Иордания: возвращение домой (путевой дневник: фрагменты)

— Не пойму, что объединяет все эти страны и города?

— Мы.

Из разговора путешественников

Все просто

Все начиналось просто: хотелось посмотреть кумранские рукописи и побродить по Петре. Но «просто» никогда не бывает. Удивительная страна приняла в объятья и закружила в хороводе времени и сказок, ставших былью. Это как с Парижем — «увидеть и умереть».

Мадаба

Тихий, уютный, родной и домашний город. Ощущение, что вернулась домой. Когда-то, очень давно, не знаю в какой жизни, я жила здесь, на этой земле, и теперь вернулась обратно, в город снов. Улицы — чистенькие и запутанные. Люди — открытые и настороженные. Мечети и церкви, пение муэдзинов и звон колоколов. Современные здания и древние руины. И мозаика в церкви святого Георгия — единственное в мире сохранившееся изображение Святой земли.

Трижды

«Мне нравятся эти люди» — я услышала от мужа за один день трижды.

Кофе

Запах кофе и кружевное пение муэдзинов в Мадабе преследуют повсюду. Терпкий, как недоспелая слива, нежный, как взбитые сливки, пряный, как воздух Андалусии, вкрадчивый, как духи аббата д`Эрбле, тягучий, порывистый, возбуждающий и успокаивающий, божественный аромат кофе. Кофе пьют все: мужчины, женщины, дети, глубокие старики и беззубые младенцы. Из изящных фарфоровых чашечек, маленьких керамических бокалов, а то и просто картонных стаканчиков — кофе, черный как ночь, горячий, как ад, и сладкий, как любовь.

Мы зашли в магазин — купить кофе. Деревянный стеллаж во всю стену. На полках открытые квадратные боксы с кофейными зернами: белыми, зелеными, черными, коричневыми; зернами, из которых готовят кофе утренний, обеденный, вечерний, для «слабого сердца» и «особого случая»; боксы с разными специями и добавками. Чего там только не было!

— Пожалуйста, двести граммов кофе с кардамоном!

Хозяин спросил, какой кофе мы желаем, совочком отмерил порцию, взвесил, ссыпал в огромную кофемолку, смолол, пересыпал в пакет, тут же его запаял и учтиво протянул мне. Горячий пакет обжигал руки, волшебный запах дурманил голову.

— Сделайте, пожалуйста, еще два пакета, — попросил Алекс.

Хозяин артистично работал совочком, весами, кофемолкой, пакетами; извинившись, поинтересовался, зачем столько кофе.

— Один пакет для жены, второй для ее отца, третий для ее подруги, — ответил супруг.

— А вам?

— А я вообще кофе не пью, — пожал плечами Алекс.

— Значит, вы никогда не пили настоящего кофе, — посочувствовала хозяйка.

Пока хозяин работал, хозяйка внесла подносик с чашками и медной узорчатой туркой, разлила напиток, предложила сигареты.

— Зачем?

— На Востоке, когда пьют кофе, обязательно курят, — улыбнулась женщина. — Кофе и сигарета — половина удовольствия. А вторая половина — приятная беседа.

Мы пили кофе и говорили о короле, сельском хозяйстве, религии, туристах, Святой земле, мадабских мозаиках, о Казахстане и об Армении, родине предков нашей хозяйки, на которой она никогда не была…

«Видишь, там, на горе…»

Вифания — библейское название поселения, которого давно уж нет. Есть место на территории государства Иордания с туристическим центром, руинами двухтысячелетнего баптистерия и новостройками. Стройками храмов разных конфессий — Римской католической, Лютеранской, Англиканской, Баптистской, Эфиопской, Сирийской, Русской, Армянской и Коптской церквей. Достроен только один храм — Греческой православной церкви, и белый голубь, нарисованный на своде входной арки, несет Благую весть.

«Через горы, через лес мы бредем в страну чудес». И мы действительно бредем через кущи диких олив и фисташек, по узкой каменистой тропе, вдыхая пряный обжигающий воздух. Над пыльными серебристо-зелеными кронами сверкают золотые купола. Ступени, каменная чаша купели, и вниз, вниз, к зеленым водам реки Иордан. Здесь крестили Христа, и многих до Него, и многих после. Шесть метров воды — и на той стороне уже другое государство — Израиль. И там, на другом берегу, такие же туристы и паломники, как и на этом, арабском. И так же истово они крестятся, так же трепетно прикасаются к воде, в которую нельзя войти дважды…

Иорданский алмаатинец

В Вифании в туристическом центре под аркой напротив сувенирного магазина — пластиковое кресло. В кресле сладко жмурится бело-рыжий красавец-кот. «Ой, ты, красава! Да, золотой! Как на нашего Патрика похож!» На голоса вышел хозяин, довольно посмотрел на своего любимца и на чистейшем русском молвил:

— А у меня их тринадцать! Это — папа, еще две мамы и котятки разные. Скоро еще будут, — добавил с гордостью главы семейства.

— Вы их раздаете?

— Как можно?! — поразился хозяин. — Я их люблю! И дети любят, и жена любит. И у каждого свои любимые… — немного погрустнел и добавил: — Жрут они много. Два-три килограмма мяса в день. Дорого, — улыбнулся смущенно. — Но мне не жалко.

— Откуда вы так хорошо язык знаете?

— Я — инженер по специальности: учился в Москве, в Софии и Белграде. А русскому учили в Алма-Ате, в центре подготовки арабских студентов из Иордании и Йемена. Бесплатно. Но это давно было, в СССР. А вы откуда? — поинтересовался запоздало.

— Из Алма-Аты…

— О?! Какая она сейчас, Алма-Ата? Другая? Впрочем, сейчас все — другое…

Постоял, собираясь с силами, распахнул глаза, засиял белозубой дежурной улыбкой:

— Какие желаете сувениры? Есть святая вода, святая земля, четки из Иерусалима и Вифлеема, иконы, кресты, масло…

Его Величество король

Короля любят. Может, любят так сильно, чтобы искупить этой любовью ту ненависть, с которой встретили его восшествие на престол. Сын англичанки был неожиданностью, темной лошадкой, арабским принцем, плохо знающим родной язык. Офицер, пилот, спортсмен оказался дальновидным политиком, мудрым государем. Он сумел, не нарушая традиций, не ломая устоев Востока, открыть для страны все новое и полезное, чем богата цивилизация Запада. И народ это понял и принял.

Возвращаемся из Вифании в Мадабу. Вдоль дороги небольшие городки: дома стандартные, есть побогаче, есть победнее. Но самые лучшие ухоженные здания: школа, муниципалитет, полиция — обычно они рядом, чуть в стороне больница и скорая помощь. И все эти общественные здания в образцовом порядке. Очень много школ — Иордания самая образованная страна в арабском мире. Если у ребенка хорошие оценки — учится бесплатно. Фотографирую из окна автомобиля какой-то придорожный комплекс. На фасаде, как положено, огромный портрет импозантного мужчины в красно-белой хашимитской куфии. Ничего удивительного — выборы. Шофер — непозволительная вольность — потеребил меня за рукав:

— Снимай, снимай — король Абдаллах! Моя старшая дочь учится в университете! Хвала Абдаллаху.

Король — все видит!

Король — все знает!

Мертвое море

Море бушует — раз

Какое же это море?!

Пересоленный, похожий на густой крахмальный отвар горячий суп. И в этот суп, осторожно ступая по острым камешкам и кристаллам соли, забираются человеческие организмы, жаждущие оздоровления, омоложения, неизведанных ощущений. Горе тому, кто решит поплавать в перенасыщенном соленом растворе — море не пускает в себя, выталкивает, выбрасывает, выдавливает посягнувших на его одиночество людей. Мстит жестоко, попадая брызгами в глаза, разъедая нечаянные порезы, впиваясь тысячами раскаленных игл в мельчайшие трещинки на коже. А цари природы и венцы творения упорно бредут на глубину — все дальше и дальше, пока тело не скрывается в тяжелой, маслянистой жидкости и на поверхности остается голова, взирающая на мир потрясенными глазами. На мир в море, на море в мире. На море, в котором нет водорослей, нет рыбы, ничего нет. Только соль и люди.

Какое же оно мертвое?

Море бушует — два

Служащие вынесли на пляж ведра с лечебной грязью, расставили в разных местах. Люди сгрудились возле халявы и начали усиленно обмазываться грязью. Под пальмовым тентом сидеть комфортно — не сжигает солнце, ветерок ласковый, теплый, прекрасный вид и вволю холодной минеральной воды. Мимо прошла группа свежевымазанных: пятеро лаково-черных и один матово-коричневый.

— Где вы такую грязь нашли?!

— Я не грязный! Я — настоящий, — оскорбился коричневый. Ткнул пальцем в «черных»: — Эти — грязные.

Загоготал и побежал к морю. «Грязных» на бережку прибавлялось. «Настоящий» вертелся юлой, фотографировал обмазанных по одному, по двое, группами, сбивая их в кучу, как пастушья овчарка стадо. Народ с удовольствием позировал. Потом все начали фотографироваться с «настоящим» — группами, парами, в обнимку и взявшись за руки. Показывали друг другу снимки, хвалились удачными кадрами. Негр, потрясая фотоаппаратом, прыгал по кромке моря и радостно голосил:

— Мы все одинаковые!

Счастливый человек на благословенной земле.

Море бушует — три

Под ногами небо, над головой море. Синева, синева, синева. Раскинув руки, парю птицей, и ветер кружит, ветер кружит. Ангел я? Я — демон? Человек всего лишь. Потерянная душа от неба до моря.

Пустынные замки

Термин «Пустынные замки» придумали археологи в XIX веке. Арабское слово «каср» иногда, в зависимости от произношения, звучит как «кусейр», и переводят его то как «замок», то как «дворец». Такой вот кусейр под названием аль-Харрана вырос, как гриб после дождя, перед нашими глазами посреди пустыни. Название произошло от слова «харра» — каменно-пустынная местность. Так что по-русски — замок Каменец-Пустынный.

Облазили мы вдоль и поперек это чудное строение, и водитель Амин повез нас к следующему замку — Амре. Остановив машину на площадке, рукой показал направление — на запад. Мы побрели по пустыне, вверх по пологому холму, спотыкаясь о мелкие камни, туда, где возвышалось хлипкое сооружение — крыша на четырех столбах. Что это было — мы не поняли, но с другой стороны холма, внизу, увидели Амру.

— Блин, — сказала я, — баня…

— Замок! — осуждающим хором крикнули Алекс, Чейн и Мэвис.

— Что я, на раскопках бань не видела? — буркнула я.

Троица лихорадочно зашелестела страницами путеводителей. Действительно, когда-то это была огромная резиденция — этакий симбиоз крепости, дворца развлечений и… бани. Сохранилась только баня. В Амру халиф Валид Первый и брат его Сулейман ездили «укладывать волосы», попросту — развлекаться с гуриями, подальше от Дамаска.

Амра была построена в самом начале VIII века. Неизвестно, как дворец, а баня вся расписана фресками. Сцены охоты, купания, борьбы, танцев; аллегорические фигуры философии, истории и поэзии; изображения великих правителей того времени — византийского и китайского императоров, королей Испании и Индии, негуса Абиссинии. Над всеми — крылатый ангел с женской фигурой: круглыми бедрами и налитой грудью. Лет через пять после постройки Амры был издан эдикт о запрещении изображений людей и животных. Однако эти фрески уцелели, несмотря на время, политические дрязги, пожары.

Едем к Азраку. Земля желто-красная, усыпана черными камнями. Ощущение, будто земля рожает камни, выталкивает их из себя. Но постепенно картина меняется — мы въезжаем в оазис. Единственный оазис на тридцать тысяч километров пустыни. В давние времена он был намного больше. Зеленая жемчужина прежнего мира, перекресток путей, место отдыха, к которому стремились караваны по пяти дорогам: из Сирии, из Ирака, из Аравии, из Аммана и Зарги, из Акабы на Красном море. Азрак — это три в одном: и оазис — Азрак, и город — Азрак, и замок — Азрак.

Замок начали строить еще римляне на рубеже III и IV веков. Потом из-за смут в метрополии, разрушивших и провинции, он был заброшен, заново восстановлен и достроен крестоносцами. А позже только ленивый не владел этим замком.

Лоуренс Аравийский и Арабская освободительная армия, крах оттоманского владычества… все это связано с Азраком.

Кусейр Азрак из черного базальта красиво смотрится на фоне голубого неба. И он действительно весь черный — и внешние стены, и внутренние постройки. Две вещи поражают. Первая — огромная дверь из цельной базальтовой плиты. Край двери залапан руками туристов. Ее можно открывать-закрывать. Без особых усилий. Дверные петли римской (!) работы. Служат безотказно без малого две тысячи лет. Вторая: сложенные «на живую» стены, без следов какого-либо связующего раствора. Просто лежат камни друг на друге — большие и маленькие, квадратные и прямоугольные, подчиняясь неведомой мне закономерности. Но если посмотреть на крепостную стену снаружи, сбоку, то стена напоминает живот беременной женщины на шестом месяце. Кажется, толкни слегка — и все рассыплется. Нет, стоят стены, стоит замок, и ничто их не берет.

Все зеленое

В окрестностях Аммана вдоль дороги пышно цветут фуксиновые бугенвиллеи, тянут длинноиглые лапы средиземноморские сосны, серебрятся узкими листиками оливы — здесь есть вода! Постепенно, при углублении в пустыню, буйная зелень сходит на нет, стволы истончаются, превращаясь в хилые прутики. К каждому прутику тянется тонкая черная трубочка — отводок от шланга, проложенного вдоль дороги от стоящих на металлических козлах через равное расстояние огромных двадцатитонных цистерн с водой. И я верю, я знаю, через пару-тройку лет эта чахлая поросль превратится в крепкие ухоженные деревья.

Пустыня — зримая живая иллюстрация к «Марсианским хроникам». Охряное поле, равномерно покрытое ломкими купами низкой выгоревшей травы, сменяется невысокими холмами в причудливой мозаике черных и сизых, отливающих перламутром, как грудь дикого голубя, камней. Или расстилается алым покрывалом, собираясь к горизонту складками, в которых прячутся вишневые рубины и вспыхивают неожиданно огненные пиропы. Пустыня во всей своей безжалостной, покоряющей красоте. Дорога упирается в небо и вдруг с самой высокой точки открывается вид на вади — долину, по которой идет вода в период дождей. Четкие геометрические фигуры — квадраты, треугольники, ромбы: темно-зеленые, серебристо-зеленые, изжелта-зеленые. Зеленые! И среди этой, разных оттенков, зелени аккуратные глинобитные дома: один дом на один зеленый участок. Так выглядят плантации олив, фисташек, кактусов и…

Что же такое, это самое «и…», мы не смогли понять. Начали расспрашивать шофера.

— Оливки, — ответил он.

— Нет, нет, — загомонили мы, — вот это. Что это?

— Не знаю, как на английском, — пожал плечами водитель, — это такие маленькие штуки. Как оливы, тоже зеленые. Их едят на обед.

Компания наша, недоумевая, начала выдвигать версии, одна фантастичнее другой.

— Может, это виноград, — предположили англичанки.

— Амин, — обратилась к шоферу Чейн, — вы делаете из этого вино?

— Вино?! — оскорбился шофер. — Как можно из этого делать вино. Это кушают на обед! — потом добавил: — И на завтрак… И на ужин.

Удрученный непониманием, Амин остановил машину, побежал к изгороди, покопошился немного, что-то сорвал. Вернулся, счастливо улыбаясь, сунул в машину резной лист и маленькую кисточку сушеного винограда. Сел за руль, мягко тронул с места машину. Придерживая руль локтем, взял листок, бережно протер от пыли, сделал вид, что что-то положил в серединку, свернул маленьким конвертиком, почмокал губами:

— А если туда положить цыпленка и сварить, будет очень вкусно. Праздник!

— Долма!¹ — радостно заорали мы с Алексом. Наши английские попутчицы посмотрели с интересом: фаршированные виноградные листья — праздничная еда?

Листья с мясом — на праздник, а на завтрак, обед и ужин — лепешки с сушеными ягодами винограда. С виноградом, из которого никто не делает вино.

Величие Рима

В Джераш — древнюю Герасу — попасть очень просто. Надо всего лишь пройти через арку Адриана. Обойти ипподром, пересечь овальную площадь, миновать Нимфеум, продефилировать по неровным камням кардо, забраться на верхний ярус театра, спуститься на два пролета и очутиться на окраине великой империи. Да, грандиозно, разум понимает, но молчит сердце.

Смотрю на капитель колонны: не дорическая-ионическая-коринфская капитель, нет! Совершенно волшебный ажурный слон из оранжево-красного известняка. Чтобы увидеть этого слона, надо пройти по Сигу в Петру и сесть на теплые ступени Большого храма.

Поднимаю глаза — и в яростно-синем небе кружевным облаком оранжевый слон. Почему-то такая малость — каменная слоновья голова, а мороз по коже, и дрожат пальцы, и слышишь мерную поступь легионов, и тень римского орла закрывает солнце, и каждой клеточкой тела, каждой частицей существа своего ощущаешь величие Рима.

Крестоносец в собственном соку

После Первого крестового похода на Ближнем Востоке образовались государства крестоносцев. Где государство, там и государь, и подданные, и соседи, и друзья, и недруги. В основном, конечно, недруги. Как крестоносцы умудрялись строить на этой земле и в таком окружении свои замки — не понимаю. Не понимаю чисто по-человечески. История же об этом умалчивает, сохранив в лучшем случае мифы, легенды и сказки.

Замок Карак построили рыцари Первого крестового похода. Жили-поживали, вершили не совсем и совсем не богоугодные дела. Выдерживали осады и совершали нападения: в общем, вели бурную жизнь. В конце концов, после очередной многомесячной осады войсками Салах-ад-Дина, когда защитники сначала обменяли на провиант жен и детей, потом подъели лошадей и собак, после чего доблестно сдались на милость победителя, замок достался Салах-ад-Дину. После его потомков кто там только не бегал: мамлюки во главе с Бейбарсом, турки-оттоманы… И именно отсюда в XIX веке убежали христианские семьи, которые поселились в заброшенной в то время Мадабе. Мертвый замок стоит на горе, среди живого современного города, огромный, отрешенный, вне времени, вне любви, вне веры.

***

Шобак стоит в стороне от основных туристических маршрутов. Иностранные группы туда привозят не часто, а одиночки вроде нас с Алексом вообще редкость. Посетители — или свои местные арабы, или франкоговорящие туристы. Замок на горе раньше назывался Монреаль.

Что двигало крестоносцами, вера, жажда наживы, возможность «положить живот свой» ради суетной славы своей или вечной славы Его — бог весть. Без малого две тысячи лет стоят на ближневосточной земле рыцарские замки, отвоеванные арабами, захваченные османами, перестроенные, полуразрушенные, но не уничтоженные.

Мы сидели на краю крепостной стены, смотрели вниз, на теряющийся в долине современный город. Мимо пробиралась по узкой тропе группа французов. Среди них, помогая себе альпийскими палками, шла старуха, морщинистая, коричневая, как египетская мумия. С прямой спиной; профилем и немигающими черными глазами напоминавшая ястреба. Ее пальцы и шею украшали необыкновенные старинные драгоценности. Музейные раритеты смотрелись на пергаментной коже, как нечто привычное, само собой разумеющееся.

Мы услышали, как она ответила на вопрос одного из попутчиков:

— Это мой замок.

Ах, Петра, Петра!

Ранним утром в шесть часов мы подошли к билетным кассам Петры. Так рано, а уже нешуточная очередь скопилась: люди нахохленные, полусонные, в ветровках и свитерах, укутанные в палантины и экзотические бурнусы. Вяло протягивают деньги в окошки, вяло получают билеты, вяло заглядывают в сервис-центр за картой, вяло плетутся к пропускнику. А за забором уже собираются в группки бедуины с упряжками и верховыми лошадьми, ждут добычу — ленивых туристов. Но добыча не спешит в расставленные сети: пока прохладно, можно идти пешком, а вот часа через четыре…

Город, вырубленный в камне: призрачный и приземленный. Полный видений и гомонящих, жадных до зрелищ людей со всего мира. Тайна, которая вряд ли будет разгадана. Если оттуда убрать бедуинов, ослов, туристов, мусор, рестораны, многовековой запах мочи — тогда произойдет слияние с городом и будет открыта тайна… А так — ну, вот-вот, сейчас! — и пролетает мимо грохоча по камням повозка под полосатым тентом, груженная очередной порцией туристов; или раздается «шшу-шшу» и мимо цокают ослики, оскальзываясь на отполированных веками плитах, подгоняемые разновозрастными, но одинаково немытыми от рождения бедуинами; или под громкое «кха-а, кха-а» погонщиков, опережаемые собственным густым духом, надвигаются корабли пустыни.

Ах, Петра, Петра, кто ты, что ты? Колоссальная усыпальница, город мертвых, где все по-живому? Перекресток миров и цивилизаций? Жилище неведомых богов? Или грандиозная мистификация древних?

Ты — философский камень, который тщетно искали алхимики. Ты превращаешь свинец праздного любопытства в золото душевного потрясения.

Мозаика Петры

Бедуины искренне считали, что Петру построили фараоны, и среди них ходила легенда о несметных фараонских сокровищах, спрятанных в огромных чашах на фронтонах аль-Хазне и ад-Дейра. Но никак не могли они добраться до этих чаш и от бессилья расстреливали камень из ружей. Однако золото-брильянты оттуда так и не посыпались.

***

Боги Петры — разговор отдельный, долгий. Главным, творцом, устроителем мировой гармонии и вселенского порядка, владыкой мира был Душара. Богиней зерна, фруктов и рыбы — Атаргатис; богиней, олицетворявшей луну, — Аллад; могущественная богиня Азза, или же Узза, ассимилировалась с египетской Исидой и римскими Дианой и Венерой — представляла богиню воды, плодородия, духовной и плотской любви. Несколько особняком стоит Манат — богиня удачи и судьбы. Если верить исследователям, она считалась покровительницей Петры, и именно ей молились в аль-Хазне. Манат, Аллад и Узза упоминаются в Коране. В общем, у набатеев было много богов, в том числе аль-Кутбай — бог письменности.

***

Во второй половине дня мы обследовали правую часть города и у царских гробниц попали на невероятный концерт итальянского тенора N. С группой туристов он, ведомый гидом, зашел в гробницу, и когда гид продемонстрировал качество акустики, крикнув «А!», тенор не выдержал и запел. Когда затих последний отзвук его голоса, началось какое-то безумие. Люди хлопали, кричали «браво! браво!», «бис». Певца не отпускали долго, пространство перед царскими гробницами заполнили набежавшие туристы. А он пел еще и еще… Петра наполнена каменными лестницами, которые начинаются ниоткуда и ведут в никуда — низ и верх сточены бурной водой и временем. Этот голос был невидимой лестницей в небо. Теперь я знаю, как поют в раю.

***

Идем к месту Жертвоприношения, пробираемся по обрывистой тропе, карабкаемся по крутым каменным лестницам, прижимаясь к слоистому телу горы, когда, торопясь вверх или вниз, нас обгоняют везущие туристов ослики. Тропа петляет по склону, вниз лучше не смотреть: красиво, но сразу начинает тягостно кружиться голова. На скале, на самой вершине, раскинув руки крестом, стоит бедуинка в черном — взлетающая птица. Когда до места осталось не более ста метров, я сдалась — уже не осталось сил бороться со страхом. Я села на камень и заявила, что дальше не пойду. Алекс поуговаривал немного, потом побежал наверх, крикнув:

— Тогда посмотришь фотографии!

Было жаль несделанного шага, но страх пересиливал желание. Вдруг я почувствовала легкий хлопок по плечу, оглянулась. За спиной стояла молодая бедуинка, та самая черная птица:

— Почему мадама не идет наверх?

— Мне страшно…

— Мадама хочет красивый вид?

— Да.

— Пойдем.

— Мне очень-очень страшно.

— Я проведу мадаму, где не страшно.

Горячая ладошка сжала мою руку, бедуинка, не переставая что-то говорить по-арабски, повела меня в обход скалы. Время от времени она останавливалась и, не давая смотреть вниз, тыкала рукой в небо, приговаривая:

— Красиво, да? Красиво?

Как мы лезли по склону, как она умудрялась все время держаться так, что я не могла смотреть вниз? Не понимаю, колдовство. Уже на вершине девушка спросила, как меня зовут, я ответила:

— Елена. Лена…

— У бедуинов есть имя Лина. Мое имя — Тамам.

Потом повела рукой над розовым городом, над долинами и вершинами:

— Смотри. Я — из племени бдул, и это моя земля! Смотри-и-и…

И мы смотрели вниз — две взлетевшие птицы.

Коврижки Петры

Великая детективщица Агата Кристи обмолвилась, что камни Петры похожи на сырое мясо. Так с ее легкой руки и повелось — многие, рассматривая скалы, фасады дворцов и внутренние помещения, глубокомысленно качали головами, сравнивали оттенки «говядины филейной» с «реберной частью молодого барашка», густой цвет печени с ало-голубой окраской сердечной мышцы в венозно-артериальной оплетке.

Мне Петра напоминает венскую кондитерскую. Ах, как вкусно. Ай, как сладко. Ой, как больно! Представляю, что будет, если укусить это кондитерское великолепие. Глазами «кусаю» слоистые камни Петры: «коврижки студенческие» — бисквитный пористый камень цвета какао; коржики песочные — шутки мифических набатейских великанов; пряники лимонно-кофейные — ступени, стертые временем; рулеты нарезные — рухнувшие колонны античных храмов; пирожные буше, с мармеладом и взбитыми сливками — стены пещер и скальных храмов. Петра вырублена из тортиков «зебра», печенья фисташкового, миндального, кофейного, с кокосовой стружкой и маковой присыпкой, сдобной выпечки с клубничной, черничной, сметанковой прослойкой. Такой вкусный кондитерский город из детских сказок. Красивый и «неправдашний», простой и непонятный, волшебный и приземленный, манящий и отталкивающий… С детства не люблю сладкое.

Рыжие коты аль-Урдунии

Коты бегают в Мадабе, Ирбиде, Вади Мусе, Аджлуне, Караке, Умм-Кайсе, et cetera… Проскальзывают рыжими солнечными лучами в потоке автомобилей Акабы, золотыми бликами замирают на римском форуме Джераша, осенними листьями срываются в мусорные контейнеры Аммана.

В Петре коты гуляют миниатюрными апельсиновыми леопардами — ожившими рельефами с фронтонов набатейских храмов. Семейство бело-рыжих котов к восьми утра, как на работу, усаживается рядком на парапете аль-Хазне. Жмурит янтарные глаза. Ждет, когда усталые туристы, сменяя друг друга на лавочках у стены, начнут перекусывать, чем послал бог, по доброте своей подбрасывая котам кусочки пресных иорданских лепешек.

Тяжело дыша, на скамейку опустились туристки из Польши. Пышнотелая молодица, смахнув со лба пот, открыла пузатую сумку, вытащила полиэтиленовый пакетик, полный зеленых слоеных трубочек, и с аппетитом стала поедать нежнейшее фисташковое баклаве. Рыжий кот, отец семейства, не выдержал — вспрыгнул на скамейку, выжидательно уставился на сладкоежку. Туристка не реагировала: любуясь фасадом аль-Хазне, одну за одной она жевала баклаве. Котейка толкнул польку лапой, мяукнул, — ну что ты, давай, я есть хочу. Туристка от неожиданности выронила трубочку. Кот схватил сладость, спрятался под лавку, быстро съел вожделенный кусок; облизнулся, вспрыгнул обратно, подсел с другого бока, помурзился. Туристка удивилась, но дала еще кусочек. Кот с баклаве спрыгнул вниз, съел. Запрыгнул на лавку. Полька ускорила процесс поедания баклаве, кот начал пихать ее лапами, заволновался, раззявив треугольный ротик, хрипло замяукал.

Соседка молодицы, пожилая, с седыми букольками, сказала:

— Не жадись, дай коту еды.

— Так то не еда — цукерки, — вытащила очередную трубочку сладкоежка.

— Кот цукерки ест? — изумилась бабуля.

Кот взвыл, изловчился, стукнул лапой по баклаве, сладость выпала из пальцев, кот с добычей ускользнул под лавку, а полька, хозяйственно сложив пакетик, отозвалась:

— Ну, вот же, все цукерки слопал.

Бизнес по-бедуински

Петра переполнена туристами и теми, кто скрашивает и одновременно осложняет любопытствующим тяжкую туристическую жизнь. Если вам бедуин в черно-белой куфие, грозно подкручивая смоляной ус, предлагает такси, знайте: его такси — это рессорная двухколесная тележка под полосатым тентом, которую лихо тянет по камням и песку грациозная арабская лошадь. А уж если предлагают такси с кондиционером — то это ушастый ослик или грустноглазый мул, разнаряженные, как случайная купчиха на балу в дворянском собрании. Вдоль всех дорог и тропинок, на вершинах и в низинах, у храмов и ресторанов, в самых неожиданных местах возникают лотки с бусами, кинжалами, глиняными поделками, слоистыми камнями Петры, «антиквариатом», монетами, вышивками, серебряными и латунными браслетами, кольцами, серьгами. У лотков сидят, стоят, лежат, пьют чай, дремлют, в общем, ведут свой нелегкий бизнес бедуины племени бдул.

Бедуинка в черной, расшитой по подолу и рукавам замысловатыми узорами джелабии делает приглашающие жесты, зазывает:

— Мадама, смотри, хорошая цена — все по одному динару!

Останавливаюсь, смотрю. Вытягиваю эфемерную нитку стеклянного бисера:

— Вот это.

— Пять динаров.

— Так у тебя же все по одному, — удивляюсь шутливо.

— Да, да — все по одному. Это — пять. Ручная работа, настоящее стекло.

Откладываю бисер. Поднимаю низку обыкновенных сереньких халцедонов:

— Хорошо. Тогда это.

— Пятнадцать динаров. Ручная работа, настоящие камни.

Уже интересно, продолжаю эксперимент, указываю на тоненький тусклый браслет:

— Великолепно. А это?

— Тридцать пять динаров. Ручная работа, настоящее серебро.

— А где же по одному?!

— Это там, — бедуинка машет рукой в сторону, откуда мы пришли, — там, наверху. У моего сына было по одному.

Полный фалафель

Еда. Как много в этом звуке…

Не мудрствуя лукаво, мы по возможности решили попробовать все. Или почти все, рекомендованное туристическими путеводителями и означенное в ресторанных меню. В Иордании предлагают три блюда бедуинской кухни в разных вариантах, от полевого до изысканно-дворцового. И три сугубо иорданских: два из которых идут как закуска или, будучи намазанными на хубез², как основная еда. Это хуммус — паста из нута с оливковым маслом и баба ханудж — паста из баклажанного пюре с кунжутом, чесноком и сметаной. А третье блюдо — фалафель, то есть нежнейшие фрикадельки из куриного фарша с травами, обжаренные в кипящем масле. Их можно отведать в лепешке — тогда это будет «сэндвич-фалафель на вынос», или в ресторации на тарелочке с гарниром из все тех же хуммуса и баба хануджа. Все остальные — разного вида шиш- и тавук кебабы, мааши, долма, а также десерты, халва и пахлава, — не более чем наследие турецкого владычества. Наследие не наследие, турецкое не турецкое, а еда вкусная и здоровая. Но никак не оставляло ощущение, что вся пища адаптирована для туристов, а хотелось сугубо местного…

С наступлением темноты в Вади Мусе жизнь начинает бурлить и кипеть, как суп в забытом на огне котелке. Туристы, передохнув после лазания по скалам Петры, выходят на улицы города, жаждая «хлеба и зрелищ». Из «зрелищ» в вечернем городе только телевизор, зато «хлеб» — на каждом шагу. В некоторых районах «кормушки», «кормилицы», «кормилки» плавно перетекают одна в другую и выстраиваются в длинный ряд рестораций, кафе, лотков с шавермой, забегаловок с кебабами, фалафельниц, чайных, кондитерских. Со своими пряными завлекательными запахами, глухим стуком столовых приборов, разноязыким гомоном. Места ублажения оголодавших туристов. А все равно хочется чего-то местного, для своих.

Мы долго искали ресторан для местных «Аль варде аль шамие» — «Цветок Шамии». С английским в этом районе города спокойно, а как сие пишется по-арабски… Увы. Но, как говорится, язык до Киева доведет. Нас до «Цветка» довел нос. В четвертый раз проходя мимо приоткрытой двери, зажатой темными витринами, и обоняя невероятно вкусный, завлекательный аромат, решили таки зайти в эту дверь. Тесный тамбур, упирающийся в невозможно крутую лестницу с узкими, в полноги, высокими ступенями; слева три стеклянных клетушки с оконцами. В первой — огромный толстый пожилой араб за кассовым аппаратом, во второй — парень слегка за двадцать в окружении лотков, судков, кастрюлек с едой на вынос, стопок тонких лепешек, пергаментных пакетов, в третьей — мальчишка-подросток с горой посуды в мойке. Мы вежливо поклонились аборигенам и полезли по лестнице. Все трое дружно высунулись каждый из своего окошка и проводили нас озадаченными взглядами. Мы забрались на второй этаж и оказались в комнате на восемь столиков. На крайнем столике грустила забытая тарелка с остатками хуммуса. Светло и тихо. Поднялись выше, на третий этаж — тихо и темно. На ощупь сползли по лестнице в освещенное пространство второго этажа. Присели. И тут прибежал парень из стекляшки №2. Он что-то говорил, мы не понимали. С помощью жестов, улыбки и нескольких английских слов объяснил, что это зал для местных, а нам надо подняться выше, в зал для вип-персон. Мы опять полезли на третий этаж. Парень включил свет — это была точно такая же комната, как во втором этаже, только столы покрыты клеенкой в мелкий цветочек. Меню в заведении не было, парень на словах изложил ассортимент — ухо выловило два знакомых слова: фалафель и баба ханудж. Попросили принести фалафель и два мятных чая. Он не понял, что такое мятный чай, остановились на просто чае. Немного спустя наш кормилец, подпоясанный длинным белым фартуком, принес лепешки, два судочка: «спайси» — перец с лимоном и «лемон» — лимон с перцем, два бокальчика с чаем. Заварка плавала поверху, не желая растворяться в перенасыщенном сахарном сиропе. Еще через пять минут принес две тарелки…

Нежнейшие фалафельки, салаты, жареная картошка, баклажанное пюре и всенепременный хуммус.

В «вип-зале» на столах отсутствовали салфетки, зубочистки, солонка и сахарница. Висюльки на люстрах закоптились. По стене неторопливо шагал усатый рыжий таракан.

Но в этом ресторане была самая вкусная еда, которую мы отведали в Иордании.

Когда мы уходили, кассир, парень-«один-за-все» и мальчик-посудомойка высунулись в окошки:

— Бир³?

— Спасибо. Шукран⁴. Сенкью. Рахмет. Мерси. Данке шен, — благодарность наша на всех доступных языках. В ответ искренние улыбки, довольный смех:

— Ахлан⁵! Приходите!!!

Мара охра, иншалла⁶.

По следам Моисея

В Стамбуле мы видели посох пророка Моисея — крепкую суковатую палку. Когда вел Моисей свой народ по пустыне к Земле Обетованной, стали гибнуть люди от жажды. Тогда посохом этим пророк ударил в камень, и камень разверзся, и забил из камня источник с чистейшей водой.

Источник этот называется Айн-Муса и находится прямо на въезде в городок Вади-Муса в маленьком здании с тремя куполами. Экскурсанты сюда почему-то не ходят, видимо, хватает Петры, которая начинается как раз на другой стороне города. Наш ангел-водитель специально привез нас к источнику, завел в здание, сказав: «Кто пьет эту святую воду, становится сильным». И подал пример, зачерпнув горстью из бассейна прозрачной ледяной воды, выпил, умиротворенно закрыл глаза: «Да святится Аллах и пророк его Муса».

Сколько тысяч лет прошло, а все так же лежит расколотый надвое камень и все так же льется из трещины чистая живая вода.

А памятник посоху пророка мы видели на библейском месте, с которого Моисей увидел Землю Обетованную после сорока лет блуждания по пустыне, — на горе Небо.

Букет впечатлений

Кладбище на холме: от суетной жизни его отделяет почти незаметная проволочная ограда. Сразу и не поймешь, что это последний приют бренного тела. Из земли вверх вертикально вырастают камни, плоские, грубо отесанные, невысокие — сантиметров пятьдесят-семьдесят. Одинаковые, серые. Одинаковые для всех: богатых и бедных, простых и сложных, бывших больных и бывших здоровых, образованных и неграмотных, злых, добрых, грешников, праведников. Одинаковые.

— Почему у вас такие скромные кладбища?

Водитель Амин не понял вопроса. Когда же ему рассказали, какие мазары можно увидеть на наших погостах, презрительно усмехнулся:

— Аллаху все равно, какого размера камень на могиле, а мертвому тем более. Гордыня — большой грех.

***

Бутма — по-арабски дикие фисташки. Вади Бутма — Долина диких фисташек: призрачно и поэтично. Как яблони в цвету.

***

Опунцию завезли в Иорданию не очень давно. Сначала использовали как живую изгородь — дешево и сердито: полива не требует, стричь не надо, и никакой проходимец не пролезет на территорию усадьбы. А уж когда кактусы начали плодоносить и некто пытливый этих плодов отведал… Сейчас плантации «индейской смоквы» занимают приличные территории: стебли и листья идут на корм скоту, плоды — на экспорт. И это наряду с настоящими фиговыми деревьями приносит совсем не фиговый доход.

***

У дороги штабелями стоят ящики, по бортик засыпанные плодами, похожими на недозрелые мясистые сливы. Такие же ящики и сетчатые чувалы, набитые оливками, заполняют овощные лавки. Оливки везде: на ветках, на мозаичных плитах, на капотах и багажниках автомобилей, на тротуаре под ногами прохожих. Один из основных продуктов питания на Востоке, с удовольствием, благодарностью и аппетитом принятый Западом. Но если у вас есть враг, дайте ему сжевать сырую, зеленую оливку!

***

На улицах нет кошек, собак, птиц, бабочек. Никаких живых существ, среда обитания которых невозможна без воды. Алекс говорит, надо, чтобы кто-то их поил. А здесь воду не тратят. При нашем отеле есть бассейн, и поэтому в деревьях вокруг чивикают разноголосые птички и живет рыжий кот, который вечером по-хозяйски обходит ресторанные столики и собирает дань: кусочки цыпленка, жареную картошку и хлеб, вымоченный в остром томатном соусе.

***

Мадаба гудит потревоженным ульем: громкоговорители призывают электорат отдавать свои голоса, звучит музыка — грохот барабанов и зудение дудок, полощутся на осеннем ветру огромные транспаранты и флаги. Чуть стемнело — захлопали петарды, и в небо, оставляя белый дымный след, полетели ракеты, падающие с высоты золотыми и алыми брызгами. По телевизору клип за клипом. Видеоряд разный, портреты одинаковые. Песни бравые, патриотичные: так и хочется вклиниться в колонну и маршировать, размахивая автоматом. Местный ансамбль песни и пляски иорданской армии выделывает та-акие кренделя ножками! Таранда отдыхает. На площадях длинные шатры. В них за накрытыми парадно столами кормят избирателей. Старики в белоснежных джелабиях, важно восседая на стульях, согласно кивают головами. Группы молодежи танцуют и просто хаотично перебегают с места на место, закручиваясь водоворотами. На все это столпотворение с подсвеченного прожекторами плаката смотрит король.

В Иордании выборы.

Ирод, сын Ирода

Стаей серых перелетных птиц небо закрывают тучи, ветер из прохладного становится холодным. Дорога вьется бесконечной лентой, взлетает на вершины холмов, прячется в изгибах вади — наш путь лежит в Мукавир.

Мукавир — крепость хасмонеев, в которой они оборонялись против войск Селевкидов. Царь Иудеи Ирод Великий, взойдя на престол на копьях римских легионов, построил там дворец. Ирод Великий «славен» избиением младенцев. Сын его, Ирод Антипа, от семейной линии решил не отклоняться и вступил в брак с женой своего брата — Иродиадой. Местный святой Яхья заклеймил молодую семью позором. Иродиаде это не понравилось, она подговорила дочь свою, Саломею, и та за танец семи покрывал истребовала у Ирода голову святого. На блюде. Как тут отказать «дочке». Танец станцевала? Станцевала. Вдохновила на очередные подвиги? Вдохновила. Плати! Выс-сокие семейные отношения.

Машина останавливается в туристическом комплексе — сейчас это место патронирует орден францисканцев. Билеты, металлические ажурные ворота, цветы в жардиньерках, терраса с видом на дворец, потом маленькая решетчатая калитка и долгая-долгая лестница в прошлое. Каменные ступени идут вдоль склона: пролет, другой, третий… Заканчиваются неровной площадкой, и от нее начинается подъем к вершине — по дороге, змеиными кольцами охватывающей гору. Змея спала до времени, но когда чаша неправедного перевесила, сжала кольца, и рухнул дворец, и пало царство.

Стоишь на вершине: на Западе — Мертвое море, на Севере, Востоке, Юге — мертвые горы. Над головой вечное небо, под ногами желто-серая россыпь, в которой среди мраморных и известняковых осколков попадаются застывшими каплями крови маленькие полупрозрачные красные камешки.

Святого Яхью христиане называют Иоанн Креститель.

Просто дерево

Амман — странный город. Большой, шумный, похожий на улей — деревянный домик, с которого сняли внешние стенки, явив миру скрытую доселе жизнь пчел. Непрерывный трафик автомобилей, деловито спешащие по своим делам люди, кукольный полицейский в комичном кайзеровском шлеме. Дома, грибами вырастающие на склонах холмов, узкие кривые улицы, неожиданные оазисы, в которых остановилось время: окруженные кофейнями, лотками с шаурмой, шишальницами⁷ маленькие площади, с фонтанами, деревьями, деревянными скамьями, на которых чинно возлежат или восседают мужчины, коротающие время за нардами, кофе и кальяном.

Мы посидели среди таких же любопытствующих туристов в римском театре. Побродили по пустому Нимфеуму, сопровождаемые изумленным взглядом привратника. Продефилировали по амманскому базару, гордо игнорируя приглашающие жесты и зазывные вопли торговцев. Поплутав по крутым, запутанным переулкам, забрались в Цитадель, где на нескольких гектарах земли спрессована история страны, от палеолитических стоянок до современности, включая эллино-македонцев, римлян, израильтян, аммонитов — потомков Лота, Аббасидов, Омейядов, Оттоманскую Порту, бедуинов, черкесов, палестинцев. Руины разной степени сохранности остались от некогда прекрасных, величественных зданий, и беломраморная кисть руки от тринадцатиметровой статуи Геркулеса с будто сведенными судорогой пальцами, раздирающими тело земли. Спустились обратно в город по прекрасной дороге — есть и такая. Не всегда вход в той же двери, где и выход. Подали милостыню у мечети короля Хуссейна и отправились искать одну из главных достопримечательностей иорданской столицы, отмеченную во всех путеводителях и туристических справочниках, — дерево. Большое дерево. Искали долго, упорно, из принципа. Нашли. Это действительно оказалось большое дерево. Просто дерево.

Примечания

1. В Иордании виноградные листья, фаршированные мясом и рисом, называются «варак давали».
2. Хубез — хлеб. Может быть разным по вкусу и текстуре, в зависимости от способа приготовления. Чаще всего круглый и плоский.
3. Бир (араб.) — хорошо.
4. Шукран (араб.) — спасибо.
5. Ахлан (араб.) — добро пожаловать.
6. Мара охра, иншалла (араб.) — В другой раз, даст Бог.
7. Шиша (араб.) — кальян.