь из них, трясясь и кляня все на свете последними словами, то этот недалекий путь кажется долгим-долгим, нескончаемым. А местами даже последним в твоей жизни...

Алимжан был старым и опытным охотником, прожившим в этих местах всю сознательную жизнь. Лучше него никто не знал, куда нужно идти, если хочешь пострелять фазанов, а куда — если хочешь встретить зверя посерьезнее. И даже где лучше клюет рыба в местной речке, он мог указать на глаз. Местные егеря, любители пострелять, да и все, кто знал, называли его «дед Налим».

Дед Налим пользовался всеобщим уважением, и только один раз дал промашку в своих охотничьих прогнозах, которая, впрочем, только прибавила ему какого-то стариковского обаяния и нисколько не повредила авторитету среди местных и приезжих охотников. Когда компания мужиков, приехавших поохотиться на выходных, стала расспрашивать Налима:

— Ата, а, к примеру, лисица есть в этих местах?

Дед с важным видом отвечал:

— Ощень многа та сторона, — и показывал рукой вправо.

— А зайцев много?

— Ощень многа эта сторона, — рука шла влево.

Тут один из мужиков, шустрый балагур, подмигнув друзьям, серьезно спросил:

— Слышишь, дед, а кенгуру где тут водится?

На что дед Налим не моргнув глазом так же серьезно ответил:

— Ощень многа вон та сторона...

От взрыва хохота содрогнулся маленький домик старика-егеря, который не сразу понял, чем вызвано такое веселье.

Провожая заезжих охотников в обратный путь, дед Налим всегда напутствовал:

— Ехай щерез та сторона, Свистун-гора не надо ехать...

— Почему? — вяло интересовались гости.

— Ай-й... Не надо туда ехать, — старик неохотно говорил на эту тему. — Свистун есть там... свистун... и все. Ехай вот так, эта сторона.

Я каждый раз думал, что уж в следующий раз точно расспрошу Налима, что это за такая Свистун-гора и почему там лучше не ездить. Было интересно, но всегда некогда, что ли, или что-то мешало поговорить, или я забывал спросить. Вспоминал только в дороге, когда нужно было сворачивать в указанную стариком сторону, чтобы объехать-таки это таинственное место.

Однажды, это было зимой, когда выдались те самые десять благословенных январских выходных, мы с другом решили оставить свои насиженные за несколько новогодних дней гнезда и выехать подальше от города, побегать-пострелять. Снегу выпало столько, что мы ходили с ружьями в руках по тугаям, проваливаясь, казалось, до половины земного шара. Набегавшись за дичью, надышавшись чистым морозным воздухом, успокоив свои охотничьи инстинкты, мы стали собираться в обратную дорогу. Деда Налима в этот раз не было дома, он по случаю Нового года гостил где-то у своих детей. И, видимо не услышав его привычного напутствия, мы с другом потеряли всякую осторожность, весело переговариваясь и подшучивая над дедом, решили поехать через эту самую Свистун-гору.

Выехали в отличном настроении. Морозное зимнее утро бодрило, и воздух был чист и свеж. Прекрасная ровная дорога с белыми, как будто в сахаре, деревьями и кустарниками по краям, маленькая застывшая речушка вдоль, небо, облака, — все вокруг имело какой-то дымчато-голубой, зимний цвет и радовало глаз.

— Скорее всего, дед Налим имеет в виду ветер, который всегда свистит в открытой местности, — посмеивались мы, — ну че, ветра не видали, что ли? И че там за Соловей-разбойник, поду-умаешь... Прям свисту-ун.

— Вот именно!

Нам было интересно посмотреть на новые места. Да и потом дед как-то обмолвился, что этот путь короче и быстрее выводит на большую дорогу. Решено было ехать через перевал.

...В степи дул несильный, но холодный ветер. Вылизанные им дороги были покрыты невидимым прочным льдом, по краям высились примерзшие сугробы. Машина неожиданно дернулась, сначала слегка, потом сильнее, сильнее. Вдруг ее потащило сначала куда-то вперед, затем в одну сторону, в другую и, наконец, юзом закружило на льду, не давая справиться с управлением. Мы с другом болтались в кабине, матерясь и пытаясь остановить движение. В конце концов машину вынесло на обочину и воткнуло носом в огромный сугроб. Еле выбравшись наружу через задние двери и оглядевшись, мы увидели, что дорога с этого места постепенно уходит вверх, поднимаясь все выше и выше, сужаясь и огибая заснеженную возвышенность. Невысокая гора не показалась такой уж грозной. Разве что вокруг не было ни души... И надо же было застрять именно здесь. Стали толкать и раскачивать машину, подкапывая колючий снег под колесами, который под порывами ветра снова засыпал машину и мгновенно затвердевал. Провозились часа два, но все было тщетно. Машина колом торчала в раззявленной пасти снежного бархана. Очень скоро стемнело, резко похолодало, по степной равнине усиливающийся ветер гнал снежную поземку.

Вдруг в темноте, где-то не очень далеко от дороги, в степи ясно загорелся небольшой желтый огонек.

— О! Смотри! — мой друг обрадовался пусть и слабому, но все же проявлению жизни в этом жутковатом месте.

— Что там такое? — я не сразу разглядел в ночи мигающий свет. — Слушай... А и правда, свет.

Показалось, что каплей густого меда вдали теплится чье-то окно.

— Да! Я же говорю! — подпрыгивал от радости друг.

— Давай тогда оставайся здесь, а я схожу быстро туда за помощью.

— Ну, давай... — нерешительно ответил, а потом спросил: — А ты не боишься?

— Чего тут бояться? Вон оно, близко же горит, видать, люди там есть.

Я, надвинув пониже на лоб шапку, надел рукавицы и решительно двинулся в сторону от дороги. Ветер дул прямо в лицо, в уши, задувал снизу и пронизывал насквозь. Однако светящийся впереди огонек как будто согревал и давал надежду. Первые метров пятьдесят я шел бодрым быстрым шагом, иногда проваливаясь в глубокий мерзлый снег. Чем глубже в темную ночь погружалась Свистун-гора и окрестная степь, тем быстрее менялось состояние природы, воздуха. На неясное мутноватое небо медленно выкатывалась полная красная луна, окрашивая и само небо, и все вокруг в алый зловещий цвет. Сильный терпкий запах степной травы, как запах промокшего сена, пробивался даже сквозь слой снега. С неба посыпалось что-то мелкое, колкое и, подгоняемое порывами ветра, било и царапало лицо.

Идти становилось все труднее. Оглянувшись, я отметил про себя, что машины уже не видно, все застилал как будто уплотнившийся густой туман. Но впереди сквозь него все же виднелся тот огонек, на который я пошел и который в свете луны тоже стал красноватым. Светил, как путеводная звезда, подмигивал и звал, уводя за собой. Я остановился, чтобы перевести дух, когда услышал где-то совсем рядом слабый звук, похожий на свист. Оглянувшись и не заметив ничего, двинулся было дальше, но свист стал усиливаться, так что я приложил обе руки к голове, закрывая уши. Наконец звуки стали невыносимы, и я, не отрывая взгляда от светящегося впереди огня, побежал. Пробежав некоторое расстояние и устав, упал навзничь на снег. Ужасный свист, смешавшись с ветром и снегом, с силой кружил надо мной и прибивал к земле.

— А-а-а-а-а!.. — отчаянно закричал я, закрывая голову руками.

— А-а-а-а-а!.. — вторил мне сквозь гудящий ветер кто-то...

Невероятным усилием я поднял голову. Прямо передо мной показались неясные очертания какой-то очень высокой человеческой фигуры: «Наконец-то... недалеко же от дороги...» — смутно проплыло в голове.

Этот кто-то как будто наблюдал, как я пытаюсь подняться, приблизился вплотную и вдруг, дико захохотав прямо в лицо, толкнул меня в грудь. Я упал навзничь, а вокруг все заверещало, заскрежетало и яростно засвистело.

— А-а-а-а-а!.. — не своим голосом заорал я, пытаясь подняться.

Какая-то сила толкнула теперь в спину, потом опять в грудь, ткнула меня лицом в холодную снежную землю. Качаясь из стороны в сторону, я все-таки кое-как встал. Проваливаясь в ямы, выбираясь и едва волоча ноги, я прошел еще немного и упал. Не в силах подняться, пополз, отчаянно сопротивляясь ветру, снегу и ужасающему звуку, от которого, казалось, содрогалась вся земля...

...Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг светящийся впереди красноватый огонь стал менять цвет. Я в ужасе таращился на него сквозь туман, боясь, что он погаснет. Огонь стал медленно бледнеть, истончаться, как будто таять, пока в предрассветном воздухе не погас совсем. Расплывчатый неясный диск солнца слабо осветил белую мерзлую землю. Я не чувствовал никакой боли, но не мог пошевелиться, околевшие ноги и руки были будто не мои. Сделав несколько неверных движений, уже не помня себя, рухнул на ледяной снег.

Было уже совсем светло, когда что-то мокрое и теплое коснулось лица — большая охотничья собака лизнула меня шершавым языком. Лежа на земле, я увидел снизу копыта лошади, которая, похрапывая и вздрагивая, переминаясь, втаптывала хрусткий снег под собой. В седле сидел в коротком тулупе, в огромном малахае, с ружьем наперевес дед Налим... Вздохнув, я закрыл глаза.

Проснулся я, услышав скорее запах, чем звуки. Вкусно пахло дымом от горящих дров, жареным мясом и луком. Я лежал у стены на толстой корпешке, одетый, накрытый тяжелым тулупом, как больной человек. Приподнял голову. Какая-то женщина хлопотала у огня: гремела чугунной заслонкой, что-то шкворчало и постреливало в большом закопченном казане — готовилась еда. Хозяйка подкидывала распиленные кругляшки карагача в раскаленную докрасна пасть железной печи-буржуйки и тут же проворно накрывала на низкий столик. Он стоял в середине этой натопленной, самой жаркой комнаты егерского домика. На столе высился огромный старый самовар. Желтоватый и с вмятинами кое-где, он был старательно начищен, да так, что в нем отражались предметы, лица и их любое движение. Казалось, что от него идут лучи, которые расстреливают и растворяют сумрак комнаты. По-зимнему яркое морозное солнце пробивалось в жемчужное окно, и снежный шершавый узор между его рамами плавно и чарующе менял свои очертания...

Женщина, которая управлялась со всем в доме, оказалась дочерью деда Налима. Все его дети, как выяснилось, после смерти матери по очереди навещали его, подолгу жили здесь. Молодая женщина ловко разливала из пышущего жаром самовара в нарядные пиалушки густой чай с молоком. Она вовремя вступала в разговор, если отец вдруг замолкал, не умея подобрать нужное слово.

— А-й-и-и... Русский язык конщился... — досадливо морщился он.

Дочь же прекрасно говорила по-русски.

Когда решили прокладывать дорогу через эту гору и приехали строители, с ними разговаривали старики из соседних хозяйств. Мол, лучше не лезли бы вы, ребята, со своей стройкой сюда. Те — а почему это? А потому, объясняли старожилы, что лежат здесь покойные, которых нельзя тревожить и тем более ходить по их головам. Да разве стали бы слушать эти работяги какие-то басни про святых усопших?

Так вот, с тех пор кто ни поедет через эту гору, встречает их Свистун. А почему его так прозвали... Говорят, был это отец, переживший своего единственного сына, одного из похороненных здесь батыров. Сын его был прославленным воином и погиб в бою — молодым совсем. Старик навсегда остался безутешен, ходил сюда на могилы до последних дней своих. По сути, поселился здесь, ухаживал за землей и не давал ступить сюда даже какому-нибудь зверю. Когда совсем обессилел, сидя на краю поля, он начинал тихо и протяжно свистеть, призывая ветер. И ветер, представьте, слушался обезумевшего от горя старика — налетал, кружил, усиливался, если кто-то вдруг решался проехаться здесь. И с каждым годом становился сильнее, свирепел, словно набирался злости и ужаса людских потерь. Свист этот, смешиваясь с жутким ветром, был, говорят, какой-то особенный, будто сводящий с ума, что ли. К тому же по полю кружил всех несчастных заблудших огонек-обманка. Именно кружил, потому что человек бежал на этот свет и не понимал, что бегает по кругу...

Все, кто строил эту злосчастную дорогу, или погибали здесь же, или начинали тяжело болеть и в конце концов торопились убраться отсюда. Ну, дорогу с горем пополам все же проложили. Да только люди стараются объезжать это место, вроде как и не нужна эта дорога.

— А вот... Э-э... интерес, как живой стался ты? — дед Налим строго посмотрел на меня. — После Свистуна находим этих людей, каторый плохо сабражает, — он слегка крутанул пухлым пальцем у виска, — или каторый уже савсем мертвый.

Старый егерь замолчал, сидел так какое-то время, смотря куда-то вниз, о чем-то задумавшись. Его склоненная фигура нечеткими очертаниями виднелась в неровном боку самовара. Потом он вдруг очнулся, громко по-стариковски крякнул и стал вытирать потную блестящую лысину маленьким полотенцем. И, как будто вынося заключение, удовлетворенно протянул:

— Аруах мыкты-ы...¹

Примечания

1. Аруах мыкты — сильные ангелы-хранители.