Траектория блуждающих (отрывок из романа)

Глава I

Все, что ни делается, — к лучшему

Господь не только играет в кости, но к тому же порой забрасывает их туда, где мы не можем их не увидеть.

Стивен Хокинг

Когда все было закончено, решено, обговорено и принято к сведению, неутомимый труженик ликосианской науки Крайос торопливо занес над пребывающим в добровольном анабиозе Джоном телепортационный прибор, не имеющий земных аналогов, и с трепетом нажал на заветную кнопку. Джон должен был появиться на Антиземле в определенный, рассчитанный им момент и заменить Антиджона, ведь теперь они оба состоят из античастиц, а антиматерия не терпит веществ из абсолютно одинаковых антипротонов, антинейтронов и позитронов. Кто-то из них исчезнет, навсегда обратится в небытие, отделяющее настоящее бытие от иллюзорности, ощущение присутствия в мире от реального отсутствия. Если повезет, Джон из утерянной временной линии, ненужный никому отныне Джон, обретет новую жизнь, найдет себя среди бесчисленного множества галактик, скоплений звезд, вселенных, где, однако, нет места для выбывших из хронологии. Но это произойдет лишь в одном случае: если гипотеза верна, математические расчеты точны, если Крайос прав; провидению, Богу или иному воплощению вселенского разума было угодно, чтобы замысел Джона оказался вполне осуществимым, даже если девяносто девять шансов из ста стремятся к нулю.

***

Вслед за звонком, который с математической точностью напоминал студентам о том, что скоро начнется полуторачасовое занятие, последовала длинная лекция профессора Габриэля Кортеса. Все уселись за рабочие места, возвышавшиеся одно над другим, — это позволяло сидевшим в последних рядах хорошо видеть и слышать преподавателя, — и с удовольствием принялись слушать и записывать. Кортес говорил много, часто прибегая к риторическим вопросам и остроумным фразам, с душой и знанием дела, изредка вглядываясь в сонные, но одновременно чрезвычайно заинтересованные лекцией лица юных людей.

Большие пластиковые окна с висящими на них жалюзи делали аудиторию просторной и светлой, что создавало иллюзию пребывания в величественном храме науки; профессору такое сравнение вполне бы польстило. Бледно-зеленые стены были украшены портретами великих философов в ярких рамках: непохожий на себя бессребреник Сократ, сопоставлявший искусство философствования путем построения дедуктивной цепи умозаключений с мастерством повитухи; грузинский любитель мудрости Зураб Мамардашвили, почитаемый профессором, как-то справедливо заявивший, что философия помогает определить пределы познаваемости мира; компанию обоим корифеям составляли Эммануил Кант, Бенедикт Спиноза, Рене Декарт, Григорий Сковорода и Абай Кунанбаев; отсутствие на стенах аудитории не менее значимых мыслителей мирового масштаба объяснялось элементарным дефицитом места для их портретов.

На подоконниках и шкафах стояли живые цветы, а в большом горшке на полу красовалась высоченная пальма: столь экзотический для учебного заведения объект присутствовал в аудитории исключительно ввиду экстравагантных вкусов декана. «Матушка-природа ответила нам эпидемией коронавируса и глобальным потеплением, и только растения могут вернуть ее прежнее благоволение к нам», — любил повторять он.

— Ну, мои дорогие друзья, сегодня мы поговорим о философии майя. У них не было науки в привычном для нас понимании. Причудливым образом она была переплетена с религией и нумерологией. Из тысяч книг майя до нас дошли только четыре, и все они имеют религиозное содержание: «Дрезденский кодекс», «Кодекс Гролье», «Мадридский кодекс», «Парижский кодекс». Сегодня мы имеем пусть приблизительное, но в меру верное представление об их философии. Чтобы вам стала понятна глубина философии майя, достаточно сказать, что, например, нуль для них, в отличие от представлений просвещенных европейцев, был не пустотой, не онтологической категорией «ничто», как говорил Гегель, «второй дефиницией абсолюта», а началом нового, ведь он изображался в виде раковины. Известно, что улитки рождаются с раковиной, которая растет вместе с ними. В этой связи ясно, почему для изображения нуля использовался именно наружный скелет моллюска.

— Профессор, — подняла руку студентка Паулина, которую Габриэль Кортес как-то прилюдно назвал «жемчужиной второго курса», — если позволите, я расскажу легенду, которая демонстрирует самобытность представлений майя.

Паулина, высокая рыжеволосая девушка с зелеными глазами, любила обратить внимание публики на себя: обладая недюжинной эрудицией, искренне увлекаясь чтением классиков мировой философской мысли, словно придерживаясь известного принципа Utile cum dulci («Полезное с приятным»), была не прочь блеснуть интеллектом в собственных интересах. Когда она говорила, все, кто присутствовал рядом, замолкали, приготовившись внимать каждому ее слову.

— Один индеец всю жизнь хотел стать счастливым. Он пришел за помощью к филину, у которого в тот час гостили орел, ягуар, пампасный олень, лис, белка, оцелот, змея и соловей. Животные решили одарить человека всем, чем обладали они сами. Орел дал человеку красоту, ягуар — силу, лис — хитрость, белка — ловкость, оцелот — острое зрение. Змея научила человека отличать целебные травы от вредных. А соловей пообещал предупреждать о ливнях и бурях звуками своей песни. Человек ушел. Он пользовался дарами зверей, но счастья они ему не принесли. Звери же очень скоро пожалели, что сделали человека могущественным. Ибо такое сочетание страшит и повергает в ужас: могущественный и несчастный.

— Или еще один пример, — подхватил идею Ник Адамс, полный юноша-афроамериканец с густой шевелюрой на голове. — Профессор Кортес наверняка читал стихи ацтеков. Они чем-то напоминают японскую поэзию. Помню такое стихотворение:

— Точиуицин Сакатимальцин, «ткущий узоры», как он себя называл. Вот какой возвышенной душой обладали мезоамериканцы, — улыбнулся Кортес. — Какая поистине шекспировская трагедия заключена в этих небольших четырех строках, вечная трагедия человеческой души, могущественной, но несчастной. Сравните с со стандартным японским хокку:

— Чувствуете сходство? — спросил Кортес. — Две самобытные культуры родили столь похожих и одновременно разных поэтов. Мацуо Басе, автор этого хокку, подчеркивает ценность нашей бренной жизни. Бабочки-однодневки, как и следует из названия их вида, живут лишь один день, именно поэтому они пьют нектар жадно, не будучи в состоянии полностью удовлетвориться сладостью считаных мгновений. Люди недалеко ушли от однодневок, ибо их среднестатистические семьдесят-восемьдесят лет — тот же ненамного превосходящий по длине день. Упоминание о текущем сезоне — осени — лишь усиливает печаль автора, ибо жизнь наша подобна сопровождаемой ливнем и грязью предзимней поре. Как и Точиуицин Сакатимальцин, Мацуо Басе искусно ткет узоры светлой печали в ознаменование неизбежного увядания цветов человеческой души.

— Профессор, можно еще? — поднял руку Джереми, худощавый баскетболист из Калифорнии. Он не славился развитым интеллектом, но Кортес, зная, что первые впечатления могут быть обманчивыми, приложил массу усилий, чтобы все таланты Джереми расцвели пышным цветом. — Я читал поэта Несауалькойотля. Он не был ни ацтеком, ни майя, я забыл, к какому народу он относился…

— Акольхуа, — подсказал Кортес, — союзники ацтеков. Еще до прихода испанцев ассимилировались с ними и растворились среди народов Тройственного Союза.

— Да, наверно... Я не очень хорошо знаю историю мезоамериканских народов, профессор Кортес… Но я помню его стихи, они мне очень понравились.

— Замечательно, Джереми. Как я рад, что ты оценил красоту мезоамериканской поэзии, — поблагодарил профессор и продолжил лекцию: — Появившись на три тысячи лет позже шумеров, в первом тысячелетии до нашей эры, отцы мезоамериканской цивилизации, ольмеки, шумеры Нового Света, дали древней Америке истоки письменности, урбанизации, мифологии, философии, астрономии и литературы. Только представьте себе, когда в Иудее родился Иисус, в это же время в Мезоамерике строились первые города и пробовали перо ранние писатели Нового Света…

— Профессор Кортес, — сказала Паулина, — извините, что перебиваю, но я вспомнила, что инки раньше Эйнштейна, Минковского и Пуанкаре додумались до гипотезы пространственно-временного континуума. Они называли его «пача» и считали, что пространство-время бесконечно. Когда испанские священники говорили им о скором конце света, инки отвечали: «Пача не может иметь конца».

— Великолепно, Паулина! — сказал, хлопая в ладоши, Габриэль Кортес. — И разве можно после всего этого говорить, что у мезоамериканцев была отсталая культура?

Получив в ответ восторженные аплодисменты второкурсников, для которых подобные занятия заменяли телевизионные интеллектуальные шоу, профессор Кортес, чьей слабостью был пиетет перед философией мезоамериканцев, продолжил знакомить студентов с достижениями аборигенов Южной Америки. Студенты, горячо любившие живые лекции Кортеса, усердно записывали самые важные фрагменты в свои тетради и планшеты.

— На сегодня лекция закончена. К следующему занятию прочитайте труд Мигеля Леон-Портилья «Философия нагуа. Исследование источников». Автор этой книги один из первых обратил внимание на наличие белых пятен в мировой философии. Жду от вас эссе о философии и поэзии Несауалькойотля, не менее пяти страниц. На сегодня все!

Габриэль обычным жестом — взмахом левой руки, в закрытой ладони которой будто притаилась дирижерская палочка, — закончил лекцию и положил свой планшет с загруженными в него конспектами лекций в экосумку — модный в свете происходящих с планетой катаклизмов аксессуар.

В лекционной поднялся шум, обычный для университетской среды, шум, присущий веселым, умным, дышащим бодростью, свежестью и энергией прилива молодости людям. Сто двадцать студентов, целый поток второкурсников, будущих философов, с неизменным, присущим только им безудержным гвалтом вышли из аудитории. Вторым героем дня, помимо профессора Кортеса, была, естественно, Паулина, которая, не скрывая удовольствия, с жадностью нарцисса ловила восхищенные взгляды мужской половины курса.

Полтора часа интересного, но вместе с тем и изнуряющего занятия утомили не только студентов, но и самого Габриэля; пот с него струился градом, при этом следовало учитывать нестерпимую жару на улице. Каждая лекция давалась ему все труднее, несмотря на волны, привнесенные в душу солитонами энергетического цунами: студенты воздействовали на него как зарядное устройство, заряжающее аккумулятор внутри его разгоряченного блужданием мыслей мозга; когда лекция заканчивалась, аккумулятор садился, и требовался новый источник энергии — горячительное. В голосе преподавателя уже не было той былой поистине богатырской мощи. В свое время, еще до развода с женой, подорвавшего его психическое здоровье, Кортес был Голиафом, Поддубным и Дуэйном Джонсоном Скалой в одном лице, только, разумеется, не в большом спорте, а в преподавательской деятельности. Он был богом педагогики, божеством без алтарей и культа, но с ордой истинных фанатов философии; его сверхъестественно громкий голос разносился по университетской кафедре, сотрясая пол и стены философскими диспутами, по сравнению с которыми поединки Сартра с французскими студентами казались играми в песочнице; здесь ему не было равных, не существовало еще того смельчака, что бросит ему в лицо перчатку; теперь же от того Кортеса осталась имитация прежней кипучей жизнедеятельности; ныне он работал исключительно ради оплаты счетов.

Смуглый, темноволосый, большеглазый, с прямым носом, Габриэль Диас Кортес ничем не отличался от чистокровных родовитых потомков знатных испанцев, наводнивших Южную Америку при Кортесе и Писарро, никогда не смешивавшихся с индейцами и африканцами и передавших многим современным мексиканцам, колумбийцам, кубинцам и перуанцам чисто испанскую внешность.

Солнце уже было в зените, ветер дул со стороны парка, приносил свежий воздух; Кортеса окружали зеленые лужайки с аккуратно подстриженными кустарниками, каждый угол кампуса с легкой руки декана был украшен необычными композициями из кустов и цветов редкого сорта. В кампусе Корнельского университета города Итака в штате Нью-Йорк кипела, била ключом жизнь, все куда-то спешили, торопились безудержно смаковать эликсир бренного существования; невдомек было людям, что все это уже многократно повторялось, уже не единожды перед глазами проходила тривиальная последовательность одних и тех же действий, блуждание по эллипсоиде. Некоторые студенты вышли на пробежку, кто-то разминался на спортивной площадке; молодость в сильных телах, всегда готовая вслед за Кубертеном, пропагандистом и основателем современных Олимпийских игр, воскликнуть: «О, спорт, ты — мир!» — рвалась наружу, невозможно было удержать ее в стенах университета, ведь не только одной духовной пищей жив человек; вспомним, что и Платон был чемпионом по панкратиону. На лестничной площадке у входа в библиотеку пятеро студентов напевали песни а капелла, проходящие мимо неизвестно откуда взявшиеся монахини тихо шептали «Отче наш».

Все вокруг казались такими жизнерадостными, все, кроме Габриэля: монахини, принявшие обет молчания, спортсмены, служащие спорту как Богу, певцы-любители, поющие без музыкального сопровождения;

«А ведь это все символично, — подумал Кортес, — мы все только и делаем, что молимся тому, кого не видим, бегаем и тягаем тяжести, хотя все равно состаримся и умрем, поем на улице и в душе, но при этом не попадаем в такт и зачастую фальшивим; мы всегда имитируем, делаем вид, что живем».

Кортес не замечал, вернее, не хотел замечать всю красоту, что его окружала: зелень парков, щебетание беззаботных птиц, игры детей на футбольных площадках, маски на земле у скамеек — привет из недавнего прошлого, когда все города мира были охвачены невиданной доселе эпидемией коронавируса и люди месяцами ходили на работу в одних и тех же несменяемых масках.

— Добрый день, профессор Диас! Как прошли ваши занятия? — вывел из задумчивости проходивший мимо Габриэля студент Джон, беспечный молодой человек, часто игнорировавший лекции и предпочитавший им практические занятия. В былые дни безмятежной семейной жизни, изредка омрачавшейся ссорами с женой, Кортес любил произносить в присутствии прогульщиков весьма едкую фразу: «Единственной уважительной причиной пропуска является ваша смерть».

— Спасибо, неплохо, — фальшиво улыбнувшись, ответил Габриэль. — А где вы сегодня были, молодой человек? Почему не присутствовали на лекции?

— Я… — замялся Джон. — Я вчера был в гостях и приехал поздно. Так что не смог вовремя проснуться.

— Бедный Джон! И родители вас не разбудили?

Джон отрицательно помотал головой; Кортес поискал на его лице мимику, которая могла бы обозначать извинение, но, не найдя ее, нахмурился: он, конечно, уже не тот энергичный преподаватель, каким был раньше, но в пороховницах еще есть порох.

— Ну, так вот, молодой человек. Принесете в деканат объяснительную, иначе не допущу к зачету.

Четверг Габриэля — это последний рабочий день; после же он не знал, что ему делать: можно почитать книгу, но на полках все зачитано до потертых корешков, можно посмотреть фильм, но ничего стоящего за последний год в связи с недавней эпидемией не выходило, а фильмы прошлых лет Кортес помнил покадрово. Целых три дня выходных, которые ему предстоит на что-то потратить, казались для него мучительным бременем; это его раздражало, мучило, выводило из себя, напоминало о разладе с супругой.

— Пятница, напьюсь. Так, суббота, суббота, поболит голова... Выйду на улицу... — вслух рассуждал Габриэль.

— А в воскресенье? — женский голос, прозвучавший позади, заставил Габриэля не только испугаться, но и резко обернуться.

— Боже, Аманда, ты так до инфаркта можешь довести!

— И тебе тоже добрый день! Так что там в воскресенье?

Аманда улыбалась и внимательно вглядывалась в уставшие от мыслей, беспокойно бегавшие глаза Габриэля, который не знал, куда смотреть: на грудь Аманды, которая виднелась из-за глубокого выреза ее рубашки, или на ровные, накачанные утренними пробежками ноги, но только не в ее голубые, как два океана, глаза, словно сверлившие собеседника насквозь.

— Я еще не решил, что в воскресенье, в конце концов, можно пойти и утопиться.

Это прозвучало без всяких эмоций, будто он прочел мантру во время медитации или, заснув на мессе, пробормотал вслед за пастором обрывки воскресной молитвы.

— Утопиться, как и в прошлое воскресенье? На этот раз не забудь взять с собой телефон. Ты не пришел в бар, мы ждали тебя.

«Ты ждала, Аманда, остальным на меня наплевать».

— Да? Я забыл, прости, дома был бардак, я прибирался.

— Габриэль!

Они перестали идти, потому что Кортес, повинуясь негласному приказу спутницы, остановился; Аманда, воспользовавшись минутным замешательством Кортеса, взяла его за локоть. Двое студентов, проходившие мимо, захихикали, увидев их вдвоем: по университету ходили слухи о любовной связи двух преподавателей.

— Хватит уже! Пора жить дальше. Ты ее не вернешь.

Это прозвучало как приговор судьи, отправляющего обвиняемого на электрический стул; почему-то вспомнился Джон Коффи, безвинный человек из романа Стивена Кинга «Зеленая миля».

— Откуда ты знаешь, Аманда? Позволь самому разобраться.

— Она хоть раз тебе позвонила за последние два года?

Этим вопросом Аманда загнала его в угол: так обнаруживают любовные записки в портфеле школьника и тычут ими в лицо, так раскрывают твою ложь друзья, которые могут простить тебе все, но сам ты уже никогда не отмоешься от собственной неискренности.

— Ты что, прослушиваешь мой телефон? Это незаконно.

— Почему ты избегаешь меня? Постоянно пропадаешь на выходных. А в понедельник на тебя просто жалко смотреть, ты выглядишь ужасно.

— Спасибо, теперь мне стало еще лучше... И я...

— Габриэль! Я хочу помочь. Жизнь продолжается…

— Мне надо идти, Аманда, прости.

Габриэль передумал идти в кофейню и поспешил домой, туда, где его никто не ждал, где нет супруги, готовящей ужин, нет выглаженной рубашки у изголовья кровати, а вместо всего этого есть подгоревшая яичница на сковородке и холодные чизбургеры в холодильнике. Дома он принял душ: единственную процедуру, способную по-настоящему принести удовольствие, во время которой можно о многом подумать, привести мысли в порядок, смыть лишние, обременяющие душу и тело эмоции. Переоделся и, взяв из холодильника бутылку пива, постоял у окна; наблюдал за облаками, уходящими куда-то на восток; сказал себе, точнее, повторил за Шерлоком Холмсом: «Нас всех развеет восточный ветер»; не понял, почему восточный, даже посмотрел на карту земного шара.

«Восток! Там ведь невероятно красиво, жаль, что я там никогда не был!»

Он и не заметил, как стемнело, как ночь подобралась незаметно, на цыпочках, не шаркая тапочками, как блеснула отраженным светом луна, как одна за другой загорелись звезды, вокруг которых неразлучными хороводами, каждая по своей орбите, вот уже миллиарды лет, бродят планеты.

«Габриэль! Я хочу помочь. Жизнь продолжается…» — слова Аманды все еще звенели в его ушах; она была права, она одна на всем свете права, но Кортес не знал, что ему делать; его все уже достало, и он еле слышно промолвил: «Сегодня поставлю точку».

Кортес закончил с пивом, этим медленно убивающим ядом, и незамедлительно, с необычайной прытью и тщательностью, которой позавидовал бы бухгалтер, проверил свои счета, покупки и кредитные карточки. «Не хватало еще, чтоб я кому-то остался должен!»

С его финансами был полный порядок, дом чист, и даже в стиральной машине не было грязного белья; готовить Кортес не умел и не любил, но убирался, пылесосил, стирал одежду лучше любой домохозяйки. В зале, на удивление самого Габриэля, уютно и чисто: мышь не пробежит, змея не проползет, комар носа не подточит, да и полиция, вздумай она устроить обыск, ничего бы на него не нашла.

Габриэль включил на ноутбуке хоральную прелюдию фа-минор Иоганна Себастьяна Баха, впервые услышанную им в фильме Тарковского «Солярис». Кортес посмотрел на часы и увидел, что уже полпервого ночи; он взял телефон и позвонил Аманде, чтобы напоследок услышать ее голос.

«Хоть кому-то я не безразличен. Она всегда за мной бегала». Он набрал номер ее телефона; его сердце при этом бешено колотилось, будто было готово вырваться из груди.

— Алло! — только сейчас Габриэль обратил внимание на то, что у нее звонкий и красивый голос; он дышал в трубку и молчал в нерешительности.

— Алло? Кто это?

«Почему мы с ней были вместе только единожды? Она, наверное, была бы не против, если бы мы еще раз…»

— Аманда, это я, — наконец выдавил он дрожащим голосом.

— Габриэль? Привет. Как ты? Что-то случилось? — в голосе Аманды чувствовалась забота и любовь.

Габриэль стоял у окна перед журнальным столом; ему было неловко за то, что он ее разбудил; на столе лежали ручка, белый чистый лист бумаги и пистолет.

— Нет, все хорошо, просто… Я просто хотел тебе сказать спасибо, ты вчера хотела мне помочь.

— Габриэль, ты в порядке? Хочешь, я приду?

— Я… я только сейчас заметил, что ты, ты такая… — он не сказал про ее красивый голос, испугался реакции, и его взгляд упал на уже заряженный пистолет, который стоил ему немалых денег. — Прости, просто мне нужно было время, чтобы все обдумать.

— Я понимаю, понимаю. Габриэль, я могу прийти, мы отлично проведем время: выпьем вина, вместе позавтракаем. Конечно, если хочешь.

«Неплохая идея, а что потом? Черт возьми, Аманда! Что ты делаешь со мной?! Надо бросать трубку, пока я не передумал».

— Э-э-м… Я тебе перезвоню.

— Габриэль?

Кортес бросил трубку, сел на стул, взял ручку и написал прощальное письмо. Последние строчки были самыми трудными и заняли около десяти минут: «Прощай, Сьюзи, будь счастлива со своим новым дружком, жалким существом! Я такой, какой есть, и ничего не могу с этим поделать. Ты украла у меня жизнь! Увидимся в аду!»

Он взял в руки пистолет и приставил дуло себе к виску. «Аманду жалко, надо было сблизиться с ней, хоть ей сделал бы приятное».

Один. «Я буду со своими родителями, и мы будем вместе». Два. «Пошла ты, Сьюзи. Ты еще пожалеешь, что ушла от меня». Три…

Раздался телефонный звонок. Габриэль повернулся к телефону. «Наверное, Аманда. Еще раз попрощаюсь. В конце концов, что я теряю?» Но это оказалась не Аманда; голос, прозвучавший после автоответчика, был мужским.

— Габриэль, дружище! Как ты? Это Ларри! Ты еще не сгнил в этой дыре, в Итаке? Слышал, что тебя бросила Сьюзи, я всегда говорил тебе, что эта женщина тебя не достойна. Дай угадаю, ты ходишь только на занятия и домой, пьешь дешевое пиво, как обычно, и вечером чистишь свои лакированные туфли. А на выходных тебя посещают мысли о самоубийстве, я прав?

«Неужели я такой предсказуемый, и меня все читают, как открытую книгу?»

— Если ты решился, то не стану тебя останавливать. Делай это и передавай привет Иисусу. Я знаю, что ты упрямый как осел, но еще я знаю, что ты всегда хотел на Восток, стремился увидеть Азию своими глазами. Я знаю, что ты всегда любил свою работу. Так вот, если ты еще жив, хочу сказать тебе напоследок, что я в Казахстане, в сердце Средней Азии, в Нуртехе, и тут для тебя есть работенка. Здесь тебе должно понравиться, и еще, тут пиво намного лучше, чем в твоем холодильнике. Мой телефон ты знаешь, у меня включен роуминг, так что жду твоего звонка. Ты мне здесь нужен, Габриэль. Пока.

Прозвучали гудки, и телефон замолк. «Ты мне здесь нужен, Габриэль». Эти слова произвели впечатление.

Он опустил пистолет и некоторое время сидел неподвижно на стуле. За окном чернела ночь.

«Какого черта Ларри звонит мне так поздно?»

В его голове прокручивались слова, сказанные Ларри: «Работенка», «хорошее пиво», «Средняя Азия», «Казахстан», «Нуртех».